Навь и Явь

– Матушка, не желаешь ли отобедать? – холодным серебряным колокольчиком прозвенел голос Санды.

Дочь приблизилась, поблёскивая драгоценными подвесками-зажимами на концах восьми кос, спускавшихся до самых бёдер. На её округлом лице оттенка топлёного молока цвела изысканно-обольстительная, исподволь покоряющая улыбка, которой не мог противостоять никто. Вот и Дамрад, поднявшись с престола, спустилась по ступенькам, нежно завладела рукой Сокровища и покрыла поцелуями – каждый пальчик, каждый сгиб, каждую мягкую ямочку.

– Нет, дитя моё, я не голодна. – В голосе владычицы, ещё недавно резком и гневном, раскинулись обволакивающие складки тёмного бархата, а губы шевелились вблизи от свежей, упругой щёчки Санды.

– Ты совсем ничего не кушаешь, матушка, – с озабоченным видом проговорила та. – Этак ведь ты ослабеешь!

– Невесело мне, вот и не до трапез, – со вздохом призналась Дамрад. – Какая уж тут еда, когда наше войско терпит поражение за поражением...

– Ежели тебе грустно, я могу потешить тебя пляской, – предложила Санда, игриво поведя плечиком.

– Ну, давай, – с улыбкой согласилась Дамрад. – Мне всегда нравится смотреть, как ты пляшешь.

– Хорошо, матушка, тогда я переоденусь, – с готовностью кивнула дочь.

Она стремительно направилась к выходу, но Дамрад её окликнула:

– Милая!

– Да, матушка? – Санда изящно развернулась на каблуках.

– Позови и нашу прелестную княжну, пусть тоже спляшет, – добавила владычица.

На лицо дочери тёмным облачком набежала мимолётная тень, но в следующий миг она овладела собой и с улыбкой поклонилась.

– Как прикажешь, матушка.

Дочь Вранокрыла, княжна Добронега, оказалась обворожительной девушкой – как раз во вкусе Дамрад. Тяжёлая, длинная коса, перевитая нитью жемчуга, тёмные влажные глаза, густые опахала ресниц и точёные, маленькие ручки и ножки – всё это владычица пожелала иметь в своей постели в первый же день после заселения в зимградский дворец. Она была покорена пугливой, нетронутой красотой княжны и старалась быть ласковой.

«Ну-ну, не бойся меня, крошка, – приговаривала она, покрывая поцелуями изящную, почти детскую ступню девушки и подбираясь всё выше к заветному влажному местечку между её длинных, стройных ножек. – Ты ведь ещё девственница, да? Вук не успел тебя распечатать? Какая прелесть! Обожаю невинных девушек. Я – совсем не то, что эти грубые мужчины. Мужской уд неистово вторгся бы в тебя, причиняя боль, а моя ласка – это нежное, пуховое касание».

Однако Добронегу не прельстили обещания неземного наслаждения, и она забилась в объятиях Дамрад, извиваясь, как бешеная кошка. Получив несколько царапин, рассерженная владычица укусила девушку за плечо, что повлекло за собой обращение. Несмотря на внешнюю ершистость, княжна оказалась не так уж сильна волей и духом, и спустя пару седмиц её новая личность была уже не против телесного слияния с повелительницей. Увлечение свежей игрушкой накрыло Дамрад с головой, и она на некоторое время совсем забыла и о мужьях, и о наложниках, да и Санда временно отошла в тень. Упрёков с очаровательных губ Сокровища по этому поводу не срывалось, но они поджались, затвердели, приобретя жёсткие, ядовитые очертания, а слова, что с них слетали, всё больше походили на шипение и клёкот птицеящеров – драмауков.

И вот, зазвучала музыка. Под тонкое, серебристое бряцание бубнов, затейливый звон струн, тягучее гудение дудок и страстный ритм барабанов по палате заскользили в пляске двенадцать девушек. В этом ожерелье из красавиц Санда сверкала самым ярким и дорогим самоцветом; её движения плавно лились и ложились хитрыми кольцами змеиного тела, и Дамрад не могла отвести зачарованного взгляда от её покачивающихся округлостей и пупка с подвеской из голубого яхонта. Вжик! Дуга, описанная бедром, высекла огненные искры из натянутых нервов Дамрад. Из складок лёгкой, струящейся ткани показалось дразнящее колено, а потом лебединой шейкой поднялась и вся ножка с ниткой жемчуга на щиколотке; руки плясуньи порхали бабочками и извивались гадюками, а грудь маняще колыхалась, встряхивая золотой бахромой. Зажигательно плясала Санда, источая волны чувственности, но стоило ей уйти чуть в сторону, как вперёд вышла Добронега – новая любимица Дамрад, успевшая весьма изрядно преуспеть в навьих танцах. Она схватывала науку на лету и сейчас, облачённая в чёрно-серебряный наряд, изгибалась стройной вёрткой кошечкой, стреляя во владычицу лукаво-влекущим взором. Её открытый гибкий живот так и звал, так и просил поцелуев, а шаловливо прикушенная губка вкупе с изгибом ресниц, полным обманчивого целомудрия, заставляла Дамрад расплываться от сладострастного томления.

Санда тут же налетела, оттесняя соперницу угрожающе-наступательными, широкими плясовыми движениями и вынуждая её пятиться; княжна не сдавалась, то поддевая дочь владычицы бедром, то стремясь зацепить ноги подсечкой. Дамрад с довольной ухмылкой наблюдала этот поединок, а потом хлопнула в ладоши:

– Достаточно, девочки. Вы обе пленительно хороши, и я не могу выбрать, а поэтому сегодня я приглашаю вас обеих провести со мной ночь. Как ты на это смотришь, Сокровище моё?

Грудь Санды, взбудораженной пляской, тяжело вздымалась, а глаза жгли мать тёмным, недобрым, вызывающим взором.

– Или я, или она! – ядовито процедила девушка.

– М-м, – с недовольно-разочарованной миной нахмурилась Дамрад, поднимаясь с престола и подходя к дочери. – Ну что ты, милая! Вы обе мне дороги, я просто не могу отдать предпочтение ни одной из вас.

– Тебе придётся сделать выбор, матушка, или его сделаю я, – прошипела Санда.

– В самом деле? – Дамрад изогнула бровь, сдерживая дрожащую на губах улыбку. – И что же ты сделаешь?

– Я уйду, – заявила девушка.

С этими словами дочь действительно развернулась и зашагала прочь, стервозно качая бёдрами.

– Санда! – воскликнула ей вслед владычица. – Не огорчай меня!

– Кто из нас кого огорчает, матушка, – это ещё вопрос, – бросила та через плечо.

– Вернись, я тебя не отпускала! – со стальными нотками повелительности в голосе сказала Дамрад.

Однако своевольная дочь даже не подумала повиноваться и ушла-таки. Раздосадованная владычица вновь уселась на трон и взмахом руки велела музыке продолжаться. Добронега наслаждалась своей победой и плясала с утроенной соблазнительностью, а Дамрад налегала на хмельное, пытаясь избавиться от царапающего душу коготка недовольства. Дочь взбрыкивала порой, показывая острые зубки; особой покладистостью она никогда не отличалась, но до серьёзных размолвок с матерью у неё не доходило. Сейчас же Дамрад чувствовала: её драгоценное Сокровище разозлилось не на шутку.

Хмель повисал на плечах незримым грузом, мутил нутро и отягощал голову. Властным движением руки владычица прекратила музыку и поманила к себе Добронегу. Та подплыла лебёдушкой и шаловливо присела на колени к повелительнице. Пощекотав пальцем ей под подбородком, та томно и жеманно процедила:

– Ты моя сладкая крошка... Ну, пойдём уже наконец.

В опочивальне она принялась, рыча, зубами срывать с девушки наряд, а та звонко хихикала, дрыгала ножками и ахала в притворном ужасе. Её смешок сыпался золотыми бусинками, а Дамрад ему вторила грудным и зрелым, чувственно-низким хохотком. Да, определённо, после обращения в Марушиного пса красавица-княжна стала намного сговорчивее в постели, более того – это, казалось, ей и самой начало нравиться. Порой она изображала сопротивление, но лишь для того, чтобы добавить близости ярких красок и острых ощущений, и все её выкрутасы неизменно заканчивались победой владычицы. Хмель не помешал терпко-сладкому, долгому слиянию, превратившему постель в настоящее поле битвы двух тел.

– Аррр, – заурчала Дамрад, прикусывая упругую, вкусную, солоновато-шелковистую кожу Добронеги; из-под её зубов поползли алые струйки, а девушка гортанно вскрикнула.

Окровавленными губами владычица накрыла рот княжны и устроила неистовую охоту за её язычком, который всё время ловко убегал. Она впивалась глубоко, до столкновения клыков, а девушка податливо прогибалась под нею и страстно, шумно дышала.

Постель скрипела и сотрясалась: держа ногу Добронеги на своём плече, Дамрад сильно и размеренно двигала бёдрами, вжимаясь в скользкую плоть. Этот «поцелуй», хмельной и влажный, кружил голову до острого, горького отчаяния, впивающегося отравленным клинком под сердце. Наслаждение накрыло мощной, горячей вспышкой; Дамрад вскрикнула от него, а где-то кричали её воины, отдавая жизни.

Уронив тело в безотказные объятия перины, владычица покачивалась на волнах отголосков и постанывала сквозь зубы. Эта песнь плотской страсти граничила с дурнотой; Дамрад пришлось признать, что она сегодня перебрала с выпивкой. Это Санда, родная маленькая стервочка, довела её... Зачем ей нужно было вот так, при всех, разворачиваться и уходить? Она прекрасно знала, что своим отказом даёт владычице прилюдную пощёчину: кто смел говорить «нет» самой Дамрад?! Всякий, кто даже помышлял о таком, лишался головы, но Сокровище... Ей всё прощалось. «Нет, хватит позволять ей вить из меня верёвки, – устало думала владычица. – Но как поставить её на место?» Никаких мыслей по этому поводу не было...

Переведя дух, Дамрад снова навалилась на княжну, кусая её до крови и вымещая досаду на дочь. Девушка стонала и вскрикивала уже без особого удовольствия, вместо чувственного упоения в её глазах сверкала боль.

– Ничего, ничего, заживёт, – рычала Дамрад.

Второе соитие было жёстким и злым, из него княжна вышла изрядно потрёпанной и заплаканной. Она хныкала и всхлипывала, шмыгая носом, а Дамрад растянулась на постели, отдаваясь тошнотворному кружению.

– Из-за этой маленькой дряни я напилась, – проскрежетала она зубами. – Дай мне таз!

Добронега едва успела подставить тазик для умывания. Облегчив желудок, Дамрад прополоскала рот и небрежным взмахом пальцев отпустила княжну.

– Ступай прочь. Я устала.

*

Княжна Добронега шагала, измученная и искусанная, в свою комнату. Соль слёз жгла чувствительную кожу под глазами, в укусах билась толчками едкая боль. Горькой получилась победа, но она того стоила. Дамрад умела дарить и непревзойдённую сладость, и жестокую муку – всё было ей по силам; распробовав, каково это, княжна уже не могла отказаться от утех с повелительницей навиев. В этом ей часто мешала Санда, питавшая к матери какую-то болезненную привязанность и бешено ревновавшая её.

Она-то и поджидала Добронегу в её комнате.

– Чего тебе надо? – с неприязненным подозрением буркнула княжна.

А та кинулась обмывать ей укусы водой, сочувственно приговаривая:

– Ох, бедненькая ты. Матушка любит жёсткость, потерпи уж...

Каждая из девушек говорила на своём языке: взаимопониманию способствовали паучки в ухе. Добронегу настораживал смиренный вид дочери владычицы, и она недоверчиво отодвинулась:

– Ты чего пришла?

– Ах, – вздохнула Санда, горестно прижимая руки к груди. – Я, кажется, расстроила сегодня матушку. Простить себе этого не могу! Я повела себя как взбалмошная девчонка, а не как наследница престола и примерная дочь. Я была грубой, непочтительной! Расскажи мне, что говорила матушка? Она очень зла на меня?

Похоже, Санду и впрямь беспокоило, не будет ли у её поведения неприятных последствий. Промокая сухим полотенцем промытые ранки от зубов Дамрад, Добронега сказала:

– Да вроде она не злилась, просто была расстроена и пьяна преизрядно. О тебе она не очень-то и говорила – сама понимаешь, не до разговоров было.

– Понимаю, – вздохнула Санда. – Крепко тебе досталось! Это я виновата, прости... – Дочь владычицы сострадательно погладила княжну по плечу. – Своё огорчение из-за меня она выместила на тебе. А расскажи... как у вас всё было?

– Это ещё зачем тебе? – нахмурилась Добронега.

– Ну... – Санда водила пальчиком по плечу княжны, заискивающе улыбаясь. – Просто я хочу... поучиться у тебя. Матушка всегда тобою довольна, вот я и хотела бы узнать... как ты это делаешь.

– Да ничего особенного я не делаю, – пожала плечами Добронега. – Я лежу в постели, а владычица... уф... жарит меня.

– Жарит? Это как? – прикинулась непонимающей Санда.

– Ну... наяривает, пялит, окучивает, – подбирала княжна сходные слова, чувствуя жар на щеках.

– О-ку-чи-ва-ет? – повторила по слогам Санда, выгнув бровь. – Какое занятное слово. А что оно означает?

– Ну... Имеет, дерёт, пендюрит... *бёт, короче говоря. – Окончательно смутившись, Добронега смолкла.

– Ого, сколько у вас в языке слов для этого занятия! – усмехнулась Санда. – А как, как именно матушка это делает? Как ты лежишь? Что вытворяешь при этом?

Добронега принялась в подробностях описывать сегодняшние утехи: как, куда, сколько раз. Слушая, Санда устроилась на её постели; увлёкшись рассказом, княжна стала всё изображать в лицах, пока не услышала тихие стоны: это дочь Дамрад ублажала сама себя.

– М-м, – похотливо изгибалась она на перине. – Говори... что дальше?

– Больная ты на голову, что ли? – возмутилась Добронега. – А ну, перестань! Пошла прочь из моей опочивальни! Разлеглась тут... извращенка!

У Санды вырвался продолжительный стон: похоже, она добилась желаемого. После, открыв затуманенные глаза, она проронила сквозь глубокое, тяжкое дыхание:

– Как будто сама там побывала...

– Да пошла ты! – рассердилась княжна, брезгливо морщась. – А ну, топай отсюда сей же час! Мне теперь из-за тебя постель перестилать придётся! Как я лягу после того, что ты тут творила?

Взгляд Санды вдруг стал острым, пристально-хищным и льдисто-ясным, будто ничего и не было только что – ни томных вздохов, ни бесстыже-страстных изгибов тела.

– Очень даже просто ляжешь, – сказала она с клыкастой улыбкой.

Княжна ничего не успела ответить: сердце ей пронзил кинжал – не выкованный из твёрдой хмари, а обычный, стальной, с усыпанной драгоценными камнями рукояткой.

*

Окна во дворце закрывались плотными занавесями: только так можно было вытерпеть мучительно яркий день. Дамрад пробудилась от хмельного сна с тяжкой, сверлящей череп болью и гадкой обречённостью на душе. Чувство это скользкой, ядовитой тварью придавливало владычицу, а тут ещё этот отвратительный вкус куриного помёта в пересохшем рту! Вода в кувшине согрелась, и Дамрад потребовала свежей, прохладной. Кажется, она здорово отыгралась на княжне и оставила на её теле много укусов – наверно, девочка сейчас дуется. Ещё будет кочевряжиться в следующий раз... Пожалуй, было бы неплохо как-то загладить свою вину.

Соображая гудящей, больной головой, каким подарком задобрить девушку, Дамрад совершила омовение со своим любимым душистым мылом, несколько ящиков которого были предусмотрительно взяты ею с собой из Нави. После этого владычица блаженно млела под умелыми и нежными руками служанок, натиравших её тело питательным маслом, а самую хорошенькую из них даже ущипнула за ляжку. Лениво проползла мысль: не завалить ли милашку в постель, чтобы облегчить похмелье? Нет, потом придётся опять мыться...

Немного освежённая и взбодрившаяся, она выпила чарку вина исключительно в лечебных целях, после чего направилась к Добронеге, дабы удостовериться, что княжна в порядке после вчерашних жестковатых утех. Девушка лежала в постели, укрытая одеялом под самый подбородок, и Дамрад, подойдя, усмехнулась:

– Какая соня! Ну, впрочем, хороший отдых тебе не помешает.

Приглядевшись, владычица нахмурилась: бледность лица княжны была слишком резкой, мертвенной, а струйка воздуха не согрела пальцы Дамрад, поднесённые к ноздрям девушки. Откинув одеяло, повелительница навиев разгневанно вскрикнула: точно напротив сердца Добронеги виднелась ранка от кинжала – кровь на рубашке уже подсохла и потемнела.

Служанки тряслись и рыдали:

– Мы... мы... мы... боялись тебе докладывать, государыня...

– Кто?! – взревела Дамрад. – Кто это сделал? Найти и обезглавить!

– Тебе придётся казнить меня, матушка, – прозвучал вдруг насмешливо-язвительный, торжествующий голос дочери. – Но ведь ты этого не сделаешь, верно?

Дамрад круто повернулась, словно вытянутая плетью между лопатками. Стучащий шум крови в висках накатил внезапным, горячим приступом, череп налился тугой, разрывающей изнутри болью, и владычица перестала чувствовать ногами пол. Несколько мутных мгновений, полных жгучего мучения – и припадок начал медленно отпускать, оставляя в теле тошнотворную слабость. Дамрад обнаружила себя сидящей на лавке и поддерживаемой перепуганными служанками, а у ног устроилась с виноватым видом Санда.

– Матушка, ну прости меня, – говорила она, выводя пальчиком заискивающие каракульки на колене владычицы. – Выйдя из твоей опочивальни, она оскорбила тебя за глаза, обругав непристойным словом, и я не могла спустить ей это с рук. Особой беды не вижу: она же не из нашего народа, а из этих людишек! Чего их жалеть?

Дамрад боролась с жарким, гневным дыханием, переполнявшим её грудь до полуобморочной истомы. Ни в какие сказки об оскорблениях ей не верилось, налицо было убийство из ревности, и убийца сидела возле её колен, взирая на неё большими невинными глазами и сложив губки милым бутончиком – этакая набедокурившая девочка, разбившая любимую мамину чашку. Все предшествовавшие события наводили на мысль, что Санда просто избавилась от соперницы, которая стала забирать себе слишком много внимания Дамрад. И она даже не скрывалась, не отрицала своей причастности, непоколебимо уверенная в своей полной безнаказанности.

– Ты же не отдашь приказ отрубить голову своему Сокровищу, матушка? – Санда облокотилась на колени владычицы с вкрадчиво-ласковой, обольстительной улыбкой.

Оттолкнув её, Дамрад встала.

– Нет, такого приказа я не отдам, – сказала она с непреклонным, ледяным звоном в голосе. – Но вот высечь тебя плетьми – вполне! Также я лишаю тебя своей благосклонности и подарков на полгода. Это уже слишком, Санда. Мне нравилась эта девушка, а ты... Ты – избалованная, зарвавшаяся девчонка, которую давно следовало поставить на место!

– М-м, плетьми? – Пальчики Санды игриво прошагали по плечу Дамрад, дыхание защекотало ухо. – А потом ты привяжешь меня к кровати, и мы поиграем в палача и жертву, да?

– Хватит этих кривляний, – холодно ответила владычица. – Это не постельная игра, а настоящее наказание. Тебя будут сечь, пока твоя кожа не лопнет и не потечёт кровь, а все будут смотреть на твой позор. Моё терпение не безгранично, и сегодня ему пришёл конец. Довольно с меня твоих выходок!

Глаза дочери подёрнулись ледяной тьмой, став колкими и безжалостно-ядовитыми.

– Ты ещё об этом пожалеешь, матушка, – прошипела она.

– Ты смеешь мне угрожать, соплячка?! – взорвалась Дамрад. Ярость разрывала грудь, от внутренней бури трещали рёбра и натягивались нервы, перед глазами смыкалась пёстрая пелена. – Взять её немедленно! Пятьдесят плетей!

Голос Дамрад проревел неузнаваемо и страшно, и побледневшая Санда отшатнулась и вскрикнула. Стража немедленно схватила её и поволокла, а она извивалась и верещала, скаля белые клыки:

– Будь ты проклята, матушка! Чтоб тебе провалиться! Ты пожалеешь, горько пожалеешь, что выбрала её, а меня предала!

С обугленным, помертвевшим сердцем Дамрад медленно поплелась в главную палату дворца и опустилась на престол. Уставившись немигающим взором в пол, она сверлила эту точку, пока пёстрая пелена не начала смыкаться круглым оконцем перед глазами.

В себя её привело бормотание слуги, докладывавшего о приходе главного воеводы Дархама и нескольких тысячников. Усилием воли стряхнув с себя горькое оцепенение, Дамрад устремила взор на своих военачальников, которые предстали перед ней с такими вытянутыми, потемневшими от отчаяния лицами, что недоброе предчувствие заползло в душу владычицы ледяной ящеркой.

– Государыня! – заговорил Дархам. – У нас дурные вести.

– Что ж, валяйте, – невесело усмехнулась Дамрад. – Всё равно у вас в последнее время других и нет.

Обрюзглые щёки воеводы тряслись, когда он вынимал из ножен меч; вместо острого, озарённого грозным серебристым блеском клинка владычица увидела оплывший, словно подтаявшая сосулька, обломок – даже нет, скорее, обсосок.

– Что это? – Голос Дамрад сполз в сухой хрип, зубы заскрипели.

– Государыня, это происходит со всем новым оружием, изготовленным из твёрдой хмари, – горестно пробормотал Дархам. – Мы ведь всё проверяли, так не должно было случиться, но... оно тает!

Владычица откинулась на спинку престола, охваченная медленно ползущим кверху холодом, а воевода протягивал ей жалкие остатки некогда смертоносного клинка, способного обращать человека в лёд, а женщину-кошку – убивать одной царапиной. Когда твёрдую оружейную хмарь проверяли на прочность, испытание солнцем Яви она как будто тоже прошла успешно, но... Может быть, испытывали недостаточно долго? Или дело было совсем не в солнце, а в чём-то ином? Впрочем, теперь это уже не имело значения.

– Переходите на обычное оружие, – глухо проговорила Дамрад, отворачиваясь от этого печального зрелища. – Что тут ещё скажешь.

– Э-э, – замялся Дархам. – Дело в том, государыня...

– Что? – Владычица тут же напряжённо впилась в воеводу острым шипом взгляда.

Заикаясь от ужаса и вины, тот дал убийственный ответ:

– М-мы д-делали ставку на н-новое о... о... оружие, поэтому старого захватили сссс... собой совсем мало. Хватит, чтобы обеспечить только п-пару п-полков... а все прочие силы останутся безоружными.

– Ну, молодцы, что я ещё могу сказать! – вскричала Дамрад.

Смех рвался из груди безостановочным, царапающим, изматывающим потоком, а военачальники смотрели на повелительницу со скорбным страхом и недоумением. Дамрад с хохотом сползла с престола и раскачивалась, сжимая голову руками.

– Молодцы-ы-ы, – протяжно вырывалось из её надрывно содрогающейся груди. – Собрались на войну, а оружие не взяли!

Смех раскатывался ледяными шарами, отголоски отскакивали от стен и потолка, и вскоре всё пространство гудело нескончаемым, сводящим с ума хохотом. Воевод охватила жуть, и они попятились прочь.

– Ну, какого приказа вы от меня ждёте? Воюйте теперь, чем можете – зубами, когтями, деревянными дубинами! – сводя лопатки и запрокидывая голову, продолжала смеяться владычица.

Гогочущий гул безумия ещё долго окружал её, и она шарахалась от голосов невидимок, то подступавших справа и слева, то дышавших сверху. Кто-то пытался дать ей воды, но она отшвырнула кубок; тот угодил в плотную занавеску, и послышался треск и звон разбитого окна. Вскочив на длинный стол в трапезной, Дамрад разгуливала по нему, как по дороге, а потом её ярость обратилась на слуг, и те разбежались по углам. Увидев вдруг в дверях Ждану, владычица остолбенела... «Это она растопила хмарь», – воспалённым жаром дохнула в виски нелепая, безумная мысль, но занесённый кулак повис в воздухе: в руках у этой женщины был букет белых весенних цветов. Обессиленная, растерянная Дамрад сползла по стене, силясь сморгнуть, прогнать улыбающийся призрак.

– Я тебе не Северга, – попыталась прорычать она, но горло издало только жалкий скулёж, а душа расползалась по швам от солнечной силы белых лепестков. – Со мной твои выходки не пройдут...

А между тем прикованная к лавке цепями Санда рычала, изрыгая проклятия на головы всех присутствующих. Над её обнажённой спиной стояли двое стражников с чёрными кожаными плетьми, готовые привести приговор в исполнение. Увидев Дамрад, Санда зашипела:

– Ты предала меня, матушка! Ты за это заплатишь!

Шум вздутых сосудов в голове владычицы приглушал все остальные звуки. Не в силах освободить взгляд из плена пёстрой пелены, она молчала, цепляясь рассудком за успокаивающий мерный шелест собственного дыхания. Видимо, палачи ждали её приказа, и Дамрад вяло взмахнула пальцами. Длинные чёрные языки плетей начали лизать шелковистую, гладкую спинку Санды, оставляя красные полоски, а та скалила блестящие, белые клыки, из красавицы превратившись в драмаукоподобное чудовище. Дамрад смотрела на неё и не узнавала: нет, это не Сокровище сейчас секли – не её драгоценную, очаровательную, чуть взбалмошную, но преданную дочь. Это была какая-то незнакомая преступница, исчадие мрака с куском льда вместо сердца.

Когда руки владычицы раскинули в стороны тяжёлые складки занавесей, в лицо ей дохнул холод звёздного неба. Ночь сулила бархатное блаженство для глаз, но Дамрад утратила покой. Удавка отчаяния сжималось на её горле, а в сердце зрел рык, огромный, как этот мерцающий тёмный шатёр, раскинувшийся над миром.

– Все, все прочь отсюда, все во двор! – закричала владычица, призраком в белом плаще носясь по всем покоям и комнатам.

– Госпожа, что случилось? – спросил Рхумор.

– Мы должны сравнять с землёй этот город! – проревела Дамрад. – Призывайте хмарь – всю, что ещё осталась – и разрушайте здесь всё, что только можете! Передай мой приказ Рамбарку, пусть поднимает всех! Зимград должен быть разрушен!

– Слушаюсь, госпожа, – поклонился муж.

Она выгнала всех из дворца, а потом раскинула на крыльце руки и призвала в свои объятия всю хмарь, которая только сохранилась в Яви. Знакомые радужные сгустки поползли к ней со всех сторон – совсем небольшие, с яблоко.

– Ну же, давай, – стонала Дамрад, изнывая в ожидании.

Вот потянулись длинные волокна, скапливаясь у её ног в большую светящуюся лужу; когда весь двор заполнился сиянием, край которого клубился на уровне площадки крыльца, Дамрад набрала в обе руки по большому радужному шару и с ненавистью метнула в стену дворца. Сгустки силы пробили две аршинные дыры, а Дамрад расхохоталась.

Хмарь пришла в движение, подставляясь под ноги владычицы ступеньками. Повелительница навиев скакала по ней, швыряя в дворец сгусток за сгустком.

– Помогайте же мне! – крикнула она мужьям.

Среди стона, гула и грохота она почти не слышала собственного голоса. Летели в стороны кирпичи, разваливались стены, золотой крошкой брызгала внутренняя отделка; вот провалилась крыша, похоронив под собой Престольную палату, а потом ухнули в облако пыли четыре сторожевых башенки. Дамрад с восторженным оскалом на лице носилась в этом беспорядке богиней разрушения, уворачиваясь от обломков, и со стороны казалось, будто она по ним прыгала, пока те находились в воздухе, хотя на самом деле опорой ей служила хмарь.

– Пусть здесь не останется камня на камне! – вопила она в исступлённом, гибельном упоении.

Вознесясь по мосту из хмари, она окинула безумно-торжествующим взглядом город: верные навии следовали её примеру, раскатывая Зимград по камушку и по брёвнышку ударами «невидимого тарана». Постройки падали одна за другой, пыль поднималась седыми клубами, а сквозь её завесу там и сям сверкали радужные вспышки.

Где-то под обломками спала вечным сном Добронега, а вот её убийца, живая и здоровая, пряталась среди развалин дворца: Дамрад спиной чуяла испепеляющий луч её ненависти. Бледная и седая от пыли, словно над её головой рассыпали мешок с мукой, владычица хрустела шагами по известково-каменному крошеву.

– Можешь выходить, Санда. Скрываться нет смысла... Впрочем, смысла нет уже ни в чём. Всё пропало, мы проиграли.

Чёрная тень мелькнула за плечом, и сзади Дамрад оплели цепкие объятия рук.

– Ты умрёшь раньше, чем думаешь, – отравленным лезвием прозвенел голос Санды.

Уловив обонянием знакомый сладкий запах молодой кожи и волос, а шеей ощутив смертоносный холод стали, владычица только хмыкнула.

– Хочешь отрезать мне голову, дитя моё? Давай. Нам всё равно конец.

Она даже с улыбкой подняла подбородок, чтобы Санде было удобнее. Однако прежде чем клинок, на котором ещё багровела кровь княжны Добронеги, сделал на её коже первый надрез, в воздухе пропела стрела. Змеиные кольца объятий ослабели, а кинжал, слабо звякнув, упал к ногам владычицы. Возле уха Дамрад раздалось гортанное клокотанье, а в следующий миг на каменные обломки рухнуло что-то тяжёлое.

– Санда, – сорвалось с сухих, серых от пыли губ Дамрад.

Дочь лежала с лужицей крови под головой, а в глазу у неё торчала стрела, пробившая череп насквозь. На каменной стене, окружавшей руины дворца, стояла стройная лучница в серебристых доспехах и тёмном плаще с наголовьем.

– У нас приказ взять тебя живой, Дамрад!

На всём протяжении стены зажглись огоньки светочей: женщины-кошки окружили развалины, сверкая светлыми белогорскими клинками. Бесшумным водопадом посыпались воительницы со стены, обступая Дамрад и её свиту плотным кольцом; стройная лучница, застрелившая Санду, сама защёлкнула на запястьях владычицы три пары зачарованных наручников.

– Боишься, что сбегу? – усмехнулась Дамрад, обращаясь к воительнице на её языке. – Бежать мне некуда, не беспокойся. Как твоё имя, меткий стрелок?

– Я – Шумилка, дочь Гораны и внучка Твердяны Черносмолы, – ответила молодая кошка, откинув наголовье и сняв шлем. В свете огней жизнерадостно и самоуверенно заблестел изящный, чисто выбритый череп с чёрной косой на темени. – Той самой Твердяны, из четвёрки Сильных, что закрыла проход в Навь.

– Славное у вас семейство, – криво приподняла Дамрад уголок губ.

* * *

Череда ясных дней золотым ожерельем потянулась над Белыми горами, дохнуло оттепелью. Во влажном воздухе витал тонкий, грустновато-пронзительный, тревожно-сладкий дух весны, и Дарёна сквозь слёзы улыбалась, подставляя лицо солнечным лучам. Горана расчищала лопатой садовые дорожки от водянистого и тяжёлого, слежавшегося снега и набивала его в бочки, чтобы получилась полезная для полива талая вода; чёрная барашковая шапка сползла ей на глаза, рабочий серый кафтан был перетянут простым чёрным кушаком. Сквозь радужное марево ресниц Дарёне мерещилось, что это Твердяна работала в саду: со спины родительницу и старшую дочь было не отличить... Тот же затылок, покрытый чёрной пылью едва отросшей щетины, тот же стройный стан, длинные красивые ноги и сильные плечи.

…

Тот день зиял в сердце Дарёны незаживающей раной. Твердяна и Вукмира вернулись с совета у Лесияры спокойные, озарённые каким-то новым светом; матушка Крылинка сразу метнулась к супруге:

– Ну что там?

– Позже расскажу, мать, – улыбнулась Твердяна. – Давай-ка пока на стол накрывай... Что там у нас есть пообедать?

На обед был рыбный пирог, ватрушки-корзиночки с душистой сушёной земляникой и клюквенный кисель – всё как всегда. Семья собралась за столом, во главе которого восседала, конечно, Твердяна в белой рубашке и нарядном кафтане – чёрном с богатой серебряной вышивкой; в него она оделась для посещения княжеского дворца, а на голову по этому случаю навела ослепительный глянец.

– Дарёнка, ты чего не ешь? – нахмурилась она. – Клюёшь, как птаха... На-ка вот.

С этими словами оружейница положила в миску Дарёны увесистый кусок пирога – и попробуй, откажись под этим ласково-строгим, внимательным взглядом светлых и суровых, как белогорская сталь, глаз! Дарёна, впрочем, ела только вкусную, пропитанную рыбным и луковым соком корочку, а розовый ломтик сёмги собиралась отнести Младе.

Вукмира съела лишь пару земляничных ватрушек с кружкой молока, не притронувшись к рыбе. От неё веяло хвойно-медовым покоем Тихой Рощи, в голосе звенели струи родника с живительной подземной водой, а в глазах отражалась недосягаемая мудрость горных вершин и чистая небесная синь, по которой все так соскучились. Все, кроме Твердяны и Крылинки, всегда немного стеснялись её, а сейчас особенно робела Рагна: ещё бы, сидеть за одним столом с самой главной жрицей Лалады в Белых горах! Впрочем, напряжённый ледок смущения быстро растаял: Вукмира была вполне обычной – земной и тёплой; она ела, дышала и говорила, как все, и только проникновенно-мягкая мудрость озаряла её облик светом вечного лета. Также Вукмира приносила прозрачный, как слеза, тихорощенский мёд в туесках, рассказывала сказки застенчивой молчунье Раде, и всякий раз после её ухода в доме ещё долго сохранялся особый, торжественно-чистый, умиротворённый настрой, как в День поминовения предков, после посещения всей семьёй места упокоения женщин-кошек.

После обеда Дарёна пошла кормить Младу; та, как всегда, учуяв рыбку, приоткрыла глаза и съела весь ломтик, старательно очищенный Дарёной от косточек, а также выпила и молоко. Захныкала дочка, прося кушать, и Дарёна поднесла её к груди супруги, раздвинула прорезь рубашки и высвободила сосок. Млада уже как будто понимала, что от неё требовалось, и в течение всего кормления терпеливо сидела, навалившись спиной на подушки. А в этот раз её руки сами поднялись и обняли малышку, и Дарёна со сжавшимся от горьковатой нежности сердцем услышала мурлыканье.

– Млада! Ладушка моя, ты слышишь? Ты понимаешь, кто сосёт твою грудь? – спрашивала она, заглядывая в бездумные, лишённые света души глаза. – Это наша доченька, наш котёночек, наша Зарянка...

Ничего не отвечала супруга, в её глазах отражалась лишь пустая небесная высь. Подавив горький вздох, Дарёна прильнула губами к родному виску, припорошённому холодным серебром первой седины. Наевшись, Зарянка сладко уснула под успокаивающее «муррр»; Дарёне не терпелось рассказать об этом чуде, и она, уложив обеих кошек, маленькую и большую, устремилась в горницу.

Переступив порог, она словно в ледяную воду окунулась: в горестно-звонкой тишине слышались всхлипы. Зорица, уткнувшись в плечо родительницы Твердяны, тихо плакала, а матушка Крылинка сидела за столом со сцепленными в замок пухлыми пальцами. По её окаменевшему лицу медленно текли слёзы. Рагна хлюпала носом на плече у Гораны, а растерянная Светозара сидела с платочком около Крылинки и время от времени промокала ей щёки. Огнеслава стояла у окна, и на её высоком и светлом, как у Лесияры, лбу пролегла тяжёлая складка скорбной думы. Что за новое горе пришло в их дом? Сердце Дарёны морозно сжалось: может, Шумилка погибла?

– Что случилось? – пролепетала она, еле двигая вмиг помертвевшими губами.

Однако отвечать ей не спешили. Твердяна ласково вытирала своими тёмными рабочими пальцами слёзы со щёк младшей дочери:

– Ну, ну, Зоренька...

– Почему именно ты с тётей Вукмирой, матушка Твердяна? – глядя на родительницу затуманенными болью глазами, всхлипнула та.

– Потому что суждено так, доченька, – с шершавой и тёплой, как войлок, хрипотцой ответила оружейница. – У каждого есть свой час – вот наш с сестрицей и пробил нынче. Меч Предков не ошибается, его сама земля Белогорская взрастила, силой напитала. Держись, дитятко, не убивайся. Солнышко красное должен кто-то в небо вернуть. А как выглянет оно из-за туч – там и войне конец.

– Чтобы посадить дерево мира, нужно зарыть в землю семя, – молвила Вукмира. – Мы станем этими семенами, а уж тем, что взрастёт над нашей могилой, вы распоряжайтесь сами.

Это слово – «могила» – ударило по сердцу Дарёны леденящим навьим клинком. Неведомым чудом она ещё держалась на одеревеневших ногах, пытаясь уразуметь, что же случилось и почему все оплакивают Твердяну и Вукмиру, словно провожая их в смертельную битву. Оружейница тем временем, расцеловав Зорицу в глаза и мягко отстранив, раскрыла объятия старшей дочери. Горана, оставив плачущую супругу, крепко стиснула родительницу и зажмурилась.

– Теперь ты – глава семьи, – молвила Твердяна, взяв её за плечи. – И кузня отныне тоже тебе принадлежит. Мастерство твоё – доброе, имени нашего ты не посрамишь.

Несчастной Дарёне, обмершей и онемевшей от новой непонятной беды, никто ничего не объяснял: на неё, казалось, вообще не обращали внимания, словно она превратилась в невидимку. Метнувшись обратно к Младе и дочке, она зарылась лицом в плечо супруги и долго дышала горячим, солёным туманом слёз, пока её сзади не обняли большие и твёрдые, как сталь, руки.

– Дарёнушка, мы с сестрицей вход в Навь идём закрывать, чтоб тучи сгинули и солнышко снова засияло, – жарким кузнечным духом прогудел возле уха голос оружейницы. – До сих пор мы этого сделать не могли, потому как со словами запечатывающего заклинания было не всё ясно. А теперь разгадали загадку, и мы вчетвером отправляемся на Калинов мост – я с Вукмирой, Сестра Правда и княгиня Лесияра... Меч изначально на княжну Светолику указал, да только родительское сердце государыни так решило – пойти вместо дочери. Скажем мы заклинание, и проход каменной твердью закроется – вместе с нами.

– То есть... – Дарёна обернулась, вглядываясь сквозь солёную поволоку в ставшее ей родным лицо. – Вы все умрёте?

– Окаменеем, – кивнула Твердяна. – Увы, иного способа закрыть Калинов мост и прогнать проклятые тучи нет. А ты супругу и дитё береги. – Твёрдые губы оружейницы крепко прильнули ко лбу Дарёны. – Может, я где-нибудь с той частью её души встречусь и тебе знак иль подсказку оттуда дать попробую. Негоже Младу этак-то оставлять...

– Она мурлычет, – вдруг вспомнила Дарёна, улыбнувшись сквозь слёзы. – Когда Зарянка её грудь сосёт...

– Ну, значит, жива её душенька растерзанная. – Тепло глаз Твердяны окутало Дарёну чёрным кошачьим мехом. – Я вот с кузней попрощаться пойду – сделаю для тебя подарочек один... Вернее сказать, доделаю. Не реви только: мать с Рагной да Зорькой и так сырость развели.

Все слова слились в один жгучий сплав, незабудково-медовая горечь которого переполняла грудь и теснилась в горле. Повинуясь жаркому порыву, Дарёна обняла родительницу Млады за шею.

– Я люблю тебя, матушка Твердяна, очень, очень...

– Счастья тебе, дитятко моё. – Стальные руки оружейницы ответили Дарёне бережными, сердечными объятиями.

Они вместе вернулись в горницу, где Вукмира, обнимая Зорицу за плечи, нашёптывала ей тихие слова утешения. Твердяна присела около жены, подцепила пальцем её сдобный подбородок и с ласковой усмешкой заглянула в покрасневшие глаза.

– Госпожа моя прекрасная, давай-ка, не раскисай. Ты у меня из крутого теста замешана, мать, вот и держись. Я сейчас в кузню схожу, дома буду ближе к ночи. Чтоб банька к моему приходу готова была... – И, подмигнув, Твердяна добавила: – Да и сама ты – чтоб как огурчик. Как я тебя, такую зарёванную, целовать буду, м?

Крылинка сперва сверкнула острыми, горькими искорками в глазах, потом в них зажёгся молодой огонёк, и она шутливым шлепком проводила супругу на работу:

– Иди уж...

Сразу стало чуть легче, хотя чернокрылая боль расставания всё ещё висела над домом. Горана со Светозарой и Огнеславой, разумеется, тоже отправились в кузню, а матушка Крылинка села готовить для супруги рубашку – ту, в которой Твердяне предстояло выйти за порог родного дома навсегда. Капали слезинки на белогорскую вышивку, светлые, как роса в чашечках лесного ландыша, а иголка тянула защитный узор, ложившийся лучами-завитками по краям рукавов, вороту и подолу.

– Шью-вышиваю крылышки для лады, – бормотала Крылинка, кладя стежок за стежком. – Крепкие, золотые, сильные, чтоб душеньку её подхватили и понесли в место светлое, чистое и свободное.

– Ох, матушка, не рви сердце мне, – вздохнула Зорица, отведя в сторону увлажнившиеся глаза.

Дарёна же, вернувшись к Младе и дочке, унеслась мыслями в княжеский дворец, где мать, должно быть, тоже провожала супругу, княгиню Лесияру. Если Крылинке, прожившей с Твердяной долгую и светлую жизнь, было невыносимо тяжко отпускать её на этот жертвенный подвиг, то каково было матушке терять своё выстраданное, оплаченное годами разлуки счастье? А ещё Дарёну зацепили и взволновали слова Твердяны о душе Млады и подсказке. Мысли кружились снова и снова стаей вспугнутых птиц, пока её рука качала колыбельку, в которой проснулась и начала покряхтывать малышка.

Следующий день Твердяна также провела на работе, которой она отдала всю свою жизнь, не посвятив пустой праздности ни дня. Могло на первый взгляд даже показаться, что кузня ей дороже супруги, но стоило посмотреть на матушку Крылинку, чтобы тут же понять, что это не так. Та встала утром изрядно помолодевшей и похорошевшей: разгладились первые морщинки, растаяли серебряные блёстки седины в богатых тёмных бровях, щёки налились упругостью, пропала их усталая желтизна и обвислость, обтянулись и порозовели скулы. Даже её необъятный, расплывшийся стан как будто постройнел. Ставя перед супругой кусок вчерашнего пирога на завтрак, Крылинка подарила ей долгий и бархатисто-ласковый, любовный взор, а её ладони легонько, почти неприметно скользнули по плечам Твердяны.

На третий день оружейница вернулась с работы раньше остальных кошек и необычно долго парилась в бане. Крылинка даже забеспокоилась:

– Чего это она там застряла? Угорела, что ль? А ну-ка, схожу...

Не снимая кухонного передника, решительным шагом она направилась к бане, открыла дверь, вошла... и тоже застряла. Рагна с Зорицей уж сами накрыли на стол, а матушки Крылинки с Твердяной всё не было.

– Обе они там, что ли, угорели? – недоумевали женщины.

Вот уж вернулись Горана с Огнеславой и Светозарой, наскоро умылись из бадейки; любопытная Рада крутилась у окна и первой воскликнула:

– Идут! Идут!

И в самом деле в дом неторопливо вошли Твердяна с Крылинкой – обе распаренные, задумчивые, с удивительно светлыми, молодыми глазами. На плечах у раскрасневшейся, разморённой Крылинки был накинут рабочий кафтан супруги, а походка стала мягкой, лебедино-плавной, величавой.

– Матушка, вы чего там так долго делали? – спросила Рагна. – Ужин уж простыл.

На что Крылинка ответила шумным и звонким, озорным выдохом:

– Фуф! – И добавила, поведя собольей бровью: – Не твоего ума дело.

После ужина Твердяна заглянула в комнату к Младе – посидела рядом с дочерью, с улыбкой склонилась над колыбелькой Зарянки. Протянув Дарёне маленький, изящный кинжал в ножнах, она сказала:

– Вот, возьми. Это тот подарок, про который я тебе говорила... Как будешь ложиться спать, клади его всякий раз себе под подушку. Снов страшных не бойся, он тебя защитит. Ты не смотри, что он невелик – выдержка у него, как у доброго меча: клинок десять лет зрел.

Кинжал смотрелся скромно, но не дёшево – без россыпи кичливо сверкающих самоцветов, с витой рукояткой и узором из чернёного серебра на обкладке ножен. На клинке ясно проступало клеймо: «Коваль Твердяна Черносмола». Оно-то и было драгоценнее любых каменьев.

– Какова ты сама – таково и оружие для тебя, – молвила Твердяна. – В простоте – сила. В скромности – добродетель.

Дарёна приняла на ладони этот неброский, но добротно сделанный клинок. Он лёг к ней в руки тёплым, живым другом, а сердце согрелось золотым лучиком белогорской силы.

– Не знаю, заслужила ли я, – пробормотала она.

– Заслужила, не сомневайся. Девы у нас оружия обычно не носят, но ты на поле боя отличилась не хуже кошек, так что имеешь полное право, – усмехнулась глава семьи. – Дева-воин – вот кто ты у нас теперь.

Ночь подкралась и обступила дом непроглядно-чёрным покрывалом. Все уснули необычайно крепко, будто кто-то невидимый подошёл и дохнул на веки колдовским, серебристо-звёздным дуновением... Маленькая Зарянка пискнула всего один раз, и Дарёна в полусне дала ей грудь Млады, снова уложила и провалилась в меховую глубину дрёмы.

Разбудила Дарёну ошеломительная белизна, прорезавшаяся сквозь веки. Ошалело сев в постели, она тёрла сухие, словно полные песка глаза, уже успевшие отвыкнуть от настоящего и чистого, а не замутнённого серой дымкой дневного света. Блеском белогорского меча он вторгался в душу, творя в ней весенний переполох, будоражил её и топорщился в ней золотыми колючками...

Затянула свою песню Зарянка. Обалдевшая, полуослепшая Дарёна колобком скатилась с постели, на четвереньках добралась до колыбельки, ощупала, понюхала.

– Фу, – сморщилась она. – Ну вот что ты тут натворила, а?

Вода и чистые пелёнки находились тут же, в комнате – в досягаемости протянутой руки, однако действовать приходилось почти вслепую, глядя сквозь крошечную щель между прищуренными веками. Быстро сделав всё необходимое, Дарёна принялась качать кроху, а глаза понемногу открывались всё шире, привыкая к свету; острая резь проходила, уступая место белокрылой и могучей радости.

А матушка Крылинка стояла в саду на коленях, обнимая ствол старой яблони и подставляя лицо тёплым ладошкам солнечных лучей. Мокрые глаза были полны хрустального блеска, по щекам непрерывно текли слёзы, а с шевелящихся губ срывался дрожащий шёпот:

– Благодарю тебя, моя родная лада... Благодарю тебя за солнышко...

…

Выпрямившись и поправив шапку, Горана опёрлась на лопату – видимо, решила устроить короткую передышку.

– Ну, вот и конец зиме, – молвила она, ласково щурясь на солнце. – Дарён, ты чего там носом хлюпаешь? Иди сюда.

Сходство её голоса с голосом Твердяны шершаво царапнуло Дарёну по сердцу. Она уткнулась в терпко и солоновато пахнущую ткань кафтана, а сильные руки женщины-кошки сомкнулись вокруг неё в согревающем объятии.

– Ничего, ничего, голубка... Вон, солнышко как светит. Взойдут семена мира, ещё как взойдут!

*

Как только рассеялась пелена туч, а хмарь побежала прочь, утекая сквозь все щели, волшебные кольца вдруг заработали в западную сторону. И вот, Зденка стояла на каменной площадке, когда-то бывшей Калиновым мостом, и смотрела в небо, где в короне из солнечных лучей сияла вершина памятника её названной сестре. Места здесь были тихие, всех навиев отсюда выгнали – кроме тех, конечно, что застыли причудливыми фигурами вокруг запечатанного моста.

О точном сходстве каменных глыб с четвёркой Сильных говорить не приходилось: то были не вытесанные рукой мастера статуи, а естественная, наросшая сама собою порода – не без помощи волшбы, конечно. Лишь в очертаниях этих могучих столпов просматривались знакомые образы. Зденка устремила взор к тому из утёсов, что осанкой, посадкой головы и летящими, будто откинутыми ветром «волосами» до острой тоски напомнил ей Светолику.

– Невеста али супруга ты? – раздался вдруг сочный, раскатисто-грудной голос.

Возле утёсов Зденка была не одна: темнобровая женщина, пышная, величественно-неторопливая и степенная, положила белый узелок на каменную площадку. Развязав его, она достала полное блинов блюдо.

– Я вот Твердянушке своей блинчиков с рыбкой принесла, очень она их любила, – проговорила она. – Пекла сегодня – и сердце защемило... Вот и решила отнести. Не хочешь? Вкусные!

Зденка качнула головой, улыбнулась сквозь слёзы. Волосы пышнотелой незнакомки были убраны под вышитую шапочку с чёрным платком, а пахло от неё кухней, травами, пирогами, домашним уютом... Рачительная, умелая хозяйка, любящая мать и заботливая бабушка – такой образ сразу складывался у Зденки при одном взгляде на эту вдову.

– А я, пожалуй, съем блинок-другой, помяну супругу свою. – Подстелив свёрнутое шерстяное одеяло на холодный камень, женщина уселась и принялась жевать. – Как тебя звать, красавица?

– Зденка я. Княжна Светолика мне названной сестрой приходилась.

– А я – Крылинка. Точно блинов не хочешь?

Зденка снова смущённо отказалась. Противоречивые чувства томились в ней: с одной стороны, ей хотелось побыть наедине со своей болью, подставляя щёки и лоб холодному ветру, и присутствие Крылинки ей мешало; с другой – рядом с этой большой, мягкой женщиной тоска становилась не столь властной и беспросветной. Не зная, о чём говорить, Зденка молчала, кутаясь в опашень.

– Ну, посидела и будет, – сказала между тем Крылинка, с кряхтением поднимаясь. – До свиданья, Твердянушка, блиночки тебе оставляю.

Встряхнув одеяло, она бережно скатала его валиком и зажала под мышкой, а блюдо с дюжиной поджаристых, ноздревато-бороздчатых блинов, свёрнутых кармашками, осталось стоять на площадке.

– Неужто ты думаешь, что твоя супруга их съест? – с горькой усмешкой спросила Зденка. – Она ведь в утёс обратилась.

– Это тело обратилось, а дух её жив, – спокойно ответила женщина. – А дух и запахом сыт будет. К тому же, я сама парочку съела – с любовью к ней. Это тоже душу насыщает. Ну, голубушка, пора мне... Дома меня, наверно, уж хватились, дел-то невпроворот... Ох... Бывай здрава, Зденка.

Одиночество загудело бесприютным ветром, пытаясь забраться под опашень и остужая слёзы на глазах. Взгляд Зденки цеплялся за оставленные Крылинкой блины – трогательно-домашнее, до щемящей нежности тёплое пятно на этом суровом каменном пустыре, но когда она поднимала глаза вверх, к торжественно венчавшему голову Светолики солнцу, под ногами разверзалась засасывающая душу бездна обречённости: не было ей больше дома на земле.

Её рука протянулась и легла на мертвенно-холодный, шершавый утёс. Тело вдруг тряхнуло судорогой, будто из скалы в неё втекла какая-то выворачивающая наизнанку сила. С хрипом Зденка отшатнулась, оступилась, но удержалась на подкашивающихся ногах. «Нет дома, нет дома», – стучалась бездна в сердце, приглашая её в свои объятия. Испуганно захлебнувшись ветром, Зденка открыла проход и очутилась в заряславском поместье Светолики, на берегу пруда. Снег под лучами яркого солнца подтаял, лёд на воде стал совсем прозрачным, и сквозь него на Зденку смотрела эта звучащая тьма: «Нет дома, нет дома на этой земле...»

Судорога снова дёрнула её, мучительно вытягивая позвонки, а руки Зденки вскинулись вверх. Опашень соскользнул к одеревеневшим ногам, из ступней прыснули и зазмеились корневые отростки, впиваясь в землю. С гортанным стоном Зденка изогнулась: могучая внутренняя сила корёжила её тело, оно скрипело, обрастало корой, пальцы удлинялись, превращаясь в ветви. По жилам бежала уже не кровь, а сок, волосы же повисли над водой печальными прядями ивовой кроны, ещё безлиственной и прозрачной. Последним корой покрылось лицо с широко распахнутыми глазами и открытым в безгласном крике ртом.

Но сама Зденка уже не увидела этого: она растерянно брела по цветущему летнему лугу, вглядываясь в блестящую на солнце реку. Зелёные ивовые гривы вздыхали на ветру, а на пологом берегу стояла Светолика, задумчиво пожёвывая стебелёк сорванного колокольчика. Мощные, светлые крылья радости раскинулись за спиной у Зденки и едва не отрывали её ноги от земли, когда она мчалась навстречу княжне; та, заметив её, блеснула широкой улыбкой и раскрыла ей объятия.

– Я не могу без тебя... не могу, – шептала Зденка в звенящем летнем бреду, запуская пальцы в пушистые и лёгкие, как ковыль, пряди волос Светолики.

– Я никуда от тебя не денусь, моя родная душа, – сверкая тёплыми искрами улыбки в глазах, нежно ответила княжна. – Времени поговорить у нас будет много – целая река!

Водная гладь нестерпимо сверкала, луг дышал терпкой, травянисто-медовой горечью середины лета, а кроны ив сонно колыхались в медлительном, серебристо-зелёном покое.

* * *

Княжна Огнеслава шагала рядом с родительницей Лесиярой по дорожкам огромного дворцового сада. Княгиня осторожно обходила блестящие на солнце талые лужи, держа руки за спиной; насыщенный влажным дыханием весны ветерок колыхал полы её чёрного плаща и перебирал на плечах волнистые пряди волос, когда-то золотисто-русых, а теперь уже почти совсем седых. Большая часть этой седины посеребрила голову белогорской правительницы после начала войны, а гибель старшей дочери отяготила её брови грузом суровости и иссушила рот, опустив его уголки. Из вражеских «тисков» княгиня вышла постаревшей, усталой, постигшая Белые горы беда словно присыпала горьким пеплом её черты и выпила краски с лица. Чудесно было в саду: хрустально-звонкими голосами тенькали птахи, деревья нежились в солнечных лучах и тянули в лазоревую высь ещё голые ветки, и всё вокруг дышало, бредило весной. Ветер расправлял шелковистые крылья, обнимая двух гулявших по дорожкам женщин-кошек.

– Вот так, доченька... Хотела ты у себя в Кузнечном отсидеться, да не выйдет теперь, – со вздохом молвила Лесияра. – Обрели мы снова чистое небо и солнышко, только потеряли Светолику. Возлагала я на неё большие надежды, думала, что престол белогорский ей оставлю, но судьба решила по-своему. Знаю, не лежит твоя душа к государственной стезе, но кто, ежели не ты? Я знаю твой ум и твои способности, дитя моё, и верю, что ты справишься. Первое время, конечно, будет трудно, но верные, опытные и знающие помощницы-советницы подскажут тебе всё, что надо. А там, глядишь, и втянешься.

– Я понимаю, государыня матушка, – сказала Огнеслава. – Выбора у меня нет... Что ж, буду принимать дела от Светолики. Прикажешь мне в Заряславль перебраться?

– Думаю, так и придётся сделать, – кивнула княгиня. – Где ж ещё ты будешь опыта набираться? А кузни и там есть: Светолика под своё крыло много молодых, смекалистых да даровитых оружейниц собрала, своими изобретениями занимаясь. Будет тебе где душу отвести.

Заслышав про кузни, Огнеслава оживилась, и необходимость покинуть Кузнечное и мастерскую Твердяны уже не показалась ей столь горькой. Недавно ей было присвоено звание мастерицы, и вместе с ним она получила право основать свою кузню, а также брать подмастерьев и учениц, но теперь в её распоряжении была целая сеть мастерских. Это грело душу Огнеславы жарким, малиновым, уютным угольком, и она сгорала от нетерпения познакомиться со всеми славными оружейницами, которые там трудились, а главное – поработать вместе с ними.

– И ещё кое-что, Огнеслава, – добавила Лесияра. – У твоей сестры осталась вдова, вместе с которой они собирались растить внебрачную дочку Светолики, Ратибору. Берёзке сейчас туго приходится, она носит под сердцем ребёнка от твоей сестры, так что я прошу тебя: возьми под свою опеку и её, и твоих племянниц – Ратибору и ту, которой ещё предстоит родиться. Однако дел у тебя будет и без того много, так что обязанности по заботе о Берёзке и девочках я разделю с тобой, это меня не обременит, а будет лишь в радость.

– Не тревожься, матушка, – улыбнулась княжна-оружейница. – Вдову моей сестры я и сама не обижу, и никому в обиду не дам, а уж тем более – деток. Детки – это хорошо. Будет теперь моей Раде с кем поиграть!

Огнеслава с доброжелательным любопытством ждала знакомства с той, кому удалось покорить ветреное и неугомонное сердце сестры. Светолика много в кого влюблялась, это было ей нужно для вдохновения, как она сама говаривала, однако с долгожданной ладушкой она соединилась узами Лалады лишь перед самым закрытием Калинова моста... «Воистину необыкновенная, должно быть, девушка», – думалось Огнеславе, и она заочно испытывала к Берёзке тёплые чувства. Одно имя чего стоило – светлое, свежее, шелестящее, как первые клейкие берёзовые листочки...

Ей, выросшей в княжеской роскоши, но сознательно переселившейся в гораздо более скромные условия, не в новинку были богатые палаты, а вот Зорица с Радой ахнули, перешагнув порог дворца Светолики.

– В голове не укладывается, что мы теперь станем тут жить, – прошептала супруга, обводя ошеломлённым взором вокруг себя. – Однако ж, как ни прекрасно тут, а по родному дому я буду тосковать... И по матушке Крылинке, и по Горане, и по Дарёне с Младой – по всем! И по саду нашему...

– Да кто ж тебе мешает ходить в гости хоть каждый день, милая? – Княжна со смешком чмокнула жену в висок. – Тем более что хлопотать по хозяйству с утра до вечера тебе уж не потребуется: что ни прикажи – всё работницы исполнят.

– А мне что тогда останется? – недоумевала Зорица. – Киснуть, сложа руки? Нет уж, я к такому не привыкшая!

– Найдёшь себе занятие, – успокаивала Огнеслава. – Видала, какой сад огромный? Скоро снег сойдёт – дел там будет по горло. Хоть заработайся!

Сад Зорица успела заметить и оценить, и думалось ей только об одном: скорее б за дело приняться! А между тем показалась невысокая, хрупкая девушка, облачённая в щедро расшитое серебром чёрное одеяние. Вышитую шапочку-повойник покрывал вдовий платок с чёрным тканым узором, и обтянутое им со всех сторон лицо казалось грустным, треугольным и маленьким. Летами она была, пожалуй, даже младше Дарёны, но этот мрачный наряд делал её почти старушкой. За руку молодая вдова держала девочку-кошку, чья пшенично-русая головка была острижена строго и коротко, а глаза... С детского личика на оторопевшую Огнеславу смотрели глаза Светолики.

– Привет тебе, госпожа Огнеслава, – поклонилась девушка.

В её очах хватило бы и любви, и боли, и зелёного лесного колдовства на целый мир; в них то блестела белогорская сталь, то разливалась светлая сень берёзовой рощицы, то мерцала звёздная печаль ночного неба... Сама девушка была ясной, как утренняя заря, и сердце Огнеславы с сожалением сжалось при виде вдовьего облачения, и старившего, и портившего свою носительницу.

– Здравствуй, – с улыбкой сказала княжна. – Ты, наверно, Берёзка?

– Она самая, – снова поклонилась девушка. – А со мной – Ратибора, дочка моей супруги... Так вышло, госпожа, что теперь она и моя.

Огнеслава подхватила девчушку на руки и расцеловала. Та смущённо отворачивалась, но всё-таки улыбалась, и в груди княжны тепло разлилось родительское чувство. Поставив Ратибору на пол, она приложилась губами к прохладному лбу Берёзки и сжала её тоненькие, почти детские пальчики.

– Ну что ты, какая же я для тебя госпожа? – усмехнулась она, ласково заглядывая ей в глаза.

– Ну как же, – сдержанно опуская ресницы, молвила та. – Ты теперь здесь новая хозяйка, а я... никто.

– Что ты такое говоришь, Берёзка! – нахмурилась Огнеслава, объятая холодком огорчения и нежным состраданием. – Ты – часть нашей семьи. Не думай, что ты осталась одна! Мы все – с тобой: я, моя супруга Зорица, государыня Лесияра... Ты – родная для нас, и это – твой дом. Зови меня сестрой, а также прими мою заботу, в которой ты сейчас особенно нуждаешься – ты ведь ждёшь маленькую.

– Я не хочу тебя обременять, сестрица Огнеслава, – тихо проронила Берёзка, не поднимая печальных глаз.

– Ну вот что с тобой делать, а? – засмеялась княжна, держа её руки в своих. – Сестрёнка, не думай о себе как о какой-то обузе. Государыня поручила мне заботиться о тебе, и я её волю исполню, хочешь ты того или нет!

С этими словами Огнеслава поцеловала Берёзку в обе щеки и в губы, а потом прижала к своей груди. Всем сердцем ей хотелось прогнать эту печаль и отчуждённость, чтобы на светлом личике девушки расцвела улыбчивая весна вместо царящей сейчас унылой осени. Зорица тоже попыталась навести мостик дружбы:

– Берёзонька, если уж на то пошло, то это мы – гости в твоём доме. Я родилась и выросла в селе Кузнечном, в семье простой оружейницы, и даже вообразить себе не могу, как буду жить здесь, в этом огромном дворце, полном слуг! Я к домашней работе привыкла, и тут мне как-то не по себе. А с тобою мне будет не в пример веселей!

– В общем, станем жить одной большой и дружной семьёй, – подытожила Огнеслава, обнимая жену и Берёзку за плечи. – Ну, допустим, сейчас пока ещё не очень большой, но со временем, надеюсь, она пополнится! Кстати, о членах семьи. А где Зденка, названная сестрица Светолики? Что-то она не вышла нас встречать...

Берёзка подняла глаза, в которых раскинулась мягкая, росисто-прохладная грусть вечерней зари.

– А ты ещё не знаешь? Нет больше Зденки, – проговорила она.

– Как?! – горестно обмерла княжна. – Нет, я не слыхала... Что с нею случилось?

– Пойдёмте, покажу, – сказала Берёзка.

В груди Огнеславы туманным эхом отдалась смутная скорбь... Виделась она со Зденкой нечасто, но перед её глазами стоял образ кроткой яблоньки в цвету, садовой кудесницы, озарённой светом грустноватого спокойствия и уюта. Поражённая и опечаленная этой новостью, Огнеслава вместе с супругой и дочкой шагнула в проход следом за Берёзкой и Ратиборой.

Они оказались на берегу тихого пруда, окружённого ивовыми зарослями. Берёзка остановилась перед обособленно стоящей, низко поникшей ивой, очертания ствола и ветвей которой напоминали изящную, согнутую горем женщину, в исступлении простёршую руки вдаль, вслед за ушедшим навсегда дорогим человеком...

– Зденка очень любила Светолику и не смогла жить без неё, – чуть слышно проронила Берёзка. – Она сказала мне, что пойдёт посмотреть на утёсы, которые встали над Калиновым мостом... Я не хотела отпускать её, но она убедила меня, что всё будет хорошо, что она только взглянет на скалу Светолики и скоро вернётся. Её не было долго, и я забеспокоилась. Хотела с помощью кольца перенестись к ней, а проход вывел меня вот сюда, к этой иве. Когда я увидела её, у неё ещё было лицо... Но потом и оно заросло корой – прямо у меня на глазах.

Пригорюнилась Зорица, прижалась к её подолу Рада. Берёзка, сама стройная, как юное деревце, взирала на иву со светлой, высокогорной печалью, будто завидовала ей.

– Почему я не смогла стать деревом? – прошелестел вздох, сорвавшись с её губ сухим осенним листком.

– Очевидно, потому что тебе есть ради кого жить. – Огнеслава с сердечной теплотой прижала ладонями её хрупкие, почти подростковые плечики, подойдя сзади и склонившись к её уху.

Ей хотелось защищать Берёзку, оберегать от злых ветров, от несправедливостей и боли, но, увы, эта маленькая, тоненькая девушка уже успела хлебнуть невзгод полной ложкой.

– Бедная, бедная Зденка, – вздохнула Зорица, подойдя к иве и с горьким состраданием погладив её ствол. – Почему за её великую любовь судьба не вознаградила её? Почему не даровала какое-нибудь иное счастье?

Ни у кого не было ответа, и вопросы повисли в воздухе щемящей близостью весны, светлым духом яблоневой грусти и прозрачными крыльями грядущих летних гроз.

– Кто-то должен сложить о ней песню, – загорелась мыслью Зорица. – Я расскажу Дарёне – она обязательно сложит. У неё такие песни – заслушаться можно!

Они постояли немного у пруда, вдыхая пронзительную тоску свежего, предвесеннего неба, и в задумчивом настроении вернулись во дворец. Уже ничего в этот день делать не хотелось, душой овладела бескрайняя неизбывная горечь, но если Зорица с Берёзкой могли позволить себе повздыхать в светёлке за вышивкой, то Огнеславе волей-неволей пришлось взяться за дела, а точнее, приступить к знакомству с ними. Её уже ждали три советницы – осанистая, степенная и ширококостая Давъята, длинная и по-аистиному голенастая Мрагвица и могучая Рачена, голосом и обхождением напомнившая княжне Твердяну. Все они поклонились Огнеславе, а третья советница сказала:

– Ну, здравствуй, дитятко! Надо же, как ты на свою родительницу Лесияру-то похожа... Будем надеяться, что и умом, и хваткой ты в государыню пошла.

– Я, Сёстры, ежели по правде сказать, к такой службе непривычная, я больше по оружейному да кузнечному делу, – честно призналась Огнеслава.

– По причёске твоей и видно, – кивнула Рачена. – Ничего, освоишься. Пойдём, посмотрим на городское хозяйство да на окрестности. Сперва своими глазами глянешь, что да как, а с писаниной и без тебя разберутся. Тут это дело налажено.

И началась ознакомительная «прогулка», в течение которой перед Огнеславой разворачивалась внутренняя жизнь Заряславля и прилежащих земель, их нужды и затруднения. Там строили новую пожарную каланчу, здесь перекладывали мостовую, в другом месте подводили новую ветку водопровода, с улиц вывозили остатки грязного снега, чтоб не разлились непроходимые лужи... От множества вопросов, которые требовали внимания и постоянных проверок, у новоиспечённой заряславской градоначальницы вспухли мозги. В голове не укладывалось всё то, что делала Светолика! По сравнению с её рабочим днём обычный день Огнеславы в кузне казался совсем простеньким и слабо загруженным – можно сказать, почти пустым. А ведь Светолика была ещё и верховным судьёй – разбирала споры горожанок. При этом она успевала заниматься науками и руководила созданием хранилища знаний – дочернего отделения Евнапольской библиотеки: она посылала переписчиц в Евнаполь, чтобы те делали списки с трудов, собранных там в великом множестве, а целая рота переводчиц переводила эти книги. Занималась переводом и Светолика – с пяти языков; при Заряславской библиотеке она собрала целое созвездие одарённых учительниц, а также преподавала науки сама. У Огнеславы при осмотре всех достижений сестры бился в голове, горячо расширяясь, только один недоуменный вопрос: сколько часов было в её сутках? С восхищением, уважением и светлой завистью княжна признавалась себе: вряд ли ей удастся когда-нибудь дотянуться до уровня сестры, настоящей белогорской правительницы – неутомимой, деятельной, просвещённой, разносторонней, стремящейся постичь и охватить все стороны жизни... Почему именно ей выпало уйти во цвете лет, закрыв собою Калинов мост? «Уж лучше бы это была я», – с горечью думала Огнеслава.

– Нет, не потянуть мне всё это, – приуныла она.

– У страха глаза велики, – усмехнулась Рачена. – Ежу понятно, что сперва потянешь далеко не всё, какое-то время будешь разбираться, втягиваться... А потом, ежели стремиться стать затычкой в каждой бочке – так и надорваться можно. Дел много, а ты одна! Чтоб всё успеть, по тому или иному делу начальниц ответственных назначай, а уж с них три шкуры дери, чтоб работали.

С несколькими такими начальницами Огнеслава встретилась в тот же день, чуть позднее. К ней с докладом пришла главная казначейша Заряславля, затем – заведующая благоустройством улиц, а также глава пожарной охраны и советница по торговым делам. Рабочие вопросы обсуждали лишь вкратце, в самых общих чертах: подробно вникнуть во всё это Огнеславе ещё предстояло, а пока она в основном просто познакомилась с некоторыми соратницами Светолики.

Освободилась княжна лишь к ужину. По привычке она едва не открыла проход к дому Твердяны, где матушка Крылинка, должно быть, испекла рыбный пирог; опомнившись и усмехнувшись, Огнеслава переместилась в трапезную палату дворца. Берёзка с Ратиборой и Зорица с Радой ждали её за накрытым столом, ломящимся от великолепных яств. Огнеслава, живя в Кузнечном, уже успела изрядно отвыкнуть от всей этой пышной роскоши; целуя Берёзку, она с тревогой всмотрелась в её лицо. Не усилилась ли её печаль? Не собралась ли она покинуть дворец? На опущенных ресницах Берёзки повисла тяжесть груза войны, но спина оставалась несгибаемо прямой. Выдержки у неё хватало на целый полк храбрых воинов.

– Ну, как твой первый день? – полюбопытствовала Зорица.

– Уф! – выдохнула княжна, вскидывая брови и округляя глаза. – И не спрашивай! Мозги кипят, будто каша в горшке. Хоть училась я в юности и наукам, и всему прочему, что правительнице знать надобно, а всё ж одичала в кузнях малость. А хуже всего то, что в работу впрягаться надо уже вот прямо сейчас: дела не ждут, времени на раскачку нет. Хорошо хоть советницы на ум наставляют; Рачена из них, думаю, самая толковая. Завтра пойду с оружейницами знакомиться, хоть отдохну от этой управленческой кутерьмы... Всё-таки в кузне мне как-то привычнее.

После ужина они все вместе гуляли по огромному саду, выращенному с большой рачительностью и любовью. Огнеслава несла на одной руке Раду, а на другой – Ратибору, целуя попеременно то одну, то вторую девочку. Берёзка рассказывала:

– Это черешневые деревья Светолики. Не пробовали никогда птичью вишню? Нет? Мне её тоже только в меду довелось кушать, а свежей я ещё не ела... Она сладкая, как малина. Светолика привезла это дерево из далёкой тёплой страны, посадила и приучила его к нашим краям. Заряславль – южный город, и потому черешня тут неплохо прижилась. Мне бы ещё хотелось вывести такую, которая бы и в прочих частях Белых гор могла расти и давать плоды.

В воздухе была разлита пронзительная, окрыляющая свежесть, безупречное зеркало небосклона румянилось прохладным закатом, а на густеющей синеве уже проступали бледные звёзды. На лице Берёзки лежал тихий, чистый отсвет этого спокойного вечера, придававший её облику одухотворённость, мудрость и мягкое смирение, и под сердцем у Огнеславы рождался тёплый, живой и дышащий комочек восхищения этой девушкой. Но выразить его было нельзя: разве поняла бы жена, если бы княжна опустилась на колени перед Берёзкой и покрыла поцелуями её руки? А именно этого Огнеславе вдруг и захотелось сейчас – нестерпимо, до сладкой тоски под рёбрами.

– Ну что, спать пора? – Княжна поставила девочек на землю, ласково ущипнув за носики. – Всё, живо по постелькам! Где тут у нас опочивальни, Берёзка?

– Идёмте, я провожу, – степенно пригласила девушка.

Большая спальня, поблёскивая золотым убранством, с готовностью распахнула свои двери перед Огнеславой и Зорицей. Широкое супружеское ложе под парчовым навесом сияло снежной белизной простыни и подушек, и Зорица прошептала потрясённо:

– Да на такой постели заблудиться можно!

– Ничего, я тебя найду, – с намёком приподняв бровь, усмехнулась княжна.

Новый день начался для неё ещё до рассвета, в свежей голубой полумгле. Не став никого тревожить насчёт завтрака, Огнеслава удовольствовалась водой из кувшина, стоявшего на столике в опочивальне, привычно привела в порядок голову старой, но всегда остро заточенной бритвой с костяной ручкой, а потом направилась в кузню, которую мельком видела вчера, осматривая свои новые владения вместе с советницами. Дверь была не заперта, и княжна вошла, окунувшись в привычный гул, грохот и жар; никем не замечаемая, приблизилась она к огромному стальному колесу с зубцами, которое ворочали с помощью лебёдки несколько дюжих оружейниц, раздетых до пояса.

– Это что такое будет? – полюбопытствовала она.

– Шестерня это, – ответила ей блестящая от пота женщина-кошка. – Для часов. Госпожа Светолика хотела башенные часы в каждом белогорском городе поставить.

Тут работницы заметили богатую одежду княжны и что-то заподозрили.

– Уж не сестрица ли ты нашей госпожи?

– Она самая, – улыбнулась Огнеслава. – Вы не смущайтесь, работайте! Дозвольте мне только у вас тут осмотреться. Я сама в некотором роде... – княжна скользнула ладонью по свежевыбритой голове с косой на темени, – сестра вам по ремеслу.

– Меня Славной звать, госпожа, – с поклоном представилась оружейница, ответившая на вопрос княжны о шестерне.

Щегольской кафтан и рубашку из тонкого дорогого полотна пришлось скинуть: в этом пекле одетой находиться было невозможно, пот струился по коже Огнеславы ручьями, и одежда неприятно липла к телу. Для неё также нашлась пара рабочих сапогов и огнеупорный передник, и княжна с удовольствием ощутила себя в привычной обстановке. Увидев на стене чертёж, выполненный на большом куске выделанной кожи, она спросила:

– А это что?

Славна, обладательница густых тёмно-пшеничных бровей, зеркального черепа и пронзительно-светлых глаз с ласковыми лучиками ресниц, ответила:

– Это, госпожа, устройство часов башенных. Госпожа Светолика их во сне увидала и загорелась сделать.

– Как это – во сне? – Огнеслава разглядывала рисунок, уже несколько выцветший и закоптившийся, но всё ещё отчётливо видимый. На нём она заметила несколько зубчатых колёс, подобных тому, что делали оружейницы.

– Уж не знаю, – усмехнулась Славна. – Не ведомо нам, из каких неземных чертогов выуживала княжна всё это. Может, сама придумывала, а может, и правда видела где-то в своих снах...

Как, оказывается, мало знала Огнеслава свою сестру! Об изобретениях её она была наслышана, некоторые даже видела своими глазами, но вот каким образом Светолика их создавала – это для неё оставалось загадкой.

– А как это всё работает? – Княжна обрисовала пальцем круг в воздухе перед чертежом.

Славна принялась охотно объяснять, каким образом части часового механизма приводились в движение, как взаимодействовали друг с другом. Рассказывала она легко и доходчиво, и вскоре Огнеслава уже вполне ясно представляла себе, что, куда, как и для чего. Ей захотелось самой что-нибудь изготовить, и она выбрала одну хитрую пружину в круглой рамке. Вытянуть и расплющить в ленту толстую проволоку было нетрудно, вся загвоздка состояла в том, каким образом её скрутить, чтобы получилась в точности та пружина, какая требовалась по чертежу. Огнеслава мудрила так и эдак, гнула и тянула стальную нить, скручивала, сжимала... Коварная пружина вдруг вырвалась от неё, подпрыгнула, как живая, и принялась скакать по кузне между полом и потолком: упругая волшба с рук Огнеславы долго не давала ей успокоиться.

– Тю, зараза, чтоб тебя! – досадливо выругалась княжна, кидаясь ловить беглянку.

А навстречу ей шагала богатырского роста кошка. Её кожа цвета обожжённой глины упруго лоснилась, под ней гуляли бугры мышц, а серебристо-льняные брови нависали кустиками над необычно светлыми, словно доведёнными до белого каления глазами. Злосчастная пружина угодила по её блестящему черепу и отпрыгнула от него, но невысоко: её поймали и сжали стальные пальцы, которым ничего не стоило погрузиться в жерло огненной горы и выйти оттуда невредимыми. Огнеслава сдала назад, слегка оробев перед суровым ликом оружейницы, которая оказалась выше её на целую голову.

– Новенькая, что ль? – Голос кошки прогудел литым, мощным колокольным гулом. – Из какого места у тебя руки растут, дозволь спросить?

Все слова потерялись, растаяли в раскалённом горне кусочками железной руды. Белобровая оружейница неприметным, легчайшим движением пальцев согнула пружину как надо и вручила её княжне.

– Ты с какой кузни взялась, такая косорукая? – пожелала она знать. – У кого училась?

– Я – из Кузнечного, в ученицах у Твердяны Черносмолы была, – ответила Огнеслава, отчего-то умолчав о своей принадлежности к княжескому роду: то ли она растерялась и опешила под взором этих дышащих белым калением глаз, то ли это обстоятельство вдруг потеряло свою значимость, расплавившись в горячем воздухе кузни.

– У Твердяны, значит? – Грозная кошка как будто смягчилась, услышав это имя. – Знавала я сию славную мастерицу... И о судьбе её слыхала. Вместе с нашей госпожой Светоликой вернула она солнце в белогорское небо. Ну ладно, подмастерье, работай давай. Сегодня к нам должна явиться с проверкой княжна Огнеслава, госпожи Светолики сестрица, так что уж не посрами нашу кузню.

От душевного хлопка по плечу Огнеслава чуть не присела на корточки: колени подогнулись, спружинили, и она кое-как устояла на ногах. Новая знакомая княжны между тем подошла к белобровой оружейнице и что-то зашептала ей на ухо. Судя по тому, как менялось лицо сердитой кошки, Славна ей рассказывала, кем в действительности являлась та, кого только что обозвали косорукой.

– Кхм... гм... кхе, – со смущённым клокотаньем вырывалось из горла белоглазой незнакомки. – Мда? Вон оно что!..

Сказав всё, что хотела, Славна с усмешкой отошла, а суровая кошка проговорила:

– Ты, госпожа... э-э... Чего ж ты сразу-то не сказала, что ты – княжна Огнеслава? Вот ведь как неловко вышло! Уж прости, что я тебя подмастерьем назвала. Меня Бутримой звать, а прозвание у меня – Громаза. Я в этой кузне за старшую.

Прозвище Бутримы как нельзя более точно соответствовало её внешности. Громазой её кликали тут все, а настоящее имя, по всей видимости, было в ходу не столь часто.

– Да ничего, я не в обиде, – улыбнулась княжна, пожимая могучую и широкую, как лопата, руку оружейницы. – Чертёж часов я тут у вас приметила, Славна мне уж рассказала, что да как. Вот и захотелось мне самой попробовать, да только не с первого раза удачно вышло. Уж не серчай на меня за мою неловкость.

– Это ты меня прости, госпожа, – поклонилась Бутрима, блеснув гладкой головой. – Я ж тебя в первый раз вижу. Да и по одёже не поймёшь, и причёска у тебя – нашенская. Вот и не разглядела я в тебе княжну-то...

– Нет нужды оправдываться, – успокоила её Огнеслава. – Моя сестра и правда хотела поставить башенные часы в Белых горах повсюду, в каждом городе?

– Правда, госпожа, – ответила оружейница. И добавила, вздохнув: – Княжна Светолика ещё много чего сделать хотела, да вишь как оно вышло...

– Её задумки мы попробуем воплотить в жизнь, – сказала Огнеслава, чувствуя в сердце грустноватое тепло причастности к делам сестры. – Часы непременно должны быть установлены – ежели и не в каждом городе, то хотя бы в большинстве. Я тут ещё пока новенькая, во все тонкости заряславского хозяйства не успела вникнуть, но кузни и всё, что с ними связано, я объявляю делом первостепенной важности.

– Отрадно это слышать, госпожа, – посветлев лицом, с улыбкой молвила Бутрима. – Сестрица твоя ещё изготовление маленьких часиков наладить хотела, чтоб не только в каждом городе, но и в каждом доме они были. Пока-то ещё мало их мы сделали, и редко у кого они есть...

– Со временем обязательно будут в каждом доме, в каждой семье, а может, и у каждой белогорянки, – кивнула княжна. – Станем делать и большие, и средние, и маленькие часы, а прочие кузни в Белых горах, надеюсь, в скором времени к нам в этом присоединятся. А как наладится дело, так и в другие земли можно будет часы поставлять. Те, что вы изготавливаете сейчас – дорогие, каменьями затейливо украшенные, далеко не всякий может их себе позволить. Надобно сделать их дешевле и доступнее: никаких лишних украшений, только само часовое устройство, простой кожух да плашка со стрелками. Ну и дорогие, красивые тоже можно продолжать мастерить, но не так много: на них спрос не столь велик.

– Здраво рассуждаешь, госпожа, – согласилась Бутрима.

Огнеслава так увлеклась работой в кузне, что совсем забыла о своём пустом желудке. За час до полудня он начал давать о себе знать, сжимаясь в голодных судорогах и отчаянно бурча; заслышав этот утробный «разговор», Славна усмехнулась:

– Что, сосёт червячок? Ты хоть завтракала сегодня, княжна?

– Нет, воды только с утра выпила, – смущённо призналась Огнеслава. – Я рано поднялась, не хотела никого тревожить...

– Вот что, госпожа: ступай-ка ты домой да перекуси, – сказала подошедшая Бутрима. – Мы тоже скоро на обед расходиться станем. А работа, как говорится, не волк...

– Ох, Громаза, ещё какой волк! – рассмеялась Огнеслава. – Да такой зубастый – страсть! Дел в Заряславле – уйма, хоть с утра до ночи крутись... Ума не приложу, как Светолика со всем справлялась!

– Ничего, пообвыкнешься – и ты справляться будешь, – сказала Бутрима.

– Мне до моей сестрицы далеко, – вздохнула княжна.

Она действительно собралась было домой, дабы утихомирить вопли желудка, но тут вспомнила о стекольных мастерских, коих в ведении Светолики тоже находилось немало. Напившись из родника вместо обеда, Огнеслава направилась туда.

И снова её охватил жар – не слабее, чем в кузне. Стекольщицы делали разнообразную красивую посуду и утварь: кувшины, чарки, кубки, блюда; произведением этих мастериц были и великолепные окна с узорами из разноцветного стекла – для богатых хором и дворцов знатных Сестёр; также Огнеславе довелось увидеть ещё одно изобретение Светолики – совсем свежее, разработанное ею незадолго до войны. Повсеместно в качестве зеркал использовались гладкие медные пластины, но деятельная княжна выловила из своих снов способ изготовления стеклянного зеркала, покрытого отражающим слоем. Расплавленное стекло выливалось на жаропрочную столешницу, раскатывалось валиком в тонкий лист, а когда затвердевало, на него особым способом, с помощью волшбы, наносили тончайшее серебристое напыление.

– Изначально в составе этого сплава должна быть ртуть, – объяснили Огнеславе мастерицы. – Но госпожа Светолика сказала, что она ядовита, и надо очень постараться, дабы найти ей замену, причём такую, чтоб не страдало качество зеркала. И мы нашли.

Две мастерицы стояли с противоположных сторон стеклянного листа, и между их рук натянутыми струнами сияли зеленоватые нити волшбы, образуя мелкую сетку. Третья кошка выливала на стекло через эту сетку сплав, и он ложился слоем тоньше волоска, впитывая в себя волшбу; отражение в таком зеркале получалось столь ошеломительно чистым, что «зазеркалье» невозможно было отличить от действительности во всём богатстве её красок.

– Госпожа Светолика говорила, что это будут наши особые, белогорские зеркала, поскольку волшба есть только у нас. Люди могут мудрить с составом сплава, со способом стекольного литья или выдувки, но волшбу никто и никогда не сможет повторить. Это – наше, белогорское достояние. Что прикажешь, госпожа? Будем продолжать?

– Непременно, – сказала Огнеслава, разглядывая себя в готовом зеркале. – Наработки моей сестры нужно обязательно сохранять, развивать и использовать. Зеркала, равных которым не будет ни у кого, – вы представляете себе, какая это статья дохода? Мы будем вывозить их в другие страны и продавать за немалые деньги... И их будут покупать, потому что это – лучшие зеркала, какие только могут существовать на свете!

С этими словами княжна склонилась к своему отражению поближе, подмигнула себе и огладила ладонью голову. Каждый волосок в бровях, каждая ресничка, каждое пятнышко – всё это передавалось зеркалом в неизменном, совершенно точном виде. Не поймёшь, где настоящая Огнеслава, а где её двойник...

– А вы могли бы сделать два небольших настольных зеркала? Вот таких? – спросила она у мастериц, показывая руками приблизительный размер. – Я хочу подарить их двум самым прекрасным женщинам на свете – моей супруге и супруге моей сестры.

– Изволь, госпожа, сделаем в лучшем виде, – поклонились кошки. – Оправу какую изволишь – с каменьями, без? Может, с жемчугами?

– Делайте с каменьями, – подумав, решила княжна. – Одну – с красными яхонтами, другую – с голубыми.

Она тут же посмотрела вырезанные из дерева образцы оправ и выбрала понравившиеся.

– Вот такие мне сделайте, хорошо? А ещё... Ежели отражающий слой делается с помощью волшбы и впитывает её в себя, то, быть может, зеркала и волшебными свойствами обладают? – вдруг осенило Огнеславу.

– Обладают, а как же, – с поклоном подтвердила одна из мастериц эту догадку. – К примеру, ежели у тебя, госпожа, есть одно зеркало, а у твоей супруги – другое, вы можете увидеть друг друга на расстоянии и даже поговорить. Нужно только приказать зеркалу: «Покажи мне мою супругу». Или можно попросить зеркало показать какое-то место, чтобы узнать, что там сейчас творится.

– Любое место? – удивилась княжна.

– Не совсем любое, а только то, которое тебе знакомо, – был уточняющий ответ. – Дело в том, что везде, где мы бываем, остаются наши невидимые следы. Вот через них-то зеркало и делает своё дело, прокладывая что-то вроде прохода от тебя до того места, где есть твой след.

– Да этим зеркалам цены нет! – восхищённо воскликнула Огнеслава и с воодушевлением пустила свои мысли в мечтательный полёт: – Это ж какое применение им можно найти! К примеру, ежели пограничниц маленькими зеркальцами снабдить, то насколько проще будет охранять границу! Или захочет, скажем, государыня меня вызвать к себе на доклад – возьмёт и позовёт меня через зеркало, а я ей через него же обо всём и доложу... Ну, это ежели она не прикажет явиться лично. Да мало ли ещё что... Нет, правда, вы непревзойдённые мастерицы своего дела!

– Благодарствуем на добром слове, госпожа, – поклонились кошки, польщённые.

– Тогда к этим двум зеркалам сделайте мне ещё третье, маленькое, чтоб при себе можно было носить, – попросила княжна. – Это на случай, ежели я по своей супруге соскучусь и увидеть её захочу.

– А ты не опасаешься, госпожа, что одна из двух прекраснейших женщин на свете станет тебе докучать, вызывая тебя через сие зеркало ежечасно? – хитро и улыбчиво прищурились стекольщицы. – А ты будешь занята делами, начнёшь сердиться...

– Хм, – призадумалась Огнеслава, взявшись за подбородок. – Нет, Берёзка не стала бы так делать, зачем ей... А! – смутилась она, покраснев. – Или вы мою жену имеете в виду? Ну... А станет ли зеркало работать, ежели его, скажем, тряпицей какой накрыть?

– Закрытое чем-либо зеркало не будет ничего показывать, – ответили мастерицы.

– Хм, хм, так, – размышляла княжна. – Ежели я своё зеркальце закрою, чтоб меня никто не отвлекал, когда я занята, то какой смысл тогда его носить с собою? Супруга ещё обижаться начнёт, почему не отвечаю...

– Ну, твоя супруга ведь понимать должна, что ты делами занята, работа у тебя такая – Заряславлем управлять, – со смехом ответили кошки.

– В общем, всё это ещё надобно обдумать хорошенько, – заключила Огнеслава. – Пока третье зеркальце не делайте. Может, позже.

– Как скажешь, госпожа.

Тут Огнеславу укололо весёлой иголочкой желание увидеть зеркало в действии. Она попросила его показать ей супругу, и тут же вместо собственного отражения княжна увидела Зорицу, которая сидела в светлице за вышивкой и о чём-то оживлённо беседовала с вдовой Светолики. Пальцы Огнеславы сами потянулись к гладкой, прохладной поверхности стекла и дотронулись до лица Берёзки... Вздрогнув и опять смутившись до макового жара на лице – даже голова порозовела, как ей показалось, – княжна велела зеркалу показать дочку. Рада с Ратиборой бегали по саду, играя в догонялки, и Огнеслава улыбнулась. И тут по её спине пробежал неприятными скользкими лапками холодок догадки.

– Слушайте, так ведь от всевидящего ока этого зеркала нигде нельзя укрыться! – воскликнула она. – Этак, пожалуй, все будут следить за всеми... Даже за государыней смогут подглядывать! Нет, умелицы мои, это недопустимо. Зеркальце надо дорабатывать. Можете ли вы что-то сделать с волшбой, чтобы такого свойства больше не стало?

– Да, госпожа, всё возможно, – успокоили её кошки-мастерицы. – Можно прописать в самой волшбе запрет на показ тех или иных мест или людей. Или чтобы зеркало работало только в руках кого-то одного, а у всех остальных – нет, и тогда твоим личным зеркалом не сможет воспользоваться в целях слежки никто чужой. А можно сделать его и обычным.

– В общем, так, мои родные... Изготовление зеркал с волшебными свойствами пока отставить, мне надобно обсудить это с государыней Лесиярой, – решила Огнеслава. – Это вопрос крайне непростой, тут следует всё продумать и предусмотреть. Делайте пока обыкновенные зеркала – такие, чтоб нельзя было через них ни за кем следить. Это мой строжайший приказ! Те, что уже успели сделать – разбить, чтоб они не попали ни в чьи чужие руки.

– Как прикажешь, госпожа. Однако мы можем просто снять с них слой с волшбой и наложить другой, не показывающий ничего, кроме отражения.

– Так и сделайте. И те зеркала, что я вам заказала, тоже изготовьте обычными.

– Твоя воля, госпожа.

На выходе из стекольной мастерской Огнеславу уже ждала посланница из домашних слуг. Советницы просили княжну по возможности побыстрее вернуться во дворец, так как встречи с нею ожидали кошки из Заряславской библиотеки. Желудок отозвался досадливым жжением: обед опять откладывался. Или, быть может, стоило соединить приятное с полезным?

Явившись во дворец, зверски проголодавшаяся Огнеслава велела подать обед, а сама поспешно умылась, переоделась и отправилась на встречу с представительницами учёного сословия. Это были две рослые, видные, величаво-светлые обликом кошки в длиннополых одеждах: одна – с волнистыми золотисто-ржаными локонами, обрамлявшими обширный умный лоб и пышно ниспадавшими ей на плечи, вторая – с гладкой и прямой тёмно-русой «шапочкой» и коротко выстриженным затылком. Под серыми, невзрачными и строгими верхними балахонами празднично белели вышитые рубашки с кушаками, а на ногах красовались щеголеватые чёрные сапоги с золотыми кисточками.

– Здравия тебе, госпожа, – проговорила светловолосая кошка с чинным и почтительным поклоном.

– Здравия и счастья на многие лета, – присоединилась к её приветствию вторая.

– И вам здравия, – молвила Огнеслава с улыбкой. – Вы меня простите великодушно, но я сегодня встала чуть свет, и до сего часа у меня во рту не было и маковой росинки. Я приказала накрывать на стол, так что не откажитесь отобедать с нами, досточтимые госпожи.

Посетительницы переглянулись, улыбнулись и... не отказались. Советницы чуть приметно кивнули, выражая своё одобрение, и Огнеслава не забыла пригласить за обеденный стол и их.

Рада с Ратиборой выбежали княжне навстречу, встрёпанные, румяные, с искорками веселья в глазёнках, что не могло не радовать Огнеславу. Душа осиротевшей Ратиборы, кажется, понемногу оттаивала, согревалась в домашнем тепле и родительской ласке, и по большей части это была, конечно, заслуга Берёзки. На долю девочки уже в столь юном возрасте выпал целый ворох невзгод: потеряв одну семью, она обрела новую, но голубоглазая звезда настоящей родительницы, едва показавшись на небосклоне детства Ратиборы, тут же закатилась в вечность. Огнеслава, подхватив девочек на руки, прижала их к груди и поочерёдно расцеловала.

– Привет вам, мои родные.

– А ты уже пришла с работы, матушка Огнеслава, или опять уйдёшь? – спросила Рада.

– У матушки Огнеславы просто жутко много всяких дел! Аж голова кругом идёт, – с ласковым смешком ответила княжна, чмокая дочку в носик, и при этом ничуть не покривила душой. – Я сегодня утром убежала, даже не позавтракав, вот так... И, боюсь, после обеда опять убегу, так что увидимся мы с вами только вечером. А сейчас – за стол! Только ведите себя хорошо: у нас гостьи!

Берёзка чёрной тенью прильнула к дверному косяку, с улыбкой любуясь встречей Огнеславы с девочками. Крупное кольцо смотрелось тяжеловесно на её тонком пальчике, ещё больше подчёркивая хрупкость. Соскользнув с косяка, её рука невесомо легла в протянутую ладонь княжны, и они вместе прошли в трапезную, где уже по-хозяйски крутилась около стола Зорица.

Обед снова был подан с княжеской роскошью: духовитый, рассыпчатый пирог с осетриной, жареная дичь и птица с замороженными впрок овощами, золотая стерляжья уха, узорчатые блины с солёной белужьей икрой... И всего – много, хватило бы накормить полную горницу гостей. Привыкшая к скромности Огнеслава внутренне содрогнулась от такого расточительства: им было не осилить и пятой части того, что стояло перед ними. Не съеденное наверняка с радостью «подметут» слуги, и только это обстоятельство расправляло нахмуренные брови княжны. Впрочем, сейчас приходилось мириться с этим не нужным самой Огнеславе великолепием: гостей следовало принимать со всей возможной щедростью.

И гостьи, надо сказать, воздавали яствам должное с большим удовольствием. Ростом, силой и статью учёные кошки могли запросто потягаться с оружейницами, а кушала каждая за троих. Светловолосую хранительницу мудрости звали Здимирой, а её спутницу – Свенеледой; пришли они, затем что библиотека осталась без руководительницы. Обязанности оной временно исполняла Здимира, а Свенеледа служила её письмоводительницей и правой рукой.

– В связи с тем прискорбным обстоятельством, что госпожа Светолика не оставила никаких предписаний на случай своей кончины, мы хотели бы получить твои распоряжения насчёт того, как нам следует поступить в сложившемся положении, госпожа Огнеслава, – витиевато выразилась Здимира. – Посему мы, собственно, и осмелились тебя побеспокоить. Желаешь ли ты сама возглавить библиотеку или же предпочтёшь возложить руководство ею на кого-то из твоих покорных слуг?

– Я бы с удовольствием занялась делами библиотеки, но вся загвоздка в том, что мои познания в науках не столь обширны, разносторонни и глубоки, как у моей сестры, – ответила Огнеслава, невольно подражая замысловатой речи гостьи и старательно подбирая слова. – То есть, конечно, основы наук я постигала в юности, но выбрала кузнечно-оружейную стезю, в то время как моя сестра расширяла свой... э-э... познавательный кругозор. Боюсь, у меня не хватит ни опыта, ни знаний, дабы руководить таким... э-э... всеобъемлющим научным заведением. То есть, мне очень хотелось бы, чтобы библиотека развивалась, пополняла свою сокровищницу, и я буду следить за тем, чтобы её нужды обеспечивались надлежащим образом, однако руководство должен осуществлять кто-то более... гм, знающий и опытный, нежели я. Уф... – Огнеслава выдохнула, чувствуя, что её запас «умных» выражений подходит к концу, и со смешком подытожила: – Ну, вы меня поняли.

– Вполне, госпожа, – чуть поклонилась Здимира. – Кого бы ты хотела видеть на сей ответственной должности?

– Думаю, сперва мне стоит поближе познакомиться и с самой библиотекой, и с составом её хранительниц и преподавательниц, – сказала Огнеслава. – После обеда мы могли бы прогуляться туда. Вы бы показали мне там всё, а уж тогда и что-то решать можно.

– Мы с удовольствием покажем тебе библиотеку, госпожа.

Вместо послеобеденного отдыха и прогулки по саду, которых так жаждали девочки и Зорица, Огнеслава вместе с хранительницами и советницами отправилась в город. Библиотека располагалась в величественном белокаменном здании с высоким и широким крыльцом; войдя, княжна погрузилась в прохладную мраморную тишину, которую изредка нарушал негромкий звук шагов и приглушённых голосов. Собственно книгохранилище занимало подвальный, первый и второй ярус здания, а на третьем располагались просторные помещения для научных занятий; свет обильно струился в высокие и широкие стрельчатые окна, украшенные изящной вязью стальных узоров и забранные вместо слюдяных пластин новейшим листовым стеклом. Приоткрыв дверь в длинный покой, в котором за столами работало множество кошек в таких же долгополых одеждах, Здимира полушёпотом пояснила:

– Тут у нас скрипторий – или, по-нашему, отдел переписки книг.

В другом столь же протяжённом помещении сотрудницы библиотеки сидели, обложенные множеством свитков и томов, и что-то выписывали на отдельных листах; среди женщин-кошек княжна заметила и нескольких белогорских дев, от занятий науками не утративших своего прелестного, изящного облика. Даже серые балахоны не портили их.

– Это переводческий отдел, – шепнула Здимира. – В нашем собрании представлены, как правило, и труды в подлинниках, и их переводы.

В нескольких покоях шли занятия с молодыми ученицами: в одном слушательницам рассказывалось о животных и растениях далёких стран, в другом разбиралась грамматика еладийского языка, в третьем изучалось звёздное небо...

– Самые способные ученицы отправляются на обучение в Евнаполь, – поведала Здимира. – Госпожа Светолика заключила соглашение с Евнапольской библиотекой, и они предоставляют нам свои книги для снятия с них списков.

Также в здании имелись покои для отдыха учениц и сотрудниц, снабжённые множеством изящных лавочек со спинками; в стеклянных ёмкостях плавали среди зелёных водорослей золотистые рыбки, а круглые окна в потолке озаряли сверху мягким дневным светом деревья с длинными острыми листьями, растущие в бочках.

– Это пальмы из Евнаполя, – сказала Здимира. – Зимой эти комнаты отапливаются, и деревья хорошо растут. А ещё у нас тут растут лимонные деревья и деревья наранги; благодаря чудотворным и нежным ручкам белогорских дев они даже цветут и дают плоды. Лимоны – светло-жёлтые и кислые до невозможности, а вот наранги – янтарно-золотистые и весьма приятные на вкус.

– Красиво у вас тут, – молвила Огнеслава, обойдя бочки с выходцами из тёплых краёв и с улыбкой остановившись около рыбок. – Тоже Светолика выдумала?

– Она создала здесь всё – от внешнего и внутреннего вида здания до подбора преподавательниц, – ответила Здимира. – Библиотека была построена по её рисункам и чертежам. Я первой получила от госпожи Светолики приглашение работать здесь, занимаясь сбором книг и поиском новых учёных наставниц. Многие преподавательницы и переводчицы вышли из числа здешних же выпускниц – самых лучших и одарённых.

– И почему ей было суждено уйти? – вздохнула Огнеслава, подняв взор к круглому окну в потолке, сквозь которое синело чистое небо. – У неё осталась прекрасная супруга и две дочурки, одна из которых ещё находится в материнской утробе... Столько недоделанных дел, столько замыслов, разработок... Где справедливость? Почему Меч Предков указал на Светолику, а не, скажем, на меня? Меня, кстати сказать, даже не позвали на тот совет, будто уже вычеркнули, забыли... Впрочем, я сама выбрала путь скромной оружейницы, но эта же причудливая судьба, что унесла жизнь моей сестры, поставила меня на её место. Где в этом законность, правильность, разумность? Где совесть у этой Ткачихи, что плетёт узор наших жизней?

– У меня нет точных ответов на твои вопросы, госпожа, – с мягкой грустью в шелковистых струйках голоса молвила Здимира. – Быть может, существуют законы бытия, которых мы ещё не познали, и есть незримые скрижали, на которых прописаны те уроки и испытания, кои нам предстоит пройти, придя на землю. У каждого они свои. Я тоже безмерно скорблю о госпоже Светолике... Но, как бы кощунственно по отношению к ней это ни звучало, жизнь идёт своим чередом. Мы остаёмся на земле, и нам придётся решать задачи, что встали перед нами. Ты бы хотела встретиться с учёными наставницами, чтобы выбрать из них ту, которая, по твоему разумению, лучше всего подходит для управления библиотекой?

– Я хотела бы с ними познакомиться, – улыбнулась Огнеслава. – Но свой выбор я уже сделала, честно говоря. Ежели Светолика пригласила тебя сюда первой, и ты трудишься тут с самого основания библиотеки, то лучшей управительницы и не сыскать.

– Госпожа... Моё сердце трепещет от оказанного мне доверия, – с глубоким поклоном произнесла хранительница.

– Да брось, – усмехнулась княжна. – Ты уже управляешь библиотекой, хоть и временно. Но временную должность можно всегда перевести в постоянную. Ежели нужно подписать какую-то бумагу, то я готова это сделать.

Одобрительные взгляды советниц удостоверили Огнеславу в том, что она не ошибалась в этом назначении. Необходимая бумага была уже подготовлена, оставалось только вписать имя в предусмотренное для него место, что княжна и сделала. После этого она посидела на нескольких занятиях, переходя из комнаты в комнату, при этом ей всякий раз приходилось повторять:

– Прошу вас, продолжайте, не обращайте на меня внимания!

Собственная юность и ученические годы всплывали в туманной реке её памяти; она совсем позабыла еладийский язык и основы изящной словесности, но вот многое из точных наук, к её удивлению, не выветрилось из головы. Пока ученица, хорошенькая белогорская дева с толстой тёмно-русой косой и пушистыми ресницами, мудрила над расчётом объёма усечённого конуса, сопя и грызя писало у большой восковой доски на стене, Огнеслава уже решила задачку в уме. Подмигнув красавице, она попыталась показать ей ответ на пальцах, но наставница, длинная и худая, как жердь, строго сказала:

– Госпожа, не подсказывай.

Огнеслава сделала извиняющийся поклон, но долго сохранять непроницаемый вид у неё не получилось. Ещё раз не удержавшись от подмигивания, она вогнала прелестную ученицу в краску смущения.

– Здимира тобою очарована, госпожа, – сообщила ей Мрагвица, когда они вернулись из библиотеки во дворец. – Ты делаешь успехи.

– Мне она тоже пришлась по душе, – засмеялась княжна. – Оттого у меня и не было сомнений, что эту должность следует отдать ей.

– Чутьё – это хорошо, – молвила Рачена. – Оно во многом поможет тебе подбирать соратниц и верных помощниц.

В кузне княжну уже не ждали – думали, что она занята более важными делами, но Огнеславе было в радость снова окунуться в грохочущий жар, способный пронять и встряхнуть до самого нутра, выбить пыль из души. Очистительный дух пламени освобождал голову для нужных мыслей, изгонял тоску и дарил ярко-рыжие и горячие, трепещущие перьями-языками крылья.

Вот слуги, наверно, удивятся её виду: вполне чистая одежда (хотя ворот рубашки, кажется, всё-таки заляпала грязной рукой, когда одевалась), но при этом – чумазое, потное и совершенно счастливое лицо. Сердце обречённо и сладко сжималось при мыслях о Берёзке; за этот долгий насыщенный день правда созрела внутри: да, влюбилась. Давно она не ощущала себя такой по-хорошему усталой, удовлетворённо-измотанной и безнадёжно, коленопреклонённо, молчаливо влюблённой. Тёплое и крепкое, как каменный дом, чувство к жене, впрочем, никуда не исчезло, Зорица не опостылела ей, не прискучила, Огнеслава с улыбкой мысленно ласкала её чёрные косы и шёлковые плечи, но Берёзка поселилась в её сердце подстреленной лебёдушкой, которую хотелось взять на руки, перевязать рану и нести, нести бесконечно в своих объятиях...

Нет, никогда она не скажет девушке этих слов, не прикоснётся иначе, чем как к сестре, никогда не изменит жене, не опошлит это чистое восхищение плотскими помыслами – и не только из-за того, что Берёзка ждёт ребёнка. Просто нельзя было взять и разрушить эту стену тайны, эту светлую печать молчания, не испугав, не оскорбив, не вызвав неприязни своими притязаниями и домогательствами... Нельзя, немыслимо, кощунственно.

«Если я скажу ей, это вынудит её уйти», – зябким осенним инеем ложилось на сердце осознание.

Сорвав шапку и подставляя голову холодящим поглаживаниям ветра, Огнеслава шагала по дорожкам сада, пока не увидела очертания знакомой хрупкой фигурки, отягощённой чёрным нарядом.

*

Берёзка зябко ёжилась, бродя по дорожкам вечернего сада в одиночестве. Да, в каждом черешневом дереве жила она, Светолика; её дух пропитывал одетую льдистой коркой подтаявшего снега землю и недосягаемо-чистое, покрытое смущённым румянцем зари небо.

Соколко, Боско и воины Владорха покинули Белые горы, направляясь в Гудок: Воронецкое княжество было полно кошек, освобождавших от навиев город за городом, деревню за деревней, и на дорогах стало намного безопаснее. Мальчик, привязавшийся к Стояну Благутичу и его супруге Милеве, как к родным родителям, хотел остаться с ними; Зденка, не вынеся разлуки со Светоликой, превратилась в печальную иву у пруда, и её медленно зарастающее корой лицо всё ещё стояло у Берёзки перед мысленным взором. Она осталась совсем одна в огромном дворце, где всё помнило княжну, её смех и голос, а призрак отзвука её шагов ещё отдавался под сводами потолка... Весть о том, что здесь теперь поселится новая наследница престола, княжна Огнеслава, настигла и словно вытянула Берёзку холодным кнутом. Первой мыслью было – уйти, вернуться в Гудок, в дом свёкра и свекрови, к братцу Драгашу и сестрицам погибшего Первуши. Вдовой она оттуда уезжала в Белые горы – вдовой и придёт назад. Кольцо теперь работало на запад, так что один шаг в проход – и она дома. Драгаш, наверно, соскучился... И у матушки Милевы сердце, поди, изболелось. Ничего, приживётся Ратибора на земле Воронецкого княжества: хмари, поговаривали, там почти не осталось.

Так Берёзка и хотела заявить Огнеславе, которую ещё ни разу не видела, однако, заслышав вдруг голос Светолики, она оторопела. Сердце повисло на тонкой ниточке, раскачиваясь в стороны, а Светолика разговаривала с какой-то другой женщиной, называя её «милой»... Стискивая заледеневшей рукой тёплую ручку Ратиборы, Берёзка вышла к ним, но вместо своей супруги увидела незнакомую молодую кошку, очень похожую на Лесияру – такой княгиня, наверно, была в юности. Под шапкой у незнакомки оказалась причёска оружейницы.

Берёзка не смогла сказать гордых и твёрдых слов, которые готовила для новой хозяйки дворца: улыбка Огнеславы, её поцелуй и сердечное пожатие руки вынули из неё холодный стержень отчуждения, оставив Берёзку растерянной, а голос, до острой боли родной и любимый, приводил её на грань слёз.

– Ты – часть нашей семьи, – звучал он. – Не думай, что ты осталась одна! Мы все – с тобой: я, моя супруга Зорица, государыня Лесияра... Ты – родная для нас, и это – твой дом.

Глядя в эти искренние, тёплые глаза цвета летнего вечера, Берёзка корила себя за недавнюю смутную враждебность, на которую она пыталась настроить себя по отношению к той, с кем даже ещё не успела толком познакомиться. Огнеслава пришла не одна – с супругой и дочкой, которая была лишь немногим старше Ратиборы; во взгляде княжны, обращённом на племянницу, сияло столько родительской ласки, неподдельной и щедрой, что все сомнения Берёзки растаяли: вот оно, родное плечо для осиротевшей девочки.

Едва переступив порог дворца, Огнеслава не стала сидеть сложа руки – тут же умчалась для осмотра города и окрестностей, а также знакомства с делами, которые вела её сестра. Хорошо ли, плохо ли она станет вести эти дела – не это заботило Берёзку, её мучил вопрос: как же жить, слыша каждый день этот голос? Или, быть может, ей одной мерещилось такое? Как бы то ни было, пока советницы давали Огнеславе вводные наставления и показывали ей новые владения, сердце Берёзки немного замедлило свой загнанный стук, а общество Зорицы приятно окунуло её в волны домашнего уюта и мягкого, женственного спокойствия. С ней, искусной рукодельницей, озарённой светом белогорской мудрости, было легко и говорить, и молчать, а девочки, кажется, пришлись друг другу по душе и уже через час после знакомства играли вместе во дворе, соревнуясь, кто выше залезет на дерево.

– Берёзка! – Снова этот голос заставил её вздрогнуть всей душой от нежной, сумрачно-щемящей, закатной тоски, разлившейся в пропитанном весной воздухе.

Оборачивалась она медленно, чтобы несоответствие слышимого и видимого не хлестнуло острой, как тетива, болью. Огнеслава стояла около черешневого дерева в нескольких шагах от неё, с шапкой в руке и в небрежно расстёгнутом кафтане; её лицо и круглая, гладкая голова пестрели пятнами копоти и влажно лоснились, коса золотилась на плече, а глаза сияли ласковым, белогорским светом. Выглядела княжна так, будто возвращалась изрядно навеселе с бурной гулянки, только хмельным от неё не пахло – пахло потом, сталью, железной окалиной, чем-то горелым... Этот непривычно острый, трудовой, суровый запах, более уместный от простых ремесленников, нежели от особ княжеских кровей, цеплял Берёзку за сердце сильнее всех самых изысканных благовоний. Нечто пронзительное, глубоко женское шевельнулось в ней, укололо сладким шипом: как же повезло Зорице с супругой! Можно было отдать всё за добрый свет этих улыбающихся глаз, за шершавость горячих рабочих рук, способных обнять любимую нежно и крепко, за твёрдость этих дышащих силой плеч, которые могли позволить себе второпях наброшенную одежду и беспечно испачканный сажей воротник дорогой рубашки...

Они остановились вплотную друг к другу, не разводя скрещенных, сцепленных, зачарованных взоров.

– Откуда ты такая чумазая? – Смешок нежданным гостем вырвался из груди Берёзки, и она достала чистый вышитый платочек из рукава, чтобы вытереть с лица Огнеславы грязь.

Платочек не успел испачкаться сам: рука княжны поймала и тепло сжала её запястье.

– И руки тоже! – улыбчиво «ужаснулась» Берёзка и тут же похолодела от смущения и оторопи: глубокая, безграничная, далеко не сестринская нежность жарко дышала в немигающих, пристальных глазах княжны.

– С работы я, вестимо, оттого и грязная, – шевельнулись губы Огнеславы в обжигающей близости от губ Берёзки. – Коваль я, и хоть судьба меня сюда забросила Заряславлем править, ковалем и останусь. Хороших мастериц сестра в своих кузнях собрала – душа моя радуется.

Запах кузнеца, близкий, родной и настоящий, смешивался с бесприютной, зовущей в странствия свежестью мокрого снега, талой воды, озябших веток и просыпающихся почек. В Берёзке озорным котёнком шевельнулся соблазн потрогать голову Огнеславы, и она положила ладонь на чуть колющийся незримой щетиной череп. Ресницы княжны вздрогнули, глаза закрылись: она будто прислушивалась к прикосновению, впитывала тепло руки Берёзки, удивляясь ему и благодаря за него.

«Ты. Моя. Жена», – густым вечерним гулом гудело небесное эхо, а сад вторил ему колыханием голых веток.

«Ты. Моя. Жена», – мерцал тонкий серпик луны, словно нарисованный белой краской на густеющей холодной синеве небосклона.

«Ты. Моя. Жена», – молчаливо темнели где-то далеко за спиной пушистые ели у дворцового крыльца.

«Твоя. Твоя навеки», – покатились слёзы по щекам Берёзки тёплым напоминанием о пещере Восточного Ключа, о покое Тихой Рощи и о золотом сиянии времени, застывшего в немом преклонении перед этим соединением-расставанием.

В открывшихся глазах Огнеславы отразилось вопросительное огорчение, тёмные от сажи пальцы с неуклюжей бережностью стёрли солёные ручейки с лица Берёзки, а потом шутливо подцепили её подбородок и приподняли.

– Только не уходи от нас, Берёзонька. Не вздумай! Ты – наша... Моя. – Это слово, «моя», дерзко упало каплей расплавленной стали на грудь Берёзке, но вслед за ним прошелестело тихое и виноватое: – Сестрёнка.

А рука, пачкая кожу Берёзки копотью, сжимала её пальцы нежно, крепко, жарко, отчаянно – не вырваться, не отступить в вечерний холод, не уйти в весеннее одиночество садовых дорожек.

– Куда ж я теперь пойду? – мокрыми от слёз губами улыбнулась Берёзка, усталой мягкостью отвечая на испытующую пронзительность взора княжны. – Куда я денусь, когда всё самое родное – здесь? Этот сад, эти черешни... Это небо. Ратибора, Рада, Зорица... Ты.

«Ты» было ответом на «моя... сестрёнка», и Огнеслава поняла, почувствовала и обуздала свою нежность, чуть ослабив пожатие руки, но всё ещё не выпуская пальцев Берёзки. Острый блеск её очей чуть померк, став приглушённо-грустноватым, задумчивым.

– А ежели я захочу позвать к себе своих родных, которые остались в Гудке? – спросила девушка. – Стоян Благутич и матушка Милева... Я не могу называть их бывшими свёкром и свекровью: они стали мне отцом и матерью. А ещё их дочки... И Боско, и Драгаш. Ты дозволишь мне взять их к себе, или я слишком многого прошу?

– Как мы можем допустить, чтобы ты была в разлуке с теми, кто тебе дорог? – Сдержанно-мягкая улыбка приподняла уголки губ Огнеславы, в глазах сияла мудрая белогорская ласка. – Конечно, милая, зови их всех. Дворец большой – места хватит и ещё останется.

Короткого, сухого «благодарю тебя» было слишком мало, но что ещё могла Берёзка дать сейчас Огнеславе? Склонившись над испачканной шероховатой рукой, крупной, с длинными сильными пальцами, она прильнула к ней губами. Княжна, побледнев от смущения и обронив шапку, высвободила руку, словно Берёзка сделала нечто недопустимое.

– Ты разрешишь? – спросила она вдруг.

Берёзка не сразу поняла, на что та спрашивала позволения, и безмолвно похолодела, очутившись у Огнеславы на руках. Сопротивление было бесполезно: земля и снег ушли из-под ног, сапожки повисли в воздухе, а глаза княжны чистыми звёздами мерцали совсем близко.

– Не бойся... Доверься мне, я не обижу тебя, – шептала та. – Позволь мне сделать это и от имени Светолики, и от себя. Ты заслужила, чтобы тебя так носили всегда.

Этот шёпот с пуховой мягкостью касался души и высушивал слёзы, запах весны и кузни от Огнеславы усмирял боль, а голос звучал утешительным посланием из-за той грани, откуда уже никогда не вернутся родные глаза цвета голубого хрусталя. Оставалось только смириться и обнять княжну за плечи, что Берёзка и сделала с зябким содроганием, охваченная волной внезапного озноба. Закрыв глаза и уткнувшись лбом в слегка шершавый висок Огнеславы, она отдавалась мерному, баюкающему покачиванию и слушала звук шагов. Устыдившись вопрошающего тёмного бархата величавых елей-стражниц у крыльца, Берёзка дрогнувшим голосом попросила: