Не-птица

Глава 11. Неприятная

— Знакомьтесь. Пап, это Глеб. Глеб, это Валерий Семёнович. Мой папа.

Мы пожали друг другу руки. Лена улыбнулась и хлопнула ладошкой по шкафу.

— Ещё раз спасибо, что согласился помочь. Пойду, поставлю чай!

Она скрылась в темноте подъезда, а мы с Валерием Семеновичем взглянули друг на друга. Папа Лены оказался крупным, даже чуть толстым, лысеющим мужчиной среднего роста. Сходство между отцом и дочерью было очевидным, особенно в глазах, таких же больших, округлых и правильно посаженных.

— Ну, понесли? — Валерий Семенович первым взялся за шкаф. Я последовал его примеру.

Да, с Леной мы помирились окончательно, так что она попросила помочь ей и папе поставить в квартире новый шкаф. Отказаться было неудобно, да и о Лене хотелось узнать больше, так что теперь я тащил на четвертый этаж неудобный комод, дёшево стилизованный под красное дерево. Да уж, прекрасный выходной, ничего не скажешь!

Дом явно был нежилой. Нет, поймите правильно: это была отличная, уютно обставленная квартира, но здесь не было тех неуловимых мелочей, всегда сигнализировавших, что в доме живут. Не было маленьких сувениров, магнитиков откуда-нибудь, на тумбочке у зеркала не лежали ключи, расческа или хотя бы щетка для обуви. Квартира не была домом — лишь перевалочным пунктом, в котором какое-то время отдыхал холостяк-дальнобойщик. Лишь тянувшийся из кухни запах свежей выпечки говорил о том, что от неудачного брака у мужчины осталась дочь.

Шкаф занесли и установили без проблем — не таким уж тяжелым он оказался. Валерий Семенович от души пожал мне руку, после чего мы пошли к Лене, которая уже собрала на стол. Выпечкой оказалась румяная шарлотка, явно приготовленная специально для меня — как-то обмолвился, что очень люблю. На душе стало как-то неприятно, будто девушка пыталась подлизаться…

— О, яблочный! — её отец хлопнул в ладоши и первым грузно плюхнулся на стул у окна, — Традиция у нас такая: я — из рейса, Ленка — шарлотку!

…Или у кого-то мания величия, Глебушка.

Пирог понравился — теплый, мягкий и сочный, приготовленный с умением и любовью к делу. Лена, заметив, как быстро и жадно я ем, довольно заулыбалась.

— А Пашка, значит, работает?

Улыбка не исчезла, но сразу застыла, остекленела.

— Ага. Работает.

— Он у тебя работящий, — крякнул Валерий Семенович, откидываясь на спинку стула.

Прям труженик тыла. Лена нашла в себе силы кивнуть, но в глаза отцу не смотрела. Впрочем, тот слишком устал и проголодался, чтобы обратить внимание. Сегодня ночью папа Лены приехал домой, а утром уже привез шкаф. Его можно было понять. Но все равно стало не по себе.

Перекусив, стали прощаться. Я пожал руку Валерию Семеновичу, Лена надела шапку и чмокнула отца в щеку.

— Не забудь выпить таблетки, хорошо?

— Обязательно!

На этом и распрощались. Я шел домой, Лена — на работу. Облачка пара от нашего дыхания медленно поднимались к январскому серому небу, постепенно в нем растворяясь.

— Спасибо, что помог, — наконец, заговорила девушка.

— Обращайся.

Снова помолчали. Я глядел под ноги — поскользнуться на утоптанном снеге сейчас было раз плюнуть.

— Наверное, тяжело было? Все время жить одной?

— Привыкаешь, — Лена дернула плечами. — Скорее, это было небезопасно.

— В каком смысле?

— Некому встретить или проводить поздним вечером. Если ночью проснешься от кошмаров, не к кому прижаться. Все в доме зависит от тебя: потеряешь кошелек с деньгами — живи до приезда папы, как хочешь, перебивайся по соседям и друзьям. Я с семи лет научилась готовить. Но самое главное — постоянный страх, что папа не вернется. Что фуру тормознут грабители. Что он уснет в дороге, и… — девушка недоговорила и сглотнула. — От этого ощущения незащищенности никуда не деться.

Я не знал, что сказать. Так, в тишине, мы и добрались до перекрестка.

— Что ж, пока?

— Пока, — я обнял Лену, и вдруг почувствовал на щеке уже знакомые, мягкие и теплые губы.

— Спасибо тебе. За все, — и девушка перебежала дорогу, пока мигал зеленый.

Я глядел ей вслед, открывая для себя одну простую истину за другой.

— Ну что, рыцарь-носильник? — Иволга подхватила пакет с продуктами и устремилась в кухню. — Как там дама в беде?

— Нормально. Познакомился с верховным лицом её династии.

Мелкая хихикнула. Уютно зашуршал чайник. Я глубоко вдохнул и, блаженствуя, прикрыл глаза.

«Дома!»

Вернуться в теплую квартиру, когда за окном — крещенские морозы, особое удовольствие. Я прошел в комнату, полную запаха лака для ногтей и сигаретного дыма.

— Ты тут что, всю пачку выкурила? Просил же проветривать!

— Не зуди, — донеслось из кухни, — Я думала!

— Тогда все обвинения сняты! Ива подумала — созывайте пресс-конференцию, это событие должно войти в историю!

— Это что, шутка от хвойного? — не осталась в долгу мелкая. — Ты хоть предупреди в следующий раз, я шампанское куплю!

Я уже добрался до кухни и сгреб Ивушку в охапку, зарывшись в черную макушку носом. Девушка дисциплинировано выждала секунд пять, после чего легко выбралась из рук.

— Жрать хочу!

Вот так и живем. Достал из холодильника вчерашнее пюре, отправил в микроволновку. Мы с Иволгой спим уже недели две, но для неё, кажется, ничего не изменилось. Кедр остался Кедром, и поиски свободы волновали красноволосую гораздо сильнее, чем перемены в наших отношениях.

А вот я тонул. Ловил каждое её слово и движение, отупел до невозможности и беспрестанно мучился собственной неопределенностью. Мне нравилась Лена. Мне нравилась Иволга. И обе девушки вели себя странно. Одна целует и извиняется, другая вообще укладывает в постель, и не раз, а потом делает вид, что ничего не произошло! С одной стороны, я присоединился к Миле и Руслану — таким же безнадежно влюбленным в красноволосую неудачникам, с другой — вроде, получил от Ивы в разы больше, чем они. Обсудить ситуацию было совершенно не с кем, и я варился в собственной ревности и неустроенности, надеясь, что всё само решится.

Иволга же продолжала изучать понятие свободы. С каждым днем она все больше отчаивалась, хотя старалась этого не показывать: курила чаще и больше, пила и иногда не ночевала дома. Вгляд, который раньше так меня пугал, стал теперь частым и привычным — Ивушка замирала над книгой, глядя сквозь неё, погрузившись в собственные невеселые мысли. Читать стала меньше, предпочитая валяться в кровати, пялясь в потолок. Приходилось её обнимать, чтобы не плакала. Мне это всё очень не нравилось.

Микроволновка противно запищала, и я поставил на стол тарелку с едой. Ива набросилась на картошку так же жадно, как в первый день нашей совместной жизни. Она не меняется. Не изменится. Да, перестала воровать, но ведь внутри, в душе, Иволга все ещё маленькая безответственная девчонка.

— Завтра у Милки днюха! — сообщила красноволосая.

— Ого! — я отпил из чашки. Сегодня чай пах имбирем.

— Давай ей сережки подарим? Серебряные!

— А деньги откуда возьмем?

— А вон, — Ива указала пальчиком на копилку, в которой мы собирали на ее отъезд. — Косаря два наша казна переживет!

— Переживет, — охотно согласился я.

— Тогда допивай и отчаливаем! — мелкая выкатилась из-за стола и скрылась в полутьме коридора.

Серёжки выбирали долго. Ива тщательно осматривала каждый предложенный экземпляр, взвешивала его на узкой ладошке, прикладывала к ушам (и своим, и моим), потом откладывала и переходила к следующему. Так мы обошли семь ювелирных киосков в трех торговых центрах. Никогда не любил слоняться по магазинам, но в компании это было чуть веселее. Решил не терять время и слушать разговоры вокруг: может, что-нибудь пригодится в сценарии.

— Вот, смотри! — Иволга пихнула под нос очередную побрякушку. — Нашла, по-моему!

Это были небольшие сверкающие ромбики из серебра, с причудливым узором малюсеньких сапфиров внутри.

— Милке обязательно понравится! Это почти под цвет глаз!

Я пожал плечами. Серёжки, как серёжки. Наверное, девочкам виднее!

— Пойдем, оплатим тогда. Доверюсь твоему вкусу.

— Правильно!

И, прижавшись плечом к плечу, мы направились к кассе. Пришлось потратить чуть больше запланированного, две с половиной тысячи, но теперь Мила не осталась без подарка.

Вечером заварили зеленого чая. Пили с Ивой медленно, не спеша, глядя друг на друга лениво и доброжелательно. Потом как-то сами собой переместились-перетекли в постель, где провели полтора часа. В душ ушёл первым. Вместе мы не мылись, словно подчеркивая друг для друга нашу отчужденность. Выбрался из ванной, снова под одеяло. Иволга, наоборот, ушла, но постель переполнилась её запахом — дешевым сигаретным дымом, приторными духами, легкими травами — таким безвкусным и родным. Я прикрыл глаза и тихо дышал, пока по полу не зашлепали босые ступни.

— Уф! — мелкая плюхнулась на диван и завернулась в одеяло. — Хорошо!

Я не ответил. Говорить не хотелось.

— Чего молчишь?

— Я просто не понимаю, что между нами происходит.

Иволга тяжело вздохнула и легла на спину.

— Тебя что-то не устраивает?

— Неопределенность.

— Мы спим друг с другом. Что тут может быть неопределенного?

— Мы друзья? Или… Нечто большее?

Пауза, повисшая после моего вопроса, кажется, растянулась на целый час.

— Друзья спят друг с другом?

— Ну…

— Спят или нет?

— Нет!

— Вот видишь. Сам спросил, сам ответил, — усмехнулась Ивушка.

— То есть, ты — моя девушка?

Она перевернулась на бок, положила ладошку мне на щеку, посмотрела в глаза.

— Какой же ты хороший, чистенький мальчик. Как у тебя все однобоко. Не спим — друзья. Спим — любимые. Так, что ли, получается?

— Не знаю. Вот и спрашиваю у тебя, умной.

— Грязной, ты хотел сказать. Не оправдывайся, на правду не обижаюсь, — Ива поймала меня ножкой и притянула к себе. — Кроме этих двух полюсов есть ещё любовники, сожители, сумасшедшие… Думаю, мы — как раз сожители.

Я невольно фыркнул.

— Как-то слышал шутку. «Сожительница осознает себя сожительницей за секунду до смерти». Это слово из полицейской хроники.

Иволга повела плечом, выскользнувшим из-под одеяла. Взгляд невольно приковал ее маленький неровный шрамик. Захотелось снова его поцеловать.

— Если не нравится, можем прекратить.

— Сожители — так сожители, — я коснулся губами плеча Ивушки, и до утра мы больше не произнесли ни слова.

Оказалось, Мила жила не так уж далеко — всего три остановки от площади Маркса, вглубь сонного Кировского района. Я не успел даже устать от запаха и постоянного присутствия вокруг чужих людей, как мы вышли из переполненного автобуса. Иволга, естественно, по-человечески покинуть его не могла — споткнувшись и прокрутившись вокруг своей оси, красноволосая торжественно угодила в сугроб. Я выскочил следом, перепуганный и весь красный от перемены температур, но волноваться было не о чем — Ива, восторженно хихикая, возила по снегу всеми конечностями, разбрасывая вокруг холодные хлопья. Все бы ничего, да только вот лечить её, в случае чего, предстояло мне. Так что, не мудрствуя лукаво, пришлось сгрести девушку в охапку и, оттащив подальше от сугроба, поставить на ноги.

— Нет бы дома меня на руках носить! — фыркнула неблагодарная оторва.

— Так ты ни разу не просилась!

— Мог бы и сам догадаться! Ладно, идем уже, дерево!

Дом Милы, типовая серая многоэтажка, возвышалась над двором, как надгробие над могилой. К своему удивлению, обнаружил, что лютого отвращения, как раньше, хрущёвка не вызывает — длительное общение с Иволгой сгладило мой снобистский характер, подружило с действительностью. Да, мир вокруг тёмен, холоден и абсолютно безразлично сер. Да, жить пришлось в компании уставших, замученных жизнью, в большинстве своем — глупых людей.

Но ведь рядом шла Иволга. А значит, с миром можно было мириться.

— Давай, забери нашу красотку, — Ива прислонилась к стене и закурила сигарету. На ресницах подруги осел иней.

— А ты не зайдешь?

— Не, со мной ее не отпустят. Все, не якори! — она подлетела к домофону и набрала квартиру Милы.

Пришлось подниматься в одиночку. В подъезде не горело ни одной лампочки, но за окном вечер лишь начинался, так что я добрался до входа в чужую квартиру — теплого желтого прямоугольника в конце одного из лестничных пролетов. Меня ждали.

— Здравствуй! — растягивая «а» протянула невысокая, толстоватая женщина. Судя по очевидному сходству — мать. — А Мила и не говорила, что у неё есть такой красивый друг!

В ее устах «друг» прозвучало по-советски сально, с невысказанным, но всем понятным подтекстом. То, как дружелюбно это произнесли, заставило меня покраснеть и потупиться.

— Здравствуйте.

— Да ты проходи, проходи! — меня бесцеремонно затащили внутрь, в горячий (после мороза снаружи), тесный и сдавливающий коридор. — Милочка сейчас выйдет, всё прихорашивается. Вадим, Вадим, ну куда ты там, поздоровайся хоть!

В одном из трех дверных проемов возник худой, морщинистый мужчина в домашних брюках и рубашке. В отличие от безымянной, но гиперактивной женщины, Вадим (наверное, Милин папа) меня стеснялся. Пожав руки, мы отступили в разные концы коридора, откуда неловко друг на друга молчали. Мать, терзаемая непреодолимым желанием заполнить каждую секунду тишины собой, снова открыла рот:

— А Милочка-то тебя с утра ждет, волнуется, с обеда вообще у себя заперлась, всё собирается!

— А вы уверены, что с ней все хорошо? — забеспокоился я.

— Да что с Милкой сделается! — пробурчал Вадим.

— Вот именно! — горячо поддержала женщина и, как бы в подтверждение её правоты, открылась единственная захлопнутая в этом коридоре дверь.

Мила снова поразила меня простотой и красотой собственного образа. На ней было длинное, в пол, вечернее платье, привычное косое каре придерживала теперь аккуратная серебристая заколка, открывая миру правый глазик девушки. Шрам, так Милой нелюбимый, покоился под тональным кремом, почти даже и не заметный. На ногах парикмахера поблескивали элегантные туфельки.

— Привет, — просто сказала девушка.

— Привет. Ты великолепна.

Мила покраснела и потупилась. Её мать опять что-то закудахтала, но уже гораздо тише и умиротворённее. Взяв подругу за руку, я подвел её к выходу.

— Закажу нам такси. Одевайся теплее, там лютый холод.

— Я знаю, — она сняла с вешалки куртку и накинула на плечи. — Идём?

— Прошу, — я отступил, пропуская Милу вперед.

— А то остались бы, все вместе отпраздновали… — робко предложила мама. Дочь бросила на неё короткий, но выразительный взгляд. — Ну ладненько! Счастливо вам отдохнуть! С днем рождения, доченька!

За нами закрылась дверь, но несколько секунд Мила оставалась такой же отрешенной и напряженной.

— Иди спокойно, — пробормотала она. — Мама наверняка пялится на нас в глазок.

Только спустившись на этаж ниже, она смогла расслабиться.

— Ива внизу?

— Конечно. Думаю, мы её запустим в подъезд, и все вместе подождем такси. А почему Иве нельзя за тобой зайти?

Мила закатила глаза.

— Родители спалили нас за поцелуем. Ива им и до этого не нравилась, а уж когда такое обнаружилось…

— Понятно, — кивнул я. — Сочувствую.

Мы спустились. Я открыл приложение, чтобы вызвать машину, Мила — дверь, пропуская внутрь замерзшую Иволгу.

— С днюхой! — та моментально повисла у подруги на шее.

— Спасибо, родная.

Они сразу затихли — поцеловались. Я уставился в экран, чувствуя, как горят уши. До приезда такси осталось четыре минуты.

Кафе было дорогое, но все-таки не ресторан. Уютный столик в углу зала, у окна, приемлемые по ценам и вкусные блюда в меню, ненавязчивая музыка — что еще нужно троим друзьям, чтобы тихонько попраздновать? Мы решили, что серёжки будут подарком от Иволги, а поход в кафе — от меня.

Разумеется, ни Лену, ни Руса Мила не пригласила. Я вообще подозревал, что изначально планировалась только Ива, но красноволосая каким-то образом пропихнула с собой мою тушку. Впрочем, Мила нисколько не расстроилась, и вообще вела себя необычно: смеялась часто и охотно, прикрывая аккуратный ротик ладонью (жест удавался естественно и очень мило), шутила, хоть и недотягивая остротой до Иволги, говорила много и охотно.

Ива, наоборот, держалась скованно и смущенно. Она все время заглядывала подруге в глаза, тщась заметить там что-то, ведомое ей одной. Ела красноволосая мало, и уже один этот факт явственно свидетельствовал о неспокойствии её души.

— Мил, а можно спросить?

— Уже спросил, — девушка улыбнулась, медленно подмигнула и отпила вино.

— Тогда рискну ещё раз. Ты всегда хотела быть парикмахером?

Мила откинулась на спинку стула и приподняла бокал, глядя через него на свет.

— Нет. Хотела стать дизайнером или, например, стилистом.

— Что помешало?

— Деньги, — легко призналась девушка. — У родителей нет денег, чтобы оплачивать обучение. А на бюджет я не протиснулась, увы. Пришлось идти по максимально близкой специальности.

— Понимаю, — я кивнул. — Говорят, это невежливо, но сегодня, думаю, можно. Сколько тебе лет?

— Двадцать пять.

«А выглядишь ты старше. Серьёзнее».

Говорить вслух я, конечно, не стал. Просто чокнулся с девушками и ещё выпил. Иволга замолчала совсем, только слушала нашу с Милой болтовню. Потом, будто очнувшись, достала коробочку с сережками и торжественно вручила подруге. Та открыла, ахнула, синие глазки вспыхнули едва ли ни ярче, чем серебро в свете люминесцентных ламп.

— Спасибо, спасибо!

Конечно же, подарок тут же занял свое место под осветленными локонами. Мила достала зеркальце, полюбовалась на себе и совершенно расцвела.

— Они прекрасны! — Иволге тут же достался долгий влюбленный взгляд. — Наверное, дорогие?

— Не парься, — отмахнулась мелкая. — Пришлось немного урезать заначку на мой отъезд, но мы переживем!

— Вот и хорошо! — Мила еще раз взглянула на себя, потом отложила зеркало и залпом прикончила вино. — Ива, нам больше не надо видеться.

Я моргнул. Захотелось помотать головой, проснуться — настолько неожиданно и абсурдно прозвучало заявление. Сюрреализма ситуации добавляла и реакция Иволги — красноволосая продолжала спокойно и сосредоточенно жевать поданный салат.

— А чё так? — наконец, осведомилась она.

Мила приступила к десерту.

— Ты же сама все понимаешь.

— Да-да, вкурила. Ты деревянному объясни, у него вон, челюсть до пупа!

Я захлопнул рот так резко, что зубы отчетливо и чувствительно щелкнули друг о друга. Никто не улыбнулся.

— Ты скоро уедешь, — Мила говорила как бы ни с кем, но обращалась все равно к Иволге. — А я останусь, потому что не могу бросить свою жизнь. Боюсь. Да и не проживем мы вместе. Не в этой стране. Я вообще, знаешь… — голос её сел, девушка быстро отхлебнула вина, — Не смогу. Ничего не смогу. Мне страшно, я слабая. Я здесь лишняя, неуместная, неугодная. Вру родителям, вру девочкам на работе, клиентам. Закуталась в кокон, чтобы больше не били, чтобы не гнали. Но внутри уютно и безопасно.

Иволга молчала, только ниже склонившись над тарелкой. Я почувствовал, что в горле стоит ком, а весь уют из кафе разом спарился. Мила будто впустила сюда холод улицы.

— А потом появилась ты, — продолжала девушка. — Красивая, сильная, обволакивающая собой. Почти совершенство. Рядом с тобой я перестала бояться. Ива, ты подарила мне сказку, ты раскрасила будни в дичайшие цвета. Спасибо за это. Но жизнь — не для таких, как я. Нужно бежать следом за тобой, на поиски свободы. Но я же знаю, что свободы нет. Ни там, откуда ты бежишь, ни там, где остановишься.

Некоторое время над столиком висело молчание. Потом Иволга похвалила салатик, заказала себе пирожное. Через десять минут девочки уже щебетали о чем-то третьестепенным, будто и не звучала тут только что болезненная исповедь. Я так быстро прийти в себя не мог: переводил взгляд с одной на другую, ошалело моргал и совершенно забыл о времени. Наконец, Мила поднялась из-за стола.

— Проводите меня?

— Конечно, — Ива тоже встала. — Кедр закажет такси до твоего дома. Да, Кедр?

— Такси, — повторил я, — Да, Кедр закажет.

Такси повезло нас обратно, по освященному, но все равно темному городу. Солнце опустилось за горизонт полтора часа назад, так что Новосибирск утопал в сумерках цвета кофейной гущи. Девочки молчали, прижавшись друг к дружке, а я, сидя на переднем сидении, созерцал в окно обочину и сугробы грязного снега на ней.

«Почему снег здесь похож на пепел?»

В ту минуту вся обида и боль во мне сконцентрировались на этих нелепых кучах замерзшей воды. Сугробы летели перед глазами, а я все смотрел, будто взглядом их можно было растопить.

У подъезда я оставил девушек вдвоём. Они тихо говорили, улыбаясь друг другу, потом долго целовались, потом снова говорили, но уже коротко. Наконец, Иволга отошла, и я тоже решил попрощаться.

— Глеб, — Мила попыталась мило улыбнуться. Уголки её губ дрожали. — Давай будем иногда видеться? Ну, когда Ива… Давай? Не у тебя, мне будет трудно. Где-нибудь в кафе или парке. Будем говорить, гулять. Чтобы не было так…

— …Одиноко, — закончил я. — Да, давай.

— Спасибо. Пока!

— Пока.

Мила шагнула в подъезд. Тяжелая дверь захлопнулась за её спиной. Не пройти, не пробраться. Безопасность. Замкнутость. Клетка.

А мы с Иволгой пошли по скользкой, занесённой позёмкой, дорожке. Говорить не хотелось, да и мелкая шла на пару шагов впереди, виляя из стороны в сторону. Потом наклонилась, будто что-то уронив. Набрала снега и швырнула мне в грудь.

— Догоняй, лошара!

И побежала вперед. Я даже шага не ускорил — настолько паршиво стало на душе. Только смотрел, не поскользнется ли дурочка. Нет, пробежала метров десять, остановилась под фонарем. Слепила ещё один снежок.

И вдруг изо всех сил бросила его в лампу.

Попала. Фонарь вспыхнул и погас, лишь сноп искр разлетелся в стороны синевато-желтым фейрверком. Осталось только гаснущее белое пятно с девушкой в центре. Похоже на минимализм или обложку какого-нибудь культового альбома. Момент проникновенной боли.

Скользнув стертыми подошвами по льду, я рванулся к Иволге, дико хохочущей посреди сыплющихся осколков. Схватил ее в охапку, потащил прочь. В голове почему-то крутилась одна простая мысль: не попасться бы ментам.

— Пусти!!! — маленькая рвалась в руках, как подстреленная куропатка. — Пусти, сволочь!!! Я ненавижу, я ненавижу вас! Я ненавижу весь ваш гребанный мир! Я вам всем… — дальше пошли ругательства, вперемешку со слезами. — Я весь город разнесу!!! Я докажу, я…

Я не слушал. Просто тащил Иволгу к остановке.

Она не успокоилась даже дома. Всю дорогу ревела (кто бы мог подумать, что в Иволге столько невыплаканных слез), а когда дошли до квартиры, упала ничком на кровать и заголосила в подушку. Я присел рядом, гладя подругу по волосам, по узкой, прямой спинке. Ива только дрожала и плакала, плакала снова. А потом уснула, часа в три. Я наощупь добрался до ванной, заперся там и провел под душем целый час, приходя в себя. Потом пошел на кухню.

Рассвет встретил с чашкой остывшего чая и чувством необратимой потери. Сегодня ушла Мила, уведя за собой что-то важное. Непоколебимую веру Иволги, её уверенность в существовании свободы.

Мы отпустили поручень, автобус занесло — и двух идиотов выбросило в окно, на холодный асфальт мостовой.