Утро было покрыто трещинами, как никогда прежде. Голова болела, спина — тоже. В горле пересохло, а остатки мыслей испугано шарахались по дальним закоулкам мозга, ловко уворачиваясь от сознания. Рассвет — и тот получился гадким, грязно-желтым, будто ещё сильнее испачкавшим все вокруг.
Иволга тоже встала рано. Села на краешек кровати, растрепанная и бледная. Закурила. На меня старалась не глядеть, не сказала ни слова. Я вздохнул и пошёл ставить чай. Кровь возмущенно застучала в висках, но дойти и щелкнуть чайник получилось. Через пять минут в ванной зашумела вода — красноволосая умывалась. День со скрипом старался влиться в привычное русло.
Завтракали в тишине — сказать друг другу было нечего. Ива, всё ещё бледная, но уже причесанная, вышла из-за стола первой. Стала краситься.
— Куда собралась?
— К ясеню.
— Куда?
— К ясеню, — раздраженно повторила мелкая. — Сам вчера отправил, вот, прихорашиваюсь. Если собираешься со мной — оденься теплее, у него редко топят.
Я открыл было рот, чтобы послать её, но в этот момент девушка покачнулась и, чуть не упав, оперлась на зеркало.
— Может, позже съездишь? — я подскочил, готовый её ловить.
— Не, — Иволга упрямо помотала головой. — Надо сейчас.
Мне бы совесть не позволила отправить её одну в таком состоянии.
— Ладно. Одеваюсь.
Мы ехали долго — сначала на метро, потом на маршрутке. В ней Иву укачало, пришлось выйти на пару остановок раньше, чтобы девушку не стошнило. Район вокруг был не то, что неблагополучный, просто глубокая окраина, такая, куда не каждый горожанин за свою длинную жизнь попасть умудрится. Это место, где город, застроенный от центра так плотно, будто борется за существование на каждом сантиметре, вдруг расступается, разлетается в разные стороны, осознав, что вокруг простираются сотни километров никем еще не занятого пространства. Дворы многоэтажек, если они еще присутствуют, расположены друг от друга чуть ли не на расстоянии квартала, но, зачастую, дворов вообще нет, потому что дома не ютятся друг напротив друга, а раскиданы по доставшемуся им пространству в хаотичном порядке. Пространство между многоквартирными муравейниками занято «частным сектором» — разваливающимися гниющими домишками, жильцы которых по лишь им ведомым причинам отказываются переезжать и освобождать место для новостроек. Если же государству везёт, удается снести одну-две халупы по соседству, на их месте некоторое время зияет голая пустота, а потом возникает шумная, долгая и громоздкая стройка. Не люблю окраины.
Следующую маршрутку решили не ждать, прошлись пешком. Ноги по щиколотку вязли в плохо утоптанном стеге — разумеется, здесь его никто и не собирался убирать. Настроение, и так не радужное, превратилось в серо-желтый комок мокроты, застрявший где-то посреди легких и мешающий свободно дышать. Маячащее впереди красное каре Иволги я воспринимал, как раздражающий болезненный бред. От холода пар, поднимавшийся изо рта, оседал инеем на ресницах, замораживая их в непроглядное нечто. Я прямо-таки ощущал, что простываю.
Наконец, остановились в тени какого-то здания. Протерев глаза от колючей изморози, я увидел, куда направлялась Ива. Это было большое, неказистое здание советских времен. Назвать его хрущевкой или сталинкой было невозможно — это строение слишком отличалось от привычных мне городских «кубов», вытянутое, загибающееся с левого края, с узким, занесенным снегом двором перед единственным входом, безмолвно кричащее чернотою разбитых окон. Через несколько секунд стало ясно — когда-то здесь располагалось общежитие. Надпись на табличке у входной двери почти стерлась, так что сомнений не оставалось: давно уже никого не селят.
Иволга потянула за ручку, и дверь, громко и протяжно взвизгнув, открылась, приглашая внутрь запахом сырости, старости и затхлости, неизбежно сопровождающим старые, но по какой-то причине ещё жилые здания.
— Ив, что мы тут забыли? — шёпотом спросил я. В холле после ярко-белого зимнего дня показалось, что вокруг царит непроглядная темнота.
— В гости пришли, — негромко отозвалась девушка. — Держись рядом и никуда не суйся. Публика тут… Разная.
Глаза чуть попривыкли к местному освещению, состоящему из солнечных лучей, пробивающихся сквозь местами пыльные, местами отсутствующие стёкла, и я обнаружил нас поднимающимися по лестнице. На втором этаже, как и ожидалось от общежития, обнаружился длинный коридор с дверьми по правому краю. Электричества, конечно же, не было — приходилось пробираться почти наощупь, изредка натыкаясь на пустые бутылки, какие-то тряпки и, кажется, шприцы. Ещё на пути попадались двери и пустые дверные проемы. В пару из них Иволга заглянула, другие обошла тихонько, заставив и меня сделать так же. При мысли о людях, живших здесь, по спине забегали ледяные мурашки. Что ж, Лена, ты была права: сейчас Иволга затащила меня в какое-то не очень хорошее место…
Наконец, у одной из дверей мы остановились. Красноволосая без тени сомнения распахнула её чуть не сбив меня с ног, и проскользнула внутрь комнаты. Я на некоторое время замер на пороге, не решаясь последовать за девушкой — темнота коридора страшила меньше, чем неизвестность чужого помещения. Оказалось, задержался не зря — раздался грохот рухнувшего тела и негромкое, но полное праведного гнева ругательство.
— Раскидал, сука, клешни свои по комнате!
Ответа не последовало, так что я шагнул внутрь, ведомый желанием выяснить, об кого споткнулась Иволга.
В комнате было неуютно, пусто, но чисто. У единственного окна, наполовину застекленного, наполовину забитого фанерой, располагалась одноместная продавленная кровать, заправленная с небрежностью одинокого человека, в углу — мольберт, накрытый серой тряпицей, а почти у входа стояли рядом тумба и стол. На тумбе ничего не было, на столе лежала тетрадь и пара карандашей. Даже стула здесь не нашлось.
Хозяин этой небогатой обстановки лежал в центре комнаты на спине, действительно «раскидав клешни» во все стороны. Грязно-русые волосы бесформенной кляксой расплескались по полу, на бледном лице выделялась единственная деталь — очки-полароиды, в здешних условиях постоянного полумрака смотревшиеся совершенно дурацки. Назвать парня худым было бы слишком просто: для этого прилагательного ему не хватало килограммов пять. Одежда (судя по всему, один из двух одинаковых комплектов — второй, вместе с курткой, покоился на краешке кровати аккуратной стопкой) представляла из себя перетекающее друг в друга серое месиво из футболки и штанов. Видимо, сегодня в приюте маргиналов был какой-то особый праздник, и дали отопление— по крайней мере, в этой комнате стоять в пальто было жарко.
— Я смотрю, ты в адеквате!
Иволга уже успела скинуть куртку и плюхнуться на кровать. Её прическа, зеленый свитер и красные кроссовки вносили в бледность окружения хоть какое-то оживление.
— Ага-а.
Существо на полу шевельнулось, подняло правую руку и помахало ей из стороны в сторону. Голос у него был тихий и сиплый, будто парень простудился ещё в младенчестве, и решил не лечиться совсем. Впрочем, если на бетонном полу он валяется ежедневно — ничего удивительного.
— Чудно, — красноволосая адресовала мне короткий быстрый взгляд. — К тебе гостя принесло, Кир!
— Да-а-а?
Слова он растягивал, как жвачку, поэтому окончание «Да?» произнес уже сидя. На меня уставились металлически-непроницаемые стекла очков.
— Ну, раз принесло — подваливай. Ща я…
Кир поднялся на ноги и шагнул к тумбе. Я поразился тому, как он вообще умещается в своей комнатке: в парне было не меньше метра девяносто росту, и примерно треть от этой внушительной цифры составляли ноги. Передвигался Иволгин приятель своеобразно: длинными, медленными шагами, размахивая руками-плетьми, будто лунатик. Добравшись до тумбы, Кир секунды четыре стоял столбом, видимо, вспоминая, что он здесь делает, а потом забрался внутрь, чтобы извлечь на свет железный чайник и маленькую газовую комфорку. Я за это время успел снять пальто, шапку, шарф и перчатки и усесться рядом с Ивой. Поставив чайник на огонь, хозяин комнаты опять полез в тумбу.
— Кир! — позвала Иволга. — Ты воду забыл налить.
— А, ща! — отозвались из недр тумбочки.
— Кир, — не успокаивалась красноволосая, — сделай нам обычный черный чай. Без приколов.
Копание в тумбе возобновилось с утроенной силой, и вскоре миру явилась жестянка с заваркой и небольшой чайничек из белой керамики.
— Я это… — парень невнятно манул рукой в сторону выхода. — Ща!
И вышел, захватив с собой чайник. Оставшись наедине, я тут же повернулся к Иволге.
— Это что за?..
— Это Кир, — сказала она таким тоном, будто «Кирами» называли всех подобных парней. — Друг. Художник, поэт. Творческая личность.
— И наркоман, — догадался я.
Ива дернула плечами — мол, думай, что хочешь.
— Зачем ты меня сюда привела?
— Сам пришел, не передёргивай!
Дальше сидели молча. Ждать пришлось долго — наверное, Кир решил набрать воды в соседнем городе. Или опять забыл, за чем пошел. Наконец, парень появился на пороге. Судя по мокрым волосам и явно посвежевшей физиономии, не только наполнил чайник, но и умылся.
— Только… У меня кружки две всего.
— Ничего страшного, — успокоил я. — Пейте с Ивой, я не буду.
Кир красноречиво хмыкнул и водрузил-таки чайник на огонь.
— А тебя как…
— Глеб! — ответил я.
— Кедр! — тут же поправила красноволосая.
«Творческая личность» почесала за ухом и подошла ближе, протянув длинную лапищу.
— Приятно познакомиться. Кирилл.
Пальцы у него были желтоватые, как пергамент. Я пожал руку и продолжил молча глядеть в пространство. Кир, видимо посчитав долг вежливости отданным, завалился на пол и устроился там, вытянув ноги и опершись стеной на стенку. Иволга делала вид, что очень заинтересовалась пятнышком на рукаве свитера. Молчание затягивалось. Чай закипал.
— Загрузился? — вдруг спросила мелкая, как бы в пустоту.
— Более-менее, — кивнул Кир.
— Давно принимал?
— Позавчера.
— Нормально. Сегодня потерпишь?
— Постараюсь. Ты это…
— Проведать пришла, не напрягайся.
— Это можно. А может, дуну? На поболтать пробьёт моментально.
— Потом, Кир. Ты мне адекватный нужен.
— Понял, — парень развел руками в стороны. Казалось, он может ими обхватить всю комнату. — Ни грамма внутрь. О, чай!
Чашки, алюминиевые, но чистые, тут же извлекли из тумбы. Пили молча недолго — я решил не наращивать неловкость и поболтать с Киром, раз уж Иволга никуда не торопится.
— А что это за место?
— Общага была, — парень безразлично дёрнул плечами. — Ещё при советах, по-моему. В девяностые тут мутные истории творились: студенты с крыш прыгали, вены вскрывали. Говорят, из-за коменданта. Короче, прикрыли зданьице, вместе с институтом.
— А не наоборот? Может, сначала институт, потом общагу?
Кир вяло дернул плечами.
— Как знать. По-моему, сначала жизнь уходит отсюда, а институт ещё пару месяцев барахтается. Не знаю, у меня неоконченное высшее, да и в общагу поселился уже гораздо позже отчисления.
Только сейчас я понял, что определить возраст Кирилла невозможно — ему с одинаковой вероятностью могло быть как двадцать, так и тридцать пять. Есть такие типы: очень долго остаются молодыми, а потом за год-два стареют до положенного возрасту состояния.
— Так ты, значит, художник?
— И поэт, — равнодушно согласился Кир.
Я обвел взглядом комнату.
— Не похоже на берлогу творческой личности.
— Можно подумать, ты специалист по берлогам! — фыркнула Ива.
— Творческая личность отражает состояние общества, в коем обретается! — философски заметил её дружок. — Так что делай выводы, солнышко. Если поэт и художник голоден и болен, это о чём-то говорит!
— Смотря, какой поэт… — осторожно заметил я.
В ответ Кир опять нырнул в недра тумбы.
— Ща! Я тут недавно как раз новое сделал. Почитаю!
Ждать пришлось недолго — художник-поэт торжественно извлек на свет несколько исписанных листов. Опершись на стену, он на несколько секунд замер в какой-то неудобной, нервозной позе, и весь переменился. Вместо расхлябанного, разбитого и еле соображающего существа вдруг обнаружился симпатичный, хоть и тощий до ужаса, молодой человек со спокойным лицом. Глаза его я все еще не видел: полароиды парень не снимал. Вдохнув глубже, Кир стал читать:
— А лес всё помнит.
Лес всё прекрасно помнит —
Он разрастается быстро по полю ржи.
Думаешь, будто сильный?
Конечно, сильный,
Только пойди, витязь, его свяжи.
Лес стонет ветками,
Пальцы скребутся в окна,
Все витражи дворца оплетает плющ.
Думаешь, будто сможешь?
Конечно, сможешь,
Только пойди, дверь ты запри, на ключ.
Лес стонет громче,
Гнётся, скребётся ближе —
Для чинных залов громки его шаги.
Думаешь, будто видишь?
Конечно, видишь.
Только ты, витязь, внимательнее смотри.
Лес терпел долго, зубы сжимал в порубке—
От королевских труб билось аж всё внутри.
По лесу мчались могучие ваши кони,
Но громким ржанием замок не сберегли.
Из-под земли, наспех ломая плитки,
Сильные корни вылезли, а трава
Покрыла картины, постели, шелка и свитки —
Сделала больше, маленькая, чем могла.
Стебли окрепли — нечего дурью маяться.
Сломан трон царский, вечно теперь пустой.
Где при дворе люди носили маски,
Тёмный лес разрастается
Прямо над головой.
И замолк, позволив последней строчке растечься в воздухе, смешаться со стенами. Рассеяться в пыльной пустоте старого общежития. У меня по коже пробежал холодок, пришлось обернуться к окну и проверить, не пришел ли по наши души Бирнамский лес. Конечно, нет — там по-прежнему простиралась сибирская пустошь. Иволга сидела, не шевелясь, глядя на собственные ладони.
— О чём эти стихи?
— Да все они об одном, — Кир небрежно швырнул листы на стол и сполз по стенке вниз, вытягивая ноги уже в другую сторону. — Я больше ни о чем и не пишу, с тех пор, как.
— Красиво написано, — похвалил я.
Поэт шутливо поклонился.
— К вашим услугам!
— И что, ты не публикуешься?
Кир почесал подбородок и допил чай.
— Не. Иногда читаю знакомым.
— Почему?
— Слово изреченное есть ложь. А слово записанное — тем более.
Я только вздохнул. Спорить с такими типами — занятие бесполезное, особенно, когда нет никакого желания спорить вообще. Ива качнула ножками в воздухе и, наконец, задала вопрос:
— Как думаешь, свобода существует?
Я замер в ожидании. Казалось, ответ от такого необычного человека должен удивить. Солнечные лучи, пробивавшиеся в окно, падали на лицо Кира, отражаясь в серых стеклах полароидов. Обстановка располагала к немыслимым откровениям.
— Не знаю, — протянул поэт. — Главное — чтобы таращило, солнышко. Вот это — хорошо.
Захотелось на воздух. Все очарование таланта испарилось: перед нами сидел обыкновенный до пошлости наркоман.
— Пойду, пройдусь.
— Да куда ты один попрешься… — проворчала Иволга, поднимаясь следом.
Я не ответил ей, быстрыми шагами покидая комнату. Темнота общежития, вязкая, липкая и вкрадчивая, поглотила нас обоих, добавляя к сбивчивым мыслям свои, скользкие и бледные. Кажется, мы умудрились заблудиться где-то в коридорах, наткнулись на парочку, курящую у разбитого окна. Дым от сигарет шёл, перекрывая пар из приоткрытых губ. Парень был высок, хмур и словно разочарован во всем на свете. Он даже не курил толком — так, вертел сигарету в пальцах, наблюдая, как тонкая серая струйка выползает наружу, огибая осколки стекла. Девушка, низкий, теряющийся в темноте угла силуэт, делала сильные затяжки и барабанила пальцами по подоконнику. Мне показалось, что они очень хотят друг другу высказаться, но не знают языка. Было в этих двоих, таких разных с виду, что-то неуловимо общее, какой-то единый надлом. А может, парочки вообще не существовало — лишь душный похмельный бред, навеянный мраком мертвого помещения и общением с Киром.
Очнулся я только на крыльце, ослепительно белом в лучах полуденного солнца. Иволга сидела рядом и смотрела на снег, устало щурясь.
— Зачем мы к нему пошли?
— Проведать, — неохотно ответила красноволосая. — Спросить о свободе. Тебе показать, интересно же.
— Что интересно?
— Как ты испугаешься.
— Ясно. Ну, ты развлеклась. Можем, наконец, идти домой.
— Неа. Надо хотя бы попрощаться, раз пришли.
Я согласно кивнул, но с места не сдвинулся.
— Откуда ты его знаешь?
— Я жила у Кира, пока не встретила тебя.
— Ага, — желчь не удержалась внутри и просочилась в тон вопроса: — Это ты его до такого состояния довела?
Ива ответила не сразу, так что я успел устыдиться самого себя.
— Нет. Кир уже был зависимым, когда мы познакомились. Он, знаешь, из детдома. Но старался. У него там девушка была, Кир её тоже тащил. Вместе поступили, снимали квартиру. Она подрабатывала, он продавал картины. В общем, все шло хорошо, пока не пришла болезнь. У девушки Кира начались галлюцинации, навязчивые идеи. Голоса в голове. Ей диагностировали шизофрению, и упекли в диспансер. Кир был рядом, пока она медленно умирала. И сломался. Сначала пил, потом…
— Ясно…
— Кир хороший, — веско закончила Иволга. — Он справляется. Всё под контролем.
Я не выдержал — нервно фыркнул и покачал головой.
— Пошли, — красноволосая бросила бычок в снег и первой шагнула обратно в общагу.
Когда мы вошли, Кир рисовал. Очки валялись на полу, на мольберте красовался ватман, на плитке горел газ. Хозяин комнаты стоял к нам спиной с черным карандашом в руке и писал картину нервными, рваными движениями. Ивы выругалась, погасила огонь и оперлась на стенку, скрестив руки на груди.
— Ты же обещал!
Кир не ответил, продолжая творить. Я подошел ближе и взглянул на картину через острое плечо автора.
Это был городской пейзаж, выполненный в графике. Точнее — крыши многоэтажек, тянущиеся до горизонта бледно-серым морем. А наверху — чёрное солнце, раскинувшее свои лучи, похожие на щупальца осьминога. Картина производила гнетущее и пугающее впечатление. Я попятился, но не мог оторвать глаз, настолько притягательным оказалось зрелище. От картины веяло безумным, потусторонним обаянием и обреченностью, так что вспоминались сразу все неудачи и сомнения. У всех творений Кира была своя, особая сила.
— Жуть пакостная! — резюмировала Ива.
Художник повернулся к нам. Оказалось, что у него бледно-голубые глаза. Они смотрели сквозь меня, с каким-то нервным возбуждением и болезненным удовольствием. Кир широко улыбнулся.
— Са-ами вы… пакостные! А мне шика-арно!
Я закрыл глаза и помассировал виски. Голова снова начала болеть, напоминая о похмелье.
— Всё, мы попрощались. Идём.
Иволга не ответила, только потупилась и кивнула. Кир снова принялся рисовать, погрузившись в мутный мир собственного подсознания. Мы уже были в дверях, когда он вдруг позвал:
— Ива-а!
— Да? — красноволосая замерла, обернувшись к другу.
— Ты ящерка, — сообщил наркоман.
— Чего? — Ива прислонилась к дверному косяку и улыбнулась.
— Я-а-ащерка, — повторил Кир. — Я же спиртую их хвостики, помнишь? Мне кажется, у тебя тот же… защитный механизм. Ты хо-одишь, растишь хвостик из привязанностей, принципов и собственных мыслей. Потом делают больно, прищемив хвостик, и ты отбра-а-асываешь его, бежишь со всех ног куда-нибудь подальше. Оказавшись в безопасности, растишь но-о-овый хвостик. И хотя каждый раз терять хвостики очень больно, ты это делаешь. Вот и сейчас: он почти отвалился, и ты корчишься в муках. Такова цена свободы.
Иволга промолчала и захлопнула за собой дверь. Только сейчас я заметил, что она захватила с собой очки Кирилла.
— Эй, погодь!
Красноволосая вцепилась в мою руку, как только мы выбрались на более-менее широкую дорожку. У неё на носу красовались серые стекла.
— Сними. Ещё угодишь под машину.
— Тогда можешь написать на моей могиле: «Шла на встречу смерти в очках-полароидах»!
— Не смешно!
— Хорошо, что тут много кислорода, — заметила Иволга.
— Это ты к чему?
— Забей, король вакуума! — отмахнулась она.
Знаете, как долго бы ни звенел в воздухе звук порванной струны, наступает момент, когда воцаряется тишина. Это происходит внезапно: кажется, ты готов терпеть еще месяц или, может, даже год, но человек допускает какой-то очередной мелкий прокол, делает безобидную глупость — и плотину прорывает.
Для меня последней каплей стали полароиды. Отвратительные стекла, которые она стащила у дружка-наркомана, напялила на себя и теперь притащилась с ними в дом. В мой дом!
Я открыл дверь, пропустил Иволгу вперёд. Она влетела в квартиру цветастым смерчем, разметав свои шмотки по прихожей.
— Пойду чайник щелкну!
Я смотрел ей в спину, чувствуя, как в груди разливается жидкий азот. И, когда холод добрался до горла, встав там жестким комком, я произнес четыре слова:
— Вон из моей квартиры.
Красноволосая остановилась в шаге от кухни. Она как-то сразу сникла, сгорбилась. Стала совсем маленькой. Обернулась.
— Чего?
— Убирайся вон, — хрипло повторил я.
Ива кивнула и не спеша проследовала в комнату. Достала рюкзак, начала кидать вещи.
— Почему я должна?
— У меня нет сил тебя терпеть, — я сел на диван, наблюдая за сборами. — Помнишь, когда ты пришла сюда, то сказала, что мне надо проветрить жизнь? Я думал, что ты — как раз полезный сквознячок, что ты поможешь. Но это не сквозняк, а ураган! Ты ворвалась, разрушила всё, до чего дотянулась, и продолжаешь тащить меня на дно! Вот, почему должна!
— Да что ты говоришь! — красноволосая с силой швырнула свитер в рюкзак. — Я разрушила! Да я всего лишь пыталась у тебя яйца отрастить!
— Ничего ты не пыталась. Делала, что хотела — и только. Целовалась с Милой, спала со мной, воровала, принимала дрянь…
— Выдели главное, дерево! — Иволга пошла к столу, собирая по дороге многочисленные мелочи. — Тебе же поперек горла, что я дала тому парню! Я же должна спать только в одной постели, должна тебе принадлежать!
— Ты сделала это, чтобы достать наркотики!
— Плевать, зачем я это сделала! — взвизгнула девушка. — Ты не имеешь права меня судить!
— А я и не сужу. Только ограждаю от тебя свою жизнь.
Ива прошлась по комнате, сняла с батареи бельё.
— Ты и правда, как отец. Всё пытаешься контролировать, держать при себе, навязать роли, права, обязанности.
— Я. Несу. Ответственность!
— Несёшь чушь!
Я глубоко вдохнул и выдохнул. Посмотрел ей в глаза.
— Ты просто шлюха. Наглая, назойливая, нестабильная шлюха. Во всех смыслах этого слова.
Иволга закинула рюкзак за плечи.
— А ты — сопляк, маменькин сынок, трус и подлец.
Она сказала это негромко, но на одном духу. Уставилась на меня своими раскосыми глазищами.
— Никакой ответственности ты не несешь, только ноешь и плывешь по течению. А без меня — вообще, как говно в проруби, никуда не двигался. Лжёшь родителям, лжёшь всем вокруг и самому себе! И мало того, когда я попыталась разрушить всю эту ложь, выветрить из тебя страх, ты раскис и дал заднюю. Ты не создан для свободы. Жаль.
— И мне жаль! — выкрикнул я. — Жаль потраченных на тебя сил и времени!
— Что ж, — красноволосая прошла в прихожую, — значит, мне действительно пора. Прощай, Кедр.
Сейчас она говорила так же спокойно, как в кафе, с Милой. Это было страшно, больно и непоправимо, как смерть.
— Прощай, Ива.
Я захлопнул дверь. Мелькнули красные волосы, и Иволга исчезла. Я повернулся спиной ко входу. Стало так паршиво, что захотелось шагнуть в окно. Но я знал, что поступил правильно.
«С ней совершенно невозможно жить. Невыносимая, невозможная, неприличная!»
Я включил чайник. Потом выключил. За окном маленькими шагами наступал вечер. Дышать стало тяжело, я вышел в подъезд, на воздух.
Здесь пахло её сигаретами.
Вернулся в дом. Стал ходить по комнате.
«Ты — как говно в проруби».
Вдох-выдох. Нужно что-то делать, хоть что-нибудь, чтобы доказать ей!..
«Иволга ушла. Этим ничего не изменишь».
Закрой рот, трус. Тебя не спрашивают.
Первым делом я отправил сценарий на конкурс. Давно хотел, но все что-то руки не доходили, думал — недостаточно хорош, чего позориться. А сейчас, пока азот из груди ещё не совсем рассеялся, мне всё было по плечу. Так что я загрузил документ и отправил его.
«Этого недостаточно!»
Сам знаю.
Достал телефон, нашёл номер Лены. В районе совести кольнуло: «Помнишь, как она поступила с тобой, когда ссорилась со Светлицким?»
Я не сделаю так же.
— Алло?
— Привет, Лен.
— Привет. Что у тебя с голосом?
— Да так, покричал немного. Слушай, я сейчас один дома, и собираюсь достать бутылку вина. Не присоединишься?
Несколько секунд она молчала.
— Поставь для меня бокал.
Мы быстро перетекли в постель. С Леной было хорошо, даже очень, но, когда она уснула у меня на плече, в голову снова полезли мысли. Так что я постарался уснуть как можно быстрее. Но даже сны приобрели багряный оттенок. Кажется, сегодня я изменился навсегда. И все, что для этого понадобилось — потерять одну невыносимую девчонку.
Единственную в жизни невыносимую девчонку.