Не только память

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НАШЕЛ СВОЕ ЛИЦО

Следующее утро застало нас на озере Инле. И что самое удивительное — мы стали в то утро детективным отрядом: искали человека.

Получилось так. Накануне Геннадий Григорьевич Митрофанов рассказал о своей работе. Демонстрировал фотографии, водил по палатам, знакомил с больными. Митрофанов — хирург-стоматолог, человек интереснейшей специальности, человек с золотыми руками. И чудеса, которые он делает в Бирме, разнесли славу о нем по всей стране. Больные съезжаются в его отделение со всего Шанского государства, из Дельты, из Рангуна, с Тенассерима — отовсюду.

Митрофанов — специалист по операциям полости рта. В его палатах лежат несчастные, потерявшие надежду когда-нибудь стать полноценными людьми. У них деформированы челюсти, у них трещины в нёбе — они уродливы, плохо говорят, не могут нормально питаться. На многих просто страшно смотреть — заячьи губы открывают провалы рта, костные опухоли перекашивают лица. Эти больные лишены возможности по-человечески жить, они сторонятся людей, и люди сторонятся их — в Бирме уродство часто воспринимается как знак немилости высших сил, и к страданиям физическим примешиваются страдания социальные.

— Особенно жалко детей, — говорит Геннадий Григорьевич. — Они еще не всегда понимают, насколько жестоко обошлась с ними судьба. Только знают, что сверстники сторонятся их, а взрослые жалеют, но к этой жалости примешивается презрение. Мы, врачи, работаем для того, чтобы возвращать людям жизнь, здоровье и счастье. А приносишь счастье — и сам счастлив. Ни на что не променял бы свою профессию.

В кабинет вошла сестра, ведя девочку лет пяти. За ребенком шла мама. Девочка смотрела испуганно — она не очень доверяла доктору. Доктор делал ей больно, и даже на этот раз, хотя ей сказали, что она сегодня уходит из больницы, она не ждала ничего хорошего. Поэтому, когда ассистент Митрофанова посадил ее на колени, чтобы можно было сделать последний снимок для истории болезни, начался рев на весь госпиталь. Так ее и сфотографировали, плачущей. Обыкновенную девчушку из города Аунбан, где растут мандарины. А мать сидела рядом и смотрела на доктора влюбленными глазами. Он давал си последние инструкции — во рту ребенка пластмассовая пластинка, которую надо мыть после еды, через два месяца надо вернуться в госпиталь и пластинку снять…

Совершенно невозможно было представить, хотя фотография Ми Ми лежала у меня на коленях, что это она была такой всего несколько недель назад. Рот и нос ее были словно разрубленные саблей, лицо походило на страшную маску, какие висят в непальских храмах. А вот сидит, ревет девочка как девочка, и мать смотрит на Митрофанова и, словно молитву, повторяет его указания. Митрофанов проверил пластинку, заставил мать несколько раз вынуть ее и вставить обратно (то-то было реву!), потом сказал по-бирмански: «Больше плакать не будем. Можно идти домой», и достал из ящика стола длинную полосатую конфету.

Ми Ми немедленно закрыла рот, слезла с коленей ассистента и взяла конфету. Повернулась и, не попрощавшись, вышла из комнаты. Мать бросилась за ней: «Скажи спасибо доктору, как тебе не стыдно!» Девочке не было стыдно. Она собиралась домой.

— Вот бирманский плохо знаю. Можно сказать, совсем не знаю. Но не хватает времени выучить. Да и стар уже. Если бы лет двадцать назад начал…

— Вы едете на конференцию в Мандалай?

— Да.

— А как ваши пациенты?

— У меня есть ассистент. Для того и учим бирманских врачей, чтобы уехать домой со спокойной совестью. Думаю, через полгода он будет работать не хуже меня. Я слышал, что вы собираетесь в воскресенье на озеро Инле. Вы не выполните одну мою просьбу?

— С большим удовольствием.

— Где-то на озере живет один мой больной. Очень сложный случай. Я ему сделал операцию, осталась кое-какая косметика. Но все-таки волнуюсь, как он там. Знаю, что раньше он жил в городе Ньяуншве. Это единственный город на озере. Но более точных координат дать не смогу. В истории болезни есть его имя — Маун Шве Ньюнт, шан, 19 лет. Он должен вернуться через месяц. Я бы сам съездил с вами, но не смогу, занят. Так что остаюсь здесь. Но если это вас затруднит, то не беспокойтесь. Я думаю, все в порядке и он приедет в любом случае — мы с ним друзья.

Конечно, мы согласились.

На прощание Митрофанов дал нам историю болезни Маун Шве Ньюнта. Парень в трехлетием возрасте переболел меланомой (водяным раком), и после этого у него срослись челюсти. Список дефектов лица Маун Шве Ньюнта занимал в истории болезни несколько строк. Но главное — он не мог есть, как все. Ему приходилось проталкивать между передними зубами рис и растирать его во рту пальцами о сросшиеся зубы. Он не мог говорить, не мог улыбаться. Люди избегали его. Никто не хотел брать его на работу, он не мог учиться, у него не было друзей. И лицо его на фотографии — озлобленное и тупое.

И другое лицо. На фотографии, сделанной в тот день, когда он вышел из госпиталя после двух операций и двух месяцев лечения. Парень как парень. Просто у него другое лицо. Но маленькая фотография недостаточно удовлетворила нас. Мы со Львом договорились, что не уедем с озера, пока не познакомимся с человеком, нашедшим свое лицо.

Шанские горы округлы и мохнаты. Длинными вереницами они тянутся на юг, к океану, — самые маленькие впереди, повыше и поугловатее — сзади. Между вереницами гор широкими пиалами лежат долины. Одна из них до краев наполнена голубой водой — это озеро Инле. Край здесь необыкновенный и чудесный, край пурпурных лилий, плавучих пагод, белых чаек и лодок, похожих на тростники, так неправдоподобно они длинны и узки. Деревни на озере гнездятся на сваях, и, куда бы ты ни поехал — в гости: ли, в магазин, в школу, лодка — единственный способ передвижения. Между домами зыбко вздрагивают от набежавшей волны огороды. Они тоже плавучие. Деревни связаны узкими каналами, прорезанными в густых зарослях тростника. Встречные лодки притормаживают, разминаясь на такой дороге. Не притормозишь — зальешь соседа. Он едет куда-то всей семьей с грузом вяленой рыбы, и борта его лодки почти вровень с водой. По мелководью, продираясь сквозь тростник, бродят черные буйволы, тупые и медлительные. На спинах буйволов дремлют маленькие белые цапли.

Озеро протянулось на много километров. Оно скорее даже не пиала, а продолговатое блюдо для рыбы. А рыбы в озере много. Куда ни посмотришь, рыбаки взмахивают круглыми сетками и жирные холеные чайки не спеша кружат над ними.

Посреди озера стоит на сваях аккуратный домик. Здесь останавливаются лодки, пересекающие озеро. Чаще туристы или туанджийцы, приезжающие на воскресенье. Здесь же раз в году проходят известные в Бирме соревнования, гонки на лодках. Гребцы мерно взмахивают ногами, толкая весло ступней, их десять-пятнадцать в каждой лодке, стоят они вереницей — в лодке-тростинке два человека рядом встать не смогут.

Но в тот день, когда мы приехали сюда в поисках Маун Шве Ньюнта, на озере стояла голубая прохладная тишина. Только длинные водоросли вяло шевелились у самой поверхности воды, когда проплывал верткий малёк.

В дымке у воды расплывались далекие пагоды и вершины пальм. В деревнях на озере живут не только рыбаки, селения озера Инле славятся еще ткачами — лучшие юбки-лоунджи ткут мастерицы в темноватых домах на сваях. Они работают целыми днями за один джа в день, и деревянный стук бабушкиных станков далеко разносится по озеру. Здесь же, в других домах, работают чеканщики — сюда привозят из города тяжелые серебряные заготовки, похожие на ночные горшки без ручек, обратно в город увозят замечательные бирманские кубки и чаши. Можно часами любоваться сказочными зверями и вполне реальными сценками бирманской жизни, вычеканенными на чашах.

Город Ньяуншве наполовину вошел в озеро, оставшись частью на прибрежной равнине, прорезанной каналами и заросшей редкими деревьями. Нас охватило сомнение, найдем ли мы человека в этом переплетении улиц и каналов, горбатых мостов и облезших пагод.

Мы остановились перед неизбежным китайским ресторанчиком с бахромой ощипанных кур и уток перед входом и пошли наводить справки. Хозяин ресторана был исключительно вежлив, но помочь ничем не смог. Он не знал ни одного Маун Шве Ньюнта. Он, правда, знал Ко Шве Ньюнта, двух У Шве Ньюнтов и Сая Шве Ньюнта, но все эти люди нам не подходили — они были явно старше того, кого мы искали.

В бирманском языке Маун, Ко, У и Сая значат примерно одно и то же — господин. Только Маун — обращение к молодому человеку, Ко (старший брат) — дружеское обращение, У (дядя) — почтительное обращение к старшему или незнакомому человеку, а Сая называют учителей и других ученых людей. По началу бирманского имени можно уяснить себе возраст человека и даже степень уважения, которой он пользуется хотя бы в глазах того, кто о нем говорит. Наш же знакомый был Мауном — не дорос еще до прочих степеней. Эти обращения отражают и общественное неравенство. Часто крестьянин всю жизнь так и остается Мауном. Маунами остаются слуги — общество-то классовое.

Хозяин ресторана позвал повара и поваренка. Подошли немногочисленные посетители. Мы постояли минут пять в центре жаркой дискуссии, в ходе которой спорщики совершенно о нас забыли.

Лев осторожно оторвал хозяина ресторана от его собеседника и спросил негромко:

— А может, кто-нибудь знает Маун Шве Ньюнта, который лечился в Таунджи и вернулся недавно оттуда? Там ему сделали операцию и исправили лицо.

— Так что же вы раньше не сказали? — воскликнул повар. — Так бы и сказали — Маун Шве Ньюнт. Все его знают. Кто его не знает? Я вас провожу.

— Мне туда по дороге, — сказал высокий шан.

— Да я там живу, — сказал еще кто-то.

В машину поместилось восемь человек.

— Налево!

— Направо!

— Налево! — кричали нам пять человек на четырех языках.

И мы приехали на лодочную пристань.

Здесь работает Маун Шве Ньюнт.

— Видишь, первый результат нашей поездки, — сказал Лев, — можем передать Митрофанову, что парень нашел работу.

— Маун Шве Ньюнт? Только что был здесь, — сказал заведующий станцией проката лодок. — Маун Шве Ньюнт! — высунулся он из своей будки.

Лодочники закричали что-то в ответ по-шански.

— Только что уехал, — сказал заведующий.

— Куда?

— По озеру с туристами.

— А когда вернется?

— Часа через три-четыре. Они пройдут до конца озера, посмотрят пагоду, мастерские, а потом обратно.

— Мы их сможем догнать?

— Вон стоят свободные лодки. А если приплатите немного сверх таксы — получите лодку с новым мотором.

Мы приплатили немного сверх таксы и сели в лодку.

Зрители разошлись, и лодка, набирая скорость, нырнула под горбатый мостик.

Началась погоня. Сначала была только стена тростника, из которой лениво взлетели привыкшие к моторкам утки, потом тростник разбежался в стороны, остался позади, и мы очутились посреди голубой равнины. Горы по сторонам были далеко, так что домики и пагоды казались детскими кубиками, а впереди вода не кончалась и незаметно переходила в небо. Несколько точек перед нами — лодки. Какая из них увозит парня?

Мотор в самом деле оказался сильным, и вскоре мы начали обгонять моторки, идущие к другому берегу озера. Мы обгоняли лодки, груженные мешками и корзинами, — моторы на таких слабые, старые. Обгоняли рыбацкие лодки — эти совсем без мотора, на корме стоит гребец и ступней толкает весло. Обгоняли лодки с туристами и паломниками-таунджийцами, приехавшими на озеро в воскресный день.

Но наш моторист оставался спокоен. И если кто-нибудь оборачивался к нему — не ту ли лодку мы догоняем? — он, не вынимая изо рта черута — толстой бирманской сигары, отрицательно качал головой и улыбался.

Через несколько километров озеро начало мелеть. Снова пошли островки водорослей, показался над водой шпиль далекой пагоды и дома на тонких ножках. Снова мы оказались среди стен тростника, только на этот раз ненадолго — мы ехали по деревне. Был базарный день, и люди в лодках принарядились. Тут были не только озерные шаны и бирманцы из города. Короткая черная накидка и большой белый тюрбан на голове — едут таун ту, горные шаны. А вот совсем редкое и, можно сказать, экзотическое зрелище — падауны. В лодке несколько женщин и девушка.

Почему о падаунах пишут исследования этнографы, почему их фотографируют корреспонденты, неделями добираясь до падаунских деревень? Падауны окружены таким вниманием любителей экзотики, что уже выработана такса: хочешь сфотографировать — плати джа, фотографируешь группу — плати по пятьдесят пья каждой.

И все из-за нелепого и жестокого обычая, который уже отмирает, но полностью еще не изжит. Когда падаунской девочке исполняется восемь лет, на шею ей надевают медный обруч. Потом еще один, пока верхний не упрется в подбородок. С возрастом число колец растет, и под их давлением шея вытягивается до пятнадцати, а то и двадцати сантиметров. Падауны считали, что это украшает женщин, но если так, то это самая жестокая пытка, которой подвергаются женщины ради красоты. Когда смотришь на падаунскую девушку, кажется, что голова ее не соприкасается с телом — уж очень далеко от подбородка до плеч. Женщина несет голову откинутой назад и на всю жизнь лишена возможности наклонить ее; кроме того, медные кольца очень вредны для кожи. Женщины падаунов долго не живут. А снять кольцо они не могут — шейные позвонки разошлись и уже не держат голову. Если снять кольца, женщина погибнет. Говорят, раньше у падаунов был обычай: неверной жене снимали кольца с шеи.

Нам особенно приятно было видеть в лодке рядом с изуродованными женщинами девушек уже без колец. От этого они были не менее привлекательны, и, по-моему, старшие им завидовали.

Горных племен в Бирме очень много. Они находятся на разных ступенях общественного развития, но центральное правительство Бирмы и власти на местах стараются по мере сил максимально сократить и облегчить их переход к современной жизни. Некоторые племена, особенно в Северной и Западной Бирме, живут в малодоступных горных долинах. Они изолированы так давно, что, например, в Минском округе каждая деревня говорит на своем диалекте и часто жители соседних селений с трудом понимают друг друга. От деревни до деревни надо идти десятки километров, через горные хребты, через леса. Узкие тропы в дождливый сезон почти непроходимы.

Чтобы дать представление о том, как труднодоступны и неисследованы бирманские горы — а это больше половины территории страны, — можно рассказать о таком недавнем случае.

Лететь в Бирме в муссон — занятие рискованное и очень неприятное. Тяжелые дождевые и грозовые облака висят над страной, и для маленьких «Дакот» бирманской гражданской авиации даже небольшие перелеты порой оказываются роковыми. Если к этому прибавить, что метеорологическая служба слабо развита и система оповещения не всегда срабатывает вовремя, можно представить риск, на который ежедневно идут пилоты, пробираясь буквально между горами в сплошном тумане, проваливаясь в воздушные ямы и делая по нескольку заходов, прежде чем нащупают посадочную полосу.

В июне «Дакота» с пятнадцатью пассажирами на борту вылетела из Мьичины, столицы Качинского государства, и взяла курс на Путао — один из самых северных пунктов Бирмы. Сесть в Путао самолет не смог.

Последняя радиограмма с борта говорила о том. что пилот решил повернуть к Мьичине. Больше никаких сведений не поступало. В тот же день начались поиски как в Бирме, так и в Китае — Путао близко от границы, самолет мог упасть в таких же безлюдных и труднодоступных горах Юньнани. Поискам мешали дожди и туманы, но по обеим сторонам границы розыски не прекращались почти месяц. В них участвовали самолеты и вертолеты, поисковые партии и отряды местных жителей. Давно уже все потеряли надежду, что хоть кто-нибудь из пассажиров или экипажа остался в живых, но поиски не прерывались. И вот через месяц одной из китайских партий удалось найти остатки самолета в районе китайско-бирманской границы. А ведь в поисках участвовали десятки самолетов и сотни людей. Таковы бирманские горы.

В горах еще можно встретить стада слонов, качинские охотники и охотники племен нага преследуют их с копьями и стрелами. Только недавно бирманскому зоопарку удалось раздобыть быка «такина» — об этом животном известно давно, оно не так уж и редко в северных горах, но поймать его или хотя бы увидеть до последнего времени ученым не удавалось.

И все-таки, несмотря на все трудности, жизнь меняется и в горных селениях. Почти в каждой деревне школа, в каждом городке больница. Один чинский политический деятель сказал мне как-то:

— Еду ругаться в министерство просвещения. По вине книжного магазина «Ава-хауз» в дальних деревнях учебники не поспели к началу учебного года. Разве не безобразие?

А этот чин научился читать, когда ему было под тридцать, да и то только после того, как добрался до Рангуна. Это было двадцать лет назад.

Наша лодка проталкивалась к причалу у большой пагоды Индаина. Ступени к ней казались мозаикой: они были завалены шанскими сумками — вся Бирма носит их через плечо, сложенными юбками, серебряными чашами, подносами. По лестнице потоками и струйками текли люди. Горцы звенели украшениями, и предприимчивый толстяк поставил неподалеку рулетку. Горцы верили ему и клали монеты в секторы круга. Рулетка была беспроигрышной — для ее хозяина.

Один из мотористов сказал, что Маун Шве Ньюнт увез туристов на ткацкую фабрику.

С его лодкой мы встретились на узкой улице, вернее, на узком канале. Наш моторист вынул черут изо рта и сказал:

— Маун Шве Ньюнт. Остановить его?

Мы еще не видели человека на корме, но туристы в лодке были уже хорошо видны. Они заметили, что наша лодка затормозила и закрывает им путь, высунулись из-под тента, и вдруг я услышал:

— Игорь! Какими судьбами? Как ты нас нашел?

Русские слова стукались о стенку тростников и легкие стены домов и распугивали непривычных к русскому языку чаек.

Оказалось, в лодке едут московские знакомые.

— Нет, надо же, — говорили мы, обнимаясь над полосой воды между лодками, — подумать только… как мал мир…

Хотя мы и не нашли соответствующих торжественности момента слов, сам момент весьма характерен. Он свидетельствует о том, что мир в самом деле мал. Встретить знакомых на озере Инле, в Шанском государстве Бирманского Союза, в местах, о которых до сих пор журнал «Вокруг света» не отказывается писать в разделах о чудесах света, это что-нибудь да значит. Как недавно Бирма, не говоря уже о Шанском государстве, была для нас краем отдаленным и неизвестным. Последние восемьдесят лет Бирма была английской колонией, и после Минаева мало кто из русских там побывал.

До середины пятидесятых годов мы недостаточно проявляли внимания к Бирме, как и ко многим странам Азии, мало изучали ее историю, культуру, мало знали, как живут ее народы.

Второе открытие Бирмы приходится на годы независимости страны. Тогда мы впервые услышали о партии такинов, о генерале Аун Сане и борьбе с японцами, о бирманских горах и чудесных пагодах. В 1955 году впервые обменялись визитами руководители наших стран, в этом же году было подписано торговое соглашение, а в 1957 году — соглашение об экономическом сотрудничестве. Теперь Бирма для нас совсем не та, что была двадцать или даже десять лет назад. Все больше сближаются паши страны, больше бирманцев бывает у нас, и чаще можно встретить гостей из Советского Союза в Бирме. И нет ничего удивительного, что я встретил друзей на озере Инле. Почему бы им там не быть? Ведь это одно из самых красивых мест в Бирме, его стараются показать каждому гостю.

Наконец я догадался, что висеть в воздухе между двумя лодками — не самое удобное времяпрепровождение. И вспомнил, зачем мы преследовали эту лодку. Я взглянул на лодку с туристами и обнаружил, что там сидит со свежим черутом во рту моторист с нашей лодки. Обернулся назад и увидел, что Лев разговаривает с парнем, который сидит на месте нашего моториста.

Тут я впервые разглядел его. Правда, Митрофанов показывал нам фотографии — строгие клинические фотографии. Но совсем другое дело, когда перед тобой сидит живой человек и говорит, щурясь от голубого солнечного света. Щека, подбородок и нос Маун Шве Ньюнта темнее, чем кожа на других частях лица. Это все, что осталось от прошлого.

И он улыбается.

Я распрощался с туристами (мы договорились встретиться вечером в Таунджи) и перебрался поближе к корме, чтобы принять участие в интервью. Не совсем обычном интервью, хотя вопросы были самыми обыкновенными.

— Как вы себя теперь чувствуете?

Оказывается, парень знает немного английский.

— Хорошо.

Наступает молчание. Парень смущенно улыбается, его английский не дает возможности рассказать все, что он хочет, а наш бирманский ограничивается немногими элементарными словами.

На помощь приходит моторист с черутом. Он подогнал лодку поближе, корма к корме.

— Когда собираетесь обратно в госпиталь? Доктор Митрофанов просил напомнить, что он ждет вас.

— Через месяц приеду. Доктор сказал, что никаких следов не останется.

— У него девушка есть, — вмешивается наш моторист. И смеется. — Жениться собирается. А раньше девушки не смотрели. Ну не смотрели на тебя девушки? — Оба хохочут.

Недоумевающие туристы оборачиваются. Но наш моторист не спешит.

— А правда, что доктор одной женщине из Таунджи ребро вставил вместо челюсти? Маун Шве Ньюнт рассказывал.

— Правда.

— А правда, что Маун Шве Ньюнту кожу на лицо с живота поставили?

— Тоже правда.

— А мы ему не верили.

— Я же вам показывал.

— Ну, то ты показывал. Что ты еще хочешь сказать нашим друзьям? — Мотористу надо ехать.

Маун Шве Ньюнт улыбается. Он часто улыбается. Правда, улыбка еще не совсем настоящая. Улыбаться ему непривычно. Он еще приучает к этому мышцы лица. Но улыбаться ему нравится.

— Я сам все доктору расскажу, когда приеду.

Мы еще раз встретились на озере с туристами. В пагоде. Наша лодка подошла к причалу, и туристы, которые подъехали сюда раньше, позвали нас наверх.

— Здесь такой чудесный вид.

Вид и в самом деле был великолепный. Мы тоже фотографировали голубые горы и чаек, монашат в оранжевых тогах и ленточки каналов между домами. Пагода в Индаине отличается от обычных бирманских пагод. Это скорее помесь пагоды и навеса над позолоченными буддами. Будд пять, и каждый из них так густо покрыт золотом (лепестки сусального золота можно купить тут же, рядом), что фигуры потеряли первоначальные формы. Раз в год, во время фестиваля огня, эти статуи разъезжаются на баржах по деревням — редкий случай, когда боги официально наносят визиты своим подопечным. Считается, что после такого визита жизнь в деревне должна стать лучше.

Когда мы вернулись к лодке, Маун Шве Ньюнт, поджидавший нас, достал из-под сиденья только что купленную шанскую сумку.

— Передайте, пожалуйста, доктору. Пускай ждет меня через месяц.

Кончая рассказ о госпитале, — завтра в Мандалай, — хочу сказать еще об одном враче, Матвееве, процитировать слова некоторых бирманцев, заглянуть в письма, которые он получает от своих бывших пациентов. Такие письма получает не только Матвеев — получают их нее наши врачи. Но так уж получилось, что Матвеева мы застали как раз в тот момент, когда он читал эти письма. Клянусь, это было именно так. Мы вошли в кабинет к Матвееву, а он читал письма. Рядом сидела медсестра отделения и переводила некоторые из них с бирманского или. китайского на английский.

Матвеев — ученый, отоларинголог, хирург и изобретатель. Вот пример. Операции в лобной пазухе очень болезненны — приходится пробивать лицевую кость при помощи специальной стамески и молотка. Никакой наркоз не спасает от сильной боли. Как справиться с этим? И Матвеев, большой сторонник «щадящей хирургии», приспосабливает к сконструированной им фрезе маленький электромотор. Аппарат работает, как бормашина, и в течение полутора минут просверливает аккуратное отверстие в кости. Таким образом, самая мучительная стадия операции сходит на нет. Матвеев провел по своему методу более семидесяти операций — и все успешно, без единого осложнения. Два бирманских врача уже освоили метод Матвеева, и один из них, У Вин Швин, работает отоларингологом в соседнем районе.

Люди, которых лечил Матвеев, лучше могут судить о нем, чем я. Вот что они говорят:

«Я никогда не забуду Ваших усилий, — пишет У Мьин Хан из южного города Мергуи, — чтобы восстановить мое здоровье. В признание Вашей великой доброты позвольте мне пригласить Вас нанести визит нашему городу в удобное для Вас время. Не будет большего счастья для меня, чем принять Вас у себя на родине». Другое письмо, из Рангуна: «…Я хочу, чтобы Вы поверили, что сколько бы я ни прожил на свете, я никогда не забуду Вас, человека, который вернул меня к нормальной жизни…»

Наверняка на столе у доктора Матвеева накопилось много новых писем с тех пор, как мы покинули Таунджи.

Когда мы ехали в госпиталь накануне отъезда, «Волга» была на профилактике и нам дали госпитальный ЗИМ. На тротуаре пожилая женщина с большой корзинкой в руках помахала нам рукой. Остановились.

— Не подвезете меня до госпиталя?

Таунджи — город маленький, все машины наперечет, и если едет вниз по улице — значит, в госпиталь.

— Меня зовут мисс Годвин, я учительница здешней школы. Вот еду к доктору Матвееву. То есть не столько к доктору Матвееву, сколько к Ма Кин Кин. Вы не знаете Ма Кин Кин? Но вы наверняка должны знать доктора Матвеева. Ну вот, я так и думала. Он лучший доктор, которого я знаю, и самый добрый. Уж можете поверить — я чуть не умерла. И в Рангун ездила и даже в Индию собиралась, но мне говорили — ничего не получится. Терпите. И вы можете поверить, я уже собралась умирать. Задыхалась, по ночам не спала. Сколько мне лет, как вы думаете? Вот и не угадали. Мне сейчас сорок пять, а год назад было шестьдесят с лишним. Нет, какие тут шутки! Это чудо. А теперь почти каждый день бываю в госпитале. Вы разве не знаете, летом, после каникул, доктора провели обследование учеников всех школ Таунджи? Это было невиданно! А потом начали лечить всех, кому требовалась помощь. Говорят, у вас в России такие осмотры проводятся регулярно. Это замечательно! Две мои ученицы лечатся теперь у доктора Матвеева. Вот везу им мандарины. В Таунджи самые лучшие в мире мандарины. Вы не знали? Ах, да, вы приезжие. Спасибо большое, что довезли. Если завтра будете в госпитале, увидимся. Я каждый день здесь бываю после школы.

И мисс Годвин застучала каблуками по широкой лестнице.

У этой лестницы мы встретили По Хла. Правда, мы тогда еще не знали, что его зовут По Хла. Он стоял у двери, в широкополой шляпе, с шанской сумкой через плечо. Рядом была сестра в красной юбке.

— Извините, — сказала она, — этот человек узнал, что вы из Рангуна, и у него есть к вам просьба. — Сестра хихикнула, как будто просьба казалась ей странной.

По Хла достал из сумки листок бумаги, вырванный из тетради в клетку.

— Он просит вас напечатать в газете его стихи. Ему не нужны деньги. Он писал, пока лежал у нас в госпитале, а теперь возвращается в деревню.

По Хла передал нам листок, сказал «спасибо» и покинул нас. Больше мы его не видели. В том, что крестьянин в Бирме пишет стихи, нет ничего удивительного. Даже в самой глухой бирманской деревне много грамотных. Буддийская страна — здесь испокон веков в монастырях ребятишек учили читать и писать. А теперь и говорить нечего. Школа в каждой деревне. Музыку и поэзию бирманцы очень любят. И поэтов на душу населения больше, чем в любой европейской стране.

Стихи были напечатаны в газете:

Бирманский крестьянин

в Таунджийском госпитале