Не только память

СОСНЫ И ГОРЫ

Еще было жарко. Еще зелень вокруг была вовсе не зеленой, а охристой. Еще воздух был густой и тяжелый. Но мы уже были в горах.

Вдруг Лев остановил машину и сказал:

— Видишь?

— Ничего особенного не вижу.

— Вот что значит иметь ненаблюдательного спутника. Ей-богу, я был о тебе лучшего мнения. Дом видишь?

— Вижу.

— А что рядом с домом?

— Собака.

И я задумался. В собаке было что-то ненастоящее, непривычное.

— Ну конечно. Ты тысячу раз прав. Это настоящая собака!

Настоящая собака посмотрела на нас и оглушительно залаяла. Мы слушали ее откровенный, смелый лай как лучшую музыку. Настоящая собака!

Нет, это совсем не значит, что в Бирме нет собак. Их очень много и даже, пожалуй, больше, чем нужно, чем положено из расчета на душу населения. Собаки везде — на дорогах, в монастырях, у помойных ям. Рыжие, черные, бесцветные, чаще рыжие. Они худы, облезлы, процент инвалидов среди них куда выше, чем среди собак других стран. И, главное, — они все на одно лицо, и на всех мордах — несмываемое выражение тоски, беспомощности, жалости к себе и своим потомкам, — это нищие собаки. А раз они нищие, то этим и определяется их характер. Нищенский. Нет у них чувства собственного достоинства, и лаять они не смеют. Только визжат, когда дерутся ночью у помойки. А кроме того, они почти лишены шерсти, что еще больше подчеркивает их худобу и бедность — облик бирманской собаки позволяет подозревать, что произошла она не от волка, а от существа, куда менее жизнеспособного и вымершего везде, кроме теплых буддистских стран, где все живое находится под молчаливой опекой. Бирманской собаке не надо было бороться за существование, и из этого ничего хорошего не получилось.

Сколько раз мы сталкивались с собаками на пути, и они поражали удивительным отсутствием бдительности. Лежит собака на дороге, на нее едет машина, собака долго не может сообразить, откуда угрожает опасность, а когда сообразит и с визгом бросится прочь — бывает поздно. Труп собаки на дороге — явление более чем обычное.

Бывают случаи удивительнее. Ехали мы по окраине Мандалая, по узкой уличке, покрытой пылью. В пыли лежала разморенная жарой собака. Когда гудки наши слились в сплошной вой, когда отпрыгнуть было уже поздно, она чуть сдвинулась, отвернула голову, и, обернувшись назад, я увидел, что она лежит как ни в чем не бывало между продавленными машиной колеями и с укоризной смотрит нам вслед. А в Чемоутау я видел собаку, которая бежала за телегой и налетела на столб. Поджала хвост и убежала в подворотню. Вы когда-нибудь видели, чтобы собаки налетали на столб?

И вот мы увидели настоящую собаку, большую, лохматую и веселую. Отсюда начинались горы, места куда более суровые, чем бирманская равнина. Воздух суше и прохладнее, ветер свежее и небо синей. И не мудрено, что собакам здесь живется труднее. Их меньше, но должность их не та, что на равнине. Они не нищие — они друзья человека, трудящиеся собаки. В горах они сторожа, пастухи. А у трудящейся собаки и облик иной.

Карен Питер Со Мьинт, которого мы обещали подвезти до Коло, тоже вылез из машины. Понял причину нашего оживления и сказал:

— Обязательно куплю щенка в Коло.

Питер — агроном, работает он на государственной ферме под Тази. куда нас попросили заехать в Рангуне — узнать, как работают тракторы, как с запчастями. Тракторы там наши, оставшиеся с тех пор, когда на ферме работали советские хлопководы.

Нам удалось выкроить время и побывать на ферме. С запчастями было туго. Но бирманский механик не хотел жаловаться.

— «Беларусь» — лучший в мире трактор, — говорил он и гладил радиатор. — Вы мне скажите лучше, почему я последний номер «Советского Союза» не получил? Все уже получили, а я не получил. А с тракторами все будет в порядке — через неделю поеду в Мандалай. У Эй Маун даст. Думаете, не даст? У него мастерская.

У Эй Мауна мы еще не знали, поэтому ничего сказать не могли.

— Вы не знаете У Эй Мауна? Он же директор мандалайской МТС. — Механик явно разочаровывался в нас. — Вот что. Вы заезжайте в Мандалай, заходите к У Эй Мауну. Если будете раньше меня, передайте привет и скажите, что скоро приеду.

И тут мы встретили Питера. Питер, маленький, скуластый, большеглазый карен, сказал, воспользовавшись паузой:

— Вы в самом деле не беспокойтесь за свои тракторы. Мы на них не жалуемся.

— Не жалуемся, — сказал механик.

— А хотите, покажу вам, как сто седьмой растет? Вообще-то хлопком занимается мой старший брат, но его сейчас нет. Но я все могу рассказать.

Сто седьмой оказался сортом хлопка. Его внедряли здесь советские специалисты еще в 1958 году. Хлопок — и сто седьмой, и другие сорта — выдержал испытание, показал себя неплохо в условиях Бирмы. Его начали сеять на семенных участках фермы и распределять по разным районам страны. И вот теперь он неприхотливостью, урожайностью, хорошим волокном зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. И растет — Питер показал нам схему распространения — в Яметине и Магве, под Мандалаем и Минчжаном. Только на ферме его называют сто седьмым, советским хлопком. Для крестьян это просто хлопок, бирманский хлопок. Он стал вполне своим. Наверно, и мы его видели, когда проезжали хлопковые поля. Механик и лаборанты называли имя советского хлопковода, но произносил его каждый по-своему. Так мы и не узнали, как же фамилия человека, который — сделал свое дело, работает сейчас в Москве или Ташкенте, или еще где-нибудь и, может, даже не знает, как много крестьян в Бирме выращивают хлопок советских сортов, пользуются плодами его труда.

Когда мы вернулись в Рангун, можно было бы навести справки, поднять старые дела и найти фамилию. Но я не стал этого делать. Не из лени. Если ему попадутся на глаза эти строчки, надеюсь, он меня поймет.

Дорога стала заметно подниматься. Когда еще через полчаса мы остановились в деревне, пришлось сменить воду в машине.

Горы были похожи на Карпаты или предгорья Кавказа. Дорога вертелась по крутым лесистым склонам, а по обрубленным пластам песчаника сочилась вода. Лес с каждым километром становился зеленее, но рыжие термитники говорили о том, что мы не дома. Да громадные веники бамбука, да банановые плантации у деревень. Река, которая текла навстречу по ущелью, голубела на глазах, и камни в ее русле становились крупнее, она уже шумела, как и положено горной речке. По песчаной косе к воде шли три слона. Шли медленно, и было сразу видно, что это рабочие слоны, сознательные. На бивнях деревянные чехлы с железными накладками — чтобы удобнее ворочать бревна и не повредить кость. Седло, как маленькая платформа. Две платформы были пустыми, на третьей сидел погонщик. Я бросился было к ним с фотоаппаратом, но запутался в лианах на склоне и пришлось вернуться на дорогу. Слоны не обратили на нас внимания. Они умели дорожить перерывом. Они шли пить.

В Бирме около шести тысяч слонов. Большинство из них — слоны рабочие, прирученные. Дикие слоны живут в непроходимых лесах Тенассерима и в невысоких горах на востоке страны. И то, что слон — не роскошь и не зоологическая редкость, а рабочая скотина, лишает его всякой экзотики. Правда, он благородная рабочая скотина. Он делает то, чего ни одно животное не может, он делает больше, чем может сделать трактор, и незаменим в горах, как вол или буйвол в долине.

Чем здесь заменишь слона? Тиковые деревья растут в горных лесах, на крутых склонах. И добро бы они росли лесами, рощами, пет — каждый гигант стоит сам по себе. Часто метрах в ста один от другого. И только слон может пробраться к сваленному дереву, вытащить его к воде или к дороге, порой за много километров.

В королевские времена слоны выполняли более широкие обязанности. Вплоть до английского завоевания слоновая кавалерия была отдельным родом войск, слоны участвовали также в различных праздниках и церемониях. И король не мог считать себя настоящим королем, если у него не было белого слона. В Пагане, как рассказывают хроники, один король не имел белого слона, символа королевской власти. Все три или четыре года своего царствования он провел в лесах, охотясь за белым слоном. На четвертый год его свергли с престола. А может, не захотели узнать, когда он вернулся из очередной неудачной экспедиции. Те же хроники уверяют, что долгие войны между Таиландом и Бирмой велись из-за белых слонов, — у таиландского короля их было много, а у короля бирманского не хватало.

Теперь же слоны только работают. Когда недавно в Бирме поймали белого слона, долго не знали, что с ним делать. И отдали в зоопарк, где уже есть белая ворона. Слон живет в зоопарке и, наверное, жалеет, что поздно родился. Видел я его там. Он совсем не белый. Это слон-альбинос. Он розовый. С красными, как у кролика, глазами. Одна старушка в вишневой одежде (из монастыря) долго стояла около слона и шептала. Наверное, молилась. Может, она помнит белого слона короля Миндона. Над тем слоном носили золотой зонт, и никто не смел привязать его цепью посреди зоопарка.

А дорога поднимается все выше. Она перебежала на другую сторону ущелья, взобралась на хребет, открыла нам великолепную панораму — зеленую, голубую, серебряную — все это цепи гор, и самые высокие на севере, в Качинском государстве, входят уже в Гималайскую систему. Мы обгоняли автобусы — старые, перегруженные, но неизменно ярко раскрашенные. Встретили охотника с двумя убитыми дикобразами. Напились из прозрачного ручья. Воздух стал таким, что мы дышали изо всех сил и не могли надышаться. Пахло весной, свежим лесом и даже земляникой.

За хребтом открылся новый хребет, повыше. Потом третий. И уже на закате мы попали в сосновый лес. Он не произвел особого впечатления на Питера. А для нас был куда удивительней, чем все стада слонов, вместе взятые. Это был настоящий сосновый лес, с сухим ковром иголок, с ветром — в сосновых лесах всегда хороший ветер. И мы были очень благодарны ему за то, что он есть, за то, что он встретился нам.

В лесу мы видели синюю птицу. Она пролетела над дорогой, близко от нас, и была совершенно синей.

— Мы ее называем майной, — сказал Питер, — она живет в горах, и если ее поймать маленькой, то можно научить говорить. Ее часто держат в домах.

Метерлинк наверняка не знал об этом.

И еще один день мы ехали по шанским горам. Спускались в долины — в одной разводят мандарины и апельсины, в другой вокруг покатых полей шумят молодые сосновые боры. Переваливали через хребты, и с каждого открывалась новая долина — широкая и тихая.

А параллельно бежала узкоколейка. Мы то ехали над нею, то проскакивали под ней, а она металась с одной стороны ущелья на другую. Железная дорога не доходит до Таунджи, столицы Шанского государства, не может одолеть почти отвесную полукилометровую стену. Последняя железнодорожная станция — внизу, под обрывом. Здесь грузы переваливают на машины, и те карабкаются по узкому серпантину шоссе. Вверх, где с каждым поворотом земля открывается все шире, и больше озер видно в долине, и новые хребты показываются вдали. Еще один поворот — и внезапно мы в городе. Он разбежался по наклонной террасе, увенчанной крутыми глыбами гор, — свежий город, солнечный город, очень далекий город.

Я видел построенный нами госпиталь в конце 1958 года. Он казался тогда встрепанным, не очень красивым, с торчащими повсюду пучками арматуры и темными пятнами кирпичной плоти между бетонных костей. Свободное пространство занимали навесы мастерских и складов, урчащие бетономешалки и другое крупногабаритное добро, неизбежное при всяком строительстве.

Я несколько дней пробыл тогда на постройке и запомнил госпиталь таким, каким он был в те дни. И если я вспоминал о нем в Москве ли, в Рангуне, — то видел его недостроенным и шумным.

И поэтому теперь я даже не узнал главного корпуса, хотя уже в пятьдесят восьмом он был подведен под крышу. Госпиталь забыл, как его строили. Он стоит, белый и большеглазый, открытый ветру с долины. Далеко внизу голубые озера, облака проходят совсем низко над головой и идут к синим горам. И кажется — госпиталь плывет над горами, а не облака над ним.

Пожалуй, госпиталь — самое большое здание в Шанском государстве. В нем есть главный, трехэтажный, корпус, в котором находятся кабинеты врачей, приемные, процедурные — вся поликлиника. Там же, на втором и третьем этажах, хирургическое отделение, отоларингологическое, глазное. А за главным корпусом, привязанные к нему, словно буксиром, крытыми галереями, плывут другие корпуса — двухэтажные. Стационар рассчитан на двести коек.

Мы присели на скамейку перед входом. Оказалось, мы попали в обеденный перерыв, и наши врачи должны приехать через полчаса. Надо признаться, эти полчаса мы просидели на скамейке, почти не разговаривая, не двигаясь, — отдыхали и просто получали удовольствие от того, что дышим таким свежим воздухом. Тут стояла та тишина, которой хочется после деловой сутолоки большого города, тишина, о которой с тоской вспоминаешь, задыхаясь на пробензиненных улицах, тишина, от которой, правда, вскоре хочется убежать, потому что она часто означает одиночество, усыпляет, зовет отдохнуть, успокоиться.

Интересно, кто они, наши врачи, работающие здесь? Как они справляются с этой тишиной? Ведь некоторые из них живут здесь больше чем по году.

У себя дома, в Москве, или Красноярске, или в Каховке, ты находишь друзей с детства, выбираешь их из тысячи людей, выбираешь не спеша, годами, со своих первых шагов и до старости. А здесь два десятка советских людей по году, по два живут в маленьком даже по бирманским масштабам городке среди людей, говорящих на чужом языке, следующих своим незнакомым и часто неприемлемым для нас обычаям, живут в сложном мире, где еще силен феодализм, есть князья, где в горах некоторые племена только выходят из первобытно-общинного строя, где социализм — дело будущего и сторонникам его не всегда легко работать. И в таких местах даже больше, чем в дальнем походе, проверяются человеческие отношения, умение жить среди людей и с людьми.

Как наши врачи находят общий язык с окружающим миром? Чем дышат, как трудятся? Я не надеялся найти ответ на все эти вопросы. Но за те несколько дней, которые мы должны были провести в Таунджи, кое-что узнать можно было. Или почувствовать.

Кофейный ЗИМ выехал из-за поворота и свернул на дорожку к главному корпусу. Затормозил. Мы встали.

Предстояла встреча с послами Советского Союза в этой далекой стране.

Послы горохом посыпались из машины. Оказалось, их там человек десять — весь советский персонал. Встреча вышла недостаточно солидной, но была радость. Тишины — горной, завлекающей, смирной — как не бывало.

— Добрый день, товарищи, — сказал Лев.

— Здравствуйте.

— Добрый день.

— Вы из Рангуна?

— С большой земли?

— Письма привезли?

— Газеты свежие есть?

— Вы больные или в командировку?

— А мы сначала подумали, что больные. К нам из Рангуна часто приезжают.

Нам были рады, и как-то получилось сразу, что мы попали домой, к своим. Не к тоскующим в одиночестве, а в коллектив, который с таким же успехом мог встретиться нам дома.

— Так как же вы писем не привезли? — сказала обиженно девушка с тяжелым венком кос. — Не может быть, чтобы почты не было.

— Мы уже вторую неделю к вам едем, кружным путем. Даже газет три дня не видали. Выезжаем рано, а приезжаем, когда все газеты местные распроданы. От вас ждем новостей.

— Так чего же мы стоим, — произнес самый солидный из врачей. — Давайте знакомиться. Нечитайло.

— Плаксина, хирургическая сестра, — сказала девушка с косами.

— Матвеев, отоларинголог, — высокий, худой, с добрым, чуть рассеянным лицом. Таких в школе зовут очкариками.

— Митрофанов, стоматолог, — резко очерченное лицо и смешинка в глазах.

— Волчков…

— Серебренников…

— А теперь простите, но врачам нужно быть на боевых постах, — улыбнулся Нечитайло. — Так что я вас попрошу ко мне в кабинет. А вечером, надеюсь, все встретимся. Новости узнаете. У нас «Правда» есть свежая — недельной давности.

В кабинете Нечитайло, надевая халат, спросил:

— А что нового в Рангуне, дома? Ведь для вас, наверно, дом — это Москва, а для нас есть промежуточный дом — Рангун. Там много наших. Кино бывает и вечера отдыха. И месткомовские собрания в клубе не умещаются.

Мы рассказали о рангунских новостях.

— Ну, у нас никаких особенных новостей нет. Работаем. Каждый ведет прием в поликлинике и отделение в стационаре. А кроме того, передаем опыт своим ассистентам. Впрочем, наши врачи лучше меня расскажут, как это у них получается. Бирманскими коллегами мы довольны, они нами, по-моему, тоже. Об остальном судить надо по результатам работы. Вылечили человека, победили смерть — честь нам и хвала.

Я сказал Нечитайло о тишине, что смутила меня сначала. Тот ответил:

— Тишину замечаем только вечерами. Вы думаете, что у нас много свободного времени? Ошибаетесь. Мы тут получаем большой опыт, опыт работы в незнакомых условиях, никто из нас не может сказать, что теряет здесь квалификацию. Четверо наших врачей ведут научную работу, которая не только нам интересна, но и Бирме пользу принесет. Да что говорить — через несколько дней в Мандалае откроется всебирманская конференция врачей, так на ней будут три советских доклада. Могли бы дать и больше, но и так наш госпиталь представит самые крупные доклады. И врачи обучают себе смену, а это не всегда укладывается в рабочее время. Приходится и вечерами сидеть. А после работы? Язык английский учим — все учат. Это тоже время. А раз у нас здесь коллектив, то у каждого общественные обязанности. Тут и местный комитет, и кружки, и даже самодеятельность. Ну и, наконец, у многих есть свой конек. У некоторых он был раньше, а другие приобрели здесь. Например, Митрофанов — фотолюбитель и кинолюбитель. Сколько времени проводит в лаборатории! Или Колесниченко. Он биолог. Изучает лекарственные травы. Написал книгу о бирманских лекарственных растениях, бирманцы собираются ее издать. Он знает об этих травах больше всех здешних знахарей. Или ваш покорный слуга. Собираю шанские народные сказки и легенды. Удивительно интересно. Такие перлы народной мудрости, юмора, — Нечитайло взглянул на часы. — Простите, я должен идти по палатам и вас покину. Чувствуйте себя, как дома. Познакомьтесь с работой. Сейчас бирманского директора госпиталя нет, уехал в горы — так что, к сожалению, не смогу познакомить. Но если дождетесь, побеседуйте с ним. А коли я говорил о нашей жизни неубедительно, простите, для нас это все достаточно обыкновенно.

Мы с Львом разделились. Он пошел в кабинет к доктору Митрофанову, а я — на улицу, фотографировать госпиталь.

По главному фасаду — название: «Госпиталь имени Сао Сам Хтуна». Я встречал фотографию этого человека — невысокого роста, полный, с серьезными глазами. Сао Сам Хтун был одним из крупнейших князей Шанского государства. С самого начала англичане отделили шанские княжества от Бирмы, подчеркивали их особое положение, даже административно не включали в состав Бирмы. Сао Сам Хтун в отличие от многих других феодалов хотел видеть Бирму единым государством, понимал, что мелкие интересы князей, которых задабривали англичане, должны подчиняться интересам всей страны. Сао Сам Хтун был вождем тех шанов (а таких подавляющее большинство), которые понимали, что судьба Шанского государства неразрывно связана с судьбой Бирмы, неотделима от Бирмы и что только в составе Бирманского Союза шаны могут добиться независимости и благополучия. У Сао Сам Хтуна были влиятельные враги. Феодалы опасались, что республиканское правительство ограничит средневековые права князей, дотоле ревниво охранявшиеся колониальной администрацией. И надо сказать, пока шанские князья имели власть, среди них не смолкали голоса сепаратистов, а через таиландскую границу не переставали контрабандой поступать винтовки и пулеметы. Когда нынешнее правительство пришло к власти, в тайниках феодалов обнаружили солидные запасы оружия — велась подготовка к восстанию.

Сао Сам Хтун не только принимал участие в переговорах по созданию Бирманского Союза, не только был горячим сторонником объединения всех народов Бирмы в единое государство, но и вошел во временное правительство Аун Сана и погиб вместе с ним в 1947 году.

Как-то я разговаривал с физиотерапевтом Овечкиным. Разговор зашел о Сао Сам Хтуне. И вдруг Овечкин говорит:

— А знаете, старшая сестра в моем отделении знала Сао Сам Хтуна. Хотите познакомлю с нею?

И он повел меня в большую комнату, заставленную кварцевыми лампами и другими приспособлениями его профессии. Несколько сестер в синих и красных юбках обслуживали больных, а за столом регистратора сидела пожилая женщина в зеленой юбке и белой наколке. Без сомнения, она была здесь главной. Об этом говорил хотя бы цвет юбки. Окончив медицинское училище, сестра получает право носить красную юбку — и, пожалуй, больше никаких прав пока не получает. Она живет в общежитии, даже подступы к которому заказаны мужчинам, и подчиняется строгой, почти монастырской дисциплине. Но положение сестры не безнадежно. Через несколько лет она получает право переменить юбку на синюю, выйти замуж, покинуть общежитие, рассчитывать на прибавку к заработной плате. Зеленая же юбка — форма старшей сестры, которая постигла уже все тонкости своей профессии. Для того чтобы заслужить зеленую юбку, надо работать много лет.

Итак, передо мной была сестра в зеленом. Многоопытная сестра.

Овечкин представил меня и ушел.

— Мне сказали, что вы знали Сао Сам Хтуна. Расскажите что-нибудь о нем.

— Пожалуйста, только доктор Овечкин преувеличил несколько. Я знала Сао Сам Хтуна лишь два дня, и почти все время он был без сознания. Если это и можно назвать знакомством, то это трагическое знакомство. Он умер у меня на руках. Я работала летом 1947 года в центральном рангунском госпитале. Помню, вышла с подругой к воротам, вдруг вижу, по улице бегут люди. «Аун Сана убили!» — кричат. Мы ничего не понимаем. А народа в тот день в госпитале было много — как раз приемные часы, и у входа сидели посетители. Только что прошел дождь…

Вы знаете, конечно, что 19 июля был самым плохим днем в нашей жизни. Ну кто мог подумать, что найдется человек, который подымет руку на нашего боджока? А такие люди нашлись. Предатели. Мы-то знаем, откуда они получали деньги. Они думали, что все изменится и станет по-старому. Я помню, по улице бежали люди, плакали, и мы поняли, что это правда и что боджока больше нет. Мы тогда еще не знали, что вместе с Аун Саном погибли все его министры. Тут видим — выезжает скорая помощь. Может, он только ранен? И мы, все сестры и доктора, побежали в приемный покой. Но когда через несколько минут к госпиталю стали съезжаться машины, мы увидели, что не один боджок погиб, а и Такин Мья, и Сая Резак. И ничего мы сделать не могли. В боджока попало тринадцать пуль. Когда убийцы вошли в зал заседаний, он поднялся, обернулся к ним и поднял руку, но ничего не успел сказать.

Единственный, кто был еще жив, — Сао Сам Хтун. Его ранили в горло, и он истекал кровью. Я была опытная сестра, ия — шанка. Поэтому я дежурила у его постели. Два дня и две ночи. И мне не хотелось спать. Мы все думали, что спасем его. Но ничего сделать не смогли. Может быть сегодня, когда у нас есть лекарства и хорошее оборудование, мы его спасли бы. Но ведь тогда не было этого госпиталя и мы были очень бедны. А Сао Сам Хтун пытался узнать, жив ли Аун Сан. Но мы не сказали правды. Вот и все мое знакомство. Дальше вы сами знаете. В Рангуне в тот же день началась всеобщая демонстрация, и, если бы англичане немедленно не дали нам независимость, мы бы ее взяли сами. Так нас учил Аун Сан. Убийц нашли и расстреляли. Правда, не нашли тех, кто им платил. В те дни мы еще не были независимы. А потом я узнала, что в моем Таунджи строится госпиталь для шанов. О таком госпитале мечтал Сао Сам Хтун. Он хотел, чтобы в Шанском государстве были больницы и школы и чтобы народ хорошо жил. Госпиталь назвали в его честь. Вот я и приехала сюда работать. Если я не смогла помочь Сао Сам Хтуну, то я помогаю нашему народу.

Когда я уходил, сестра остановила меня и добавила:

— Вы можете понять, как я благодарна вашим врачам за то, что они здесь работают. У меня даже больше оснований для этого, чем у других.

— Мы тоже все понимаем, — сказала чуть слышно совсем молоденькая сестра в красной юбке.

Но старшая сестра уже была снова строга и неприступна.

— Хватит разговаривать, — сказала она по-бирмански. — Больные ждут. Дайте вашу карточку (это относилось к молодому шану, который заслушался и совсем позабыл, что стоит посреди физиотерапевтического кабинета), Вы меня слышите, молодой человек?