Не только память

НАЧАЛО ПУТИ

Зимнее утро было почти прохладным. На безлюдном шоссе спали собаки — асфальт дольше сохраняет дневное тепло. Легкий, сухой туман прикрывал кисеей громадный конус Шведагона, самой большой пагоды в Бирме и во всем мире. Шведагон так издалека виден, так величествен и красив, что Бирму давно уже называют Страной, золотых пагод. И по сей день туристы, приезжающие сюда в погоне за экзотикой, выносят это имя в заголовки путевых записок. Название не совсем соответствует действительности. Золотых пагод в Бирме, в стране, где пагод невероятное множество, — единицы. Может, в Рангуне полдюжины да по одной, по две в нескольких других больших городах. Обычно пагоды белые.

У нас бытует представление о пагоде, пришедшее из Китая, о пагоде, внутри которой находятся священные статуи и происходят моления. В Бирме пагода подобна египетской пирамиде — войти в нее нельзя, она не имеет внутреннего помещения, это конус из кирпичей. Внутри замурована шкатулка с драгоценностями или реликвиями; например, в пагоде Шведагон хранится, по преданию, несколько волос Будды. А венчает пагоду тхи (по-бирмански «зонт») — ажурный металлический конус, увешанный колокольчиками. В нем тоже иногда находятся драгоценности.

Шведагон — самая большая, самая известная пагода в Бирме. Ее высота — сто с лишним метров, а так как она стоит на холме, на самой высокой точке Рангуна, то кажется еще больше. Пагода окружена широкой платформой, на которой толпятся десятки пагод и пагодок, навесы для отдыха паломников, статуи чинте — мифических львов. На Этой платформе молятся, здесь проходят религиозные церемонии, а иногда и демонстрации.

На платформу Шведагона ведут четыре входа — четыре длинные лестницы. По обеим сторонам их — десятки Лавок и лавочек. Тут продают цветы, статуэтки, четки, книги, игрушки и снова цветы. Цветы в Бирме можно видеть не только на клумбах, в горшках и вазах: девушки «вплетают их в волосы, шоферы вешают маленькие гирлянды на ветровое стекло, в пагоды цветы несут как самое ценное подношение божеству. И бирманская природа щедро покровительствует людям. Ну где еще деревья цветут так ярко, так густо, что не видно листьев, а лепестки, осыпаясь, превращают улицы в разноцветные ковры?

Никто не может сказать, сколько лет Шведагону. Старты е бирманские хроники уверяют, что больше двух тысяч, что здесь побывал сам Будда. Никто не может сказать наверняка, сколько лет пагоде, но не исключена возможность, что она и в самом деле очень стара и видела те дни, когда И Бирмы как страны еще не было. Наверное, был Шведагон маленькой пагодкой или храмом какой-нибудь другой, не буддийской религии. В те времена великая река Иравади еще не нанесла столько ила в дельту и Рангун не стоял, как теперь, в полусотне километров от океана. Так что две тысячи лет назад холм, на котором стоит Шведагон, был куда ближе к океану, к тем дорогам, по которым испокон веку плыли на Восток, к Индонезии, индийские купцы. В те времена буддизм еще был жив в Индии и успешно боролся с другими религиями. И возможно, тогда, на рубеже нашей эры, на месте Рангуна стояло индийское торговое поселение, и была в нем пагода на холме.

С севера, с гор, по долинам больших рек в Бирму шли из Китая тибетские племена. Народы сменяли один другой, создавались и рушились государства, пока тысячу лет назад король Анората из Пагана не создал первое бирманское государство, не создал ту Бирму, которую мы знаем сейчас. Во времена Паганского государства буддизм стал в Бирме государственной религией и пагоду надстроили, потом, когда Паганское государство было разрушено монгольским завоеванием и в Нижней Бирме организовалось монское царство, пагоду надстроили снова, И так, понемногу, она доросла до сегодняшних размеров.

Но город вокруг нее так и не вырос. Была прибрежная деревушка Дагон, рыбацкое поселение. Неподалеку пытались обосноваться португальские конкистадоры и голландские купцы, но держались недолго. Двести лет назад Бирма была объединена, и король Алаунпая, дошедший со своими армиями до Шведагона, а значит, и до океана, велел переименовать деревню в Янгон. Это значит — конец войне (англичане исказили это название, и на географических картах появилось ничего не значащее слово «Рангун»).

Быстро начал расти город Янгон. Был мир, и Бирма была единым государством. Но через семьдесят лет сюда пришли англичане. Бирманские отряды укрепились на склонах шведагонского холма. После нескольких дней боев их оборона была сломлена. Разворотив снарядами завалы и баррикады, солдаты в красных мундирах ворвались на платформу. Они были опьянены боем, победой, и святость места для них ничего не значила.

В Шведагоне было устроено кладбище — здесь похоронили английских солдат, погибших в бою и умерших от холеры. Шведагон был покорен. Но он не сдался, как не сдался бирманский народ, символом силы и мастерства которого был и остался Шведагон.

Завоеванную Бирму грабили быстро и на разных уровнях. Солдаты брали одно, офицеры — другое, генералы — третье. Солдат не интересовали статуэтки и резные шкатулки. Однако при грабеже в государственном масштабе, при грабеже, в котором принимали участие такие, казалось бы, благородные организации, как Британский музей, предметы бирманского искусства оказались не меньшими сокровищами, чем драгоценные камни. И вот в ходе грабежа чей-то образованный взгляд упал на мингунский колокол (колокол Маха Ганда).

Колокола в Бирме есть во всех пагодах. В отличие от наших колоколов они не имеют языка. По колоколу ударяют деревянной колотушкой, и тогда он гудит низко, сдержанно, но внушительно. Самые большие колокола уступают по размеру только Царь-колоколу в Москве, то есть среди действующих колоколов они самые большие в мире. Например, колокол Маха Ганда — почти трехметровой высоты и весом около двадцати тонн, а колокол Тис-сада — еще больше и весит сорок две тонны. Маха Ганда! англичане решили увезти в Англию. Пригнали саперов соорудили платформу и приволокли его на реку к специально оборудованному пароходу. На улицах Рангуна стояли шпалерами бирманцы. И молчали. Совершался грабеж самого оскорбительного свойства, грабили не какого-то человека, а весь народ.

Колокол погрузили на пароход, пароход отвалил от берега, доплыл до середины реки и резко накренился. Колокол, разорвав канаты, соскользнул в воду, поднялся столб брызг — и все кончилось.

Прошло несколько дней. День и ночь работали саперы, подводя под колокол тали, стараясь вытянуть его буксирами, но Маха Ганда упрямился. После каждой неудачной попытки он только глубже уходил в ил. И наступил день, когда губернатор приказал прекратить борьбу с рекой. Великобритания осталась без колокола-гиганта, но не было его и у бирманцев, у Шведагона. А когда англичане полностью отказались от надежды победить реку, к губернатору пришла делегация рангунцев. Делегация просила ни много, ни мало, как разрешения поднять колокол и поставить его на место, в Шведагон. Бирманцы собирались поднять колокол своими силами, с одним, правда, условием — чтобы англичане больше его не трогали. Просьба покоренных показалась губернатору настолько абсурдной, что он, скрывая улыбку, дал согласие. Он, думалось ему, ничем не рисковал: то, что не удалось королевским саперам, не могло получиться у местных жителей. Губернатор не учел, что именно эти местные жители отливали такие колокола, каких не было в Англии, и поднимали их на Шведагонский холм.

В общем долго ли, коротко ли, но бирманцы подняли колокол со дна реки и поставили на свое место. Губернатору пришлось пережить это унижение, как и много подобных впоследствии. А колокол стоит и сейчас. Если вы будете в Шведагоне, то увидите его под навесом, величественный, изукрашенный бронзовыми фигурами. Можете взять лежащий рядом брус и три раза ударить по темному боку колокола. Говорят, что тогда исполнятся желания.

Много еще видел Шведагон. В 1936 году, когда забастовали студенты университета — это была забастовка, в которой получили боевое крещение будущие вожди национально-освободительного движения, — на склонах Шведагонского холма они проводили митинги, произносили горячие речи. И сюда со всего Рангуна приходили люди с едой для забастовщиков.

А за несколько лет до того рядом со Шведагоном умер старый монах по имени У Визара. Его смерть привлекла больше внимания, чем смерть любого другого человека в Бирме. За последними днями монаха следил весь мир. Сто шестьдесят дней У Визара не принимал пищи, требуя свободы для своей страны, и умер от голода. Рядом со Шведагоном стоит памятник ему, и приезжающие делегации возлагают к его подножию венки из красных роз.

Потом, в 1942 году, японские самолеты совершили первый налет на Рангун. Был светлый, солнечный день, и многие рангунцы вышли на улицы посмотреть на воздушный бой японских и английских истребителей. Бой вскоре кончился, и японские бомбардировщики начали безнаказанно посыпать бомбами людные улицы. С холма Шведагона был виден дым, поднявшийся столбом над городом. Английские врачи и сестры к тому времени уже убежали из обреченного Рангуна, и только добровольцы из бирманских дружин до ночи перевязывали раненых.

А еще через два года под Шведагонским холмом, там, где теперь стоят молодые деревья Парка Сопротивления, собрались на последнее совещание бирманские офицеры и представители партизан. В ту ночь решено было начать всеобщее восстание против японских оккупантов. Возглавил это восстание двадцативосьмилетний генерал Аун Сан.

Видел Шведагон, как победителями вошли в Рангун колонны повстанческой армии, как вернулись вслед за ними английские полки, и слышал, как на стотысячном митинге у Шведагонского холма генерал Аун Сан сказал, что если англичане немедленно не дадут Бирме свободу, то бирманский народ получит ее сам, с оружием в руках. И еще видел Шведагон, как через весь город тянулась похоронная процессия. Хоронили генерала Аун Сана и министров Временного правительства, убитых летом 1947 года врагами свободы.

А 4 января 1948 года, в четыре часа утра, над Рангуном загремел салют — Бирма, хоть и дорогой ценой, вернула себе независимость, Навсегда.

Вот что видел Шведагон — самая большая в мире пагода, построенная бирманцами много веков назад.

Наша «Волга» проезжает мимо Шведагона и по зеленым улицам идет на север. Машины встречаются редко — это в основном большие грузовики, груженные живностью, бананами, арбузами; они спешат на многочисленные базары Рангуна.

Проезжаем мимо большого щита. Гостиница «Инья-лейк». Неоновая надпись еще не потушена.

— Знаешь, — говорит мне Лев, — скоро должен приехать Андреев. Архитектор. Он теперь президент Общества советско-бирманской дружбы, приедет на конгресс общества. Ему, наверно, интересно будет посмотреть на свое детище.

Детище похоже на белый теплоход. Гостиница получилась легкой, светлой и просторной. И еще — прохладной. Даже в самую жару туда залетает ветер с озера. В гостинице больше двухсот номеров, и, конечно, уже никто не отрицает, что она — лучшая в Бирме и одна из лучших в Азии.

Забегая вперед, надо сказать, что к весне приехал архитектор Андреев — отец гостиницы. Он пошел в свой номер на третьем этаже и исчез. Пора было ехать в посольство, газетчики ждали интервью, а Андреева нигде не могли найти. И, только обогнув здание, я случайно углядел вдали под грибком над озером знакомую фигуру. Виктор Семенович не заметил, как я подошел. Он сидел, положив на колени фотоаппарат, и смотрел на шестиэтажную красавицу.

— Любуетесь? — спросил я.

— Нет, не то. Я построил много домов, разных, были лучше, были неудачные. Но сначала я их представлял себе, видел, какие они будут, потом работал. Знаете, очень трудно угадать, что увидишь в жизни, то есть каждый раз, когда я наяву вижу то, что прежде прошло передо мной в десятках вариантов — в эскизах, перспективах, рабочих чертежах, я немного удивляюсь. Вот не предполагал, что буду смотреть на гостиницу с этой точки, что за зданием будут видны вон те большие манговые деревья. И яхты на озере.

Андреев вдруг замолчал. Потом улыбнулся и добавил:

— А все-таки нельзя было так красить опоры. Прибавляют тяжести. Спорил я со строителями, но пришлось тогда уехать, и они сделали по-своему. Мы, архитекторы, без строителей жить не можем, строители, что бы они ни говорили, тоже без нас вряд ли обойдутся. А вот всю жизнь ругаемся.

И я очень в этот день завидовал архитектору Андрееву. Пусть неудачно покрашены опоры. Столицу Бирмы украшает здание, которое придумали и сделали Виктор Семенович и его друзья — архитекторы, конструкторы, строители.

Еще несколько километров — и аэропорт Мингаладон. С этой точки начинается знакомство с Бирмой, и именно тут, когда открывается дверь самолета и, шагнув на ступеньку лестницы, впервые вдыхаешь тяжелый с непривычки, густой бирманский воздух, ты говоришь ей: «Здравствуй».

А поле аэродрома и здание аэропорта хоть современны, хороши, но в общем безлики. Над аэропортами всего мира висит какое-то проклятие одинаковости. Наверно, это потому, что самолеты делают одно и то же, куда бы они ни прилетали. Сначала самолет наклоняется, и навстречу ему наклоняется земля и показывает одинаковые сверху крыши домов. Потом он долго катится по бетонным дорожкам — будь то Рангун, Дели или Аддис-Абеба, затем на его пути появляется бесстрашный человек с флажками в руках; самолет бросается на человека, будто хочет изрубить его винтами, но, не доехав трех метров, встанет, взревет моторами и остановится. Приехали.

В первые полчаса ты не очень-то обращаешь внимание на архитектуру аэропорта. Я не говорю про Орли или другие чудеса строительного искусства. Я говорю про такой аэропорт, как Мингаладон, — большой обычный аэропорт. Ты проходишь таможню и иммиграционный контроль, предъявляешь свидетельство о прививках, отвечаешь на вопросы земляков…

Потом осмотришься. Когда сам приедешь в Мингаладон встречать или провожать своих, разглядишь на досуге сказочные фрески художника У Ба Джи на стенах зала и оценишь размеры зала внутренних авиалиний.

Давно осмотрелись и привыкли к Мингаладону и мы. Он — порожек, за который переступают твои друзья, поднимаясь по трапу в аэрофлотский ИЛ; порожек, за который и ты когда-нибудь переступишь и полетишь обратно, к своей обетованной земле, где первая остановка называется Ташкент.

Но нам еще не скоро переступать порог. Мы проезжаем мимо знакомых ангаров и продолжаем заниматься своими делами. Теми, что всегда одолевают в начале пути. Я пересчитываю нашу кассу — если взяли мало, еще успеем вернуться, потом заряжаю кинокамеру, одолженную нам на время путешествия. Лев еще раз проверяет, нормально ли работает правая фара. Вроде все в порядке.

Осиновым лесом потянулись слева каучуковые плантации. Деревья потеряли листья, и лес кажется прозрачным и доступным. В нем нет подлеска, нет густых кустов и злых колючек. Каждое дерево надрезано, на каждом висит жестяная банка, куда лениво стекает густой белый сок. В Бирме много плантаций каучука, особенно на юге страны — на узкой полосе Тенассерима. Бирма даже экспортирует некоторое количество каучука.

Потом каучуковый лес кончился, и через несколько минут машины поравнялись с серой колоннадой. Перед ней гранатный пятиметровый крест. Это английское военное кладбище. Двадцать шесть тысяч человек похоронены под гранитными плитами. На каждой — бронзовый герб полка, имя, чин, возраст и дата смерти. Солдаты погибли во время второй мировой войны, и все они были солдатами британской короны. Полки шотландские, австралийские, новозеландские, мадрасские, бомбейские, западноафриканские… На бирманской земле несколько таких кладбищ. В Рангуне, рядом с зоопарком, большое кладбище — там лежат чиновники и офицеры, чей прах по той или иной причине не увезли в Ланкашир или Чешир. В бирманской земле погребены исполнители божественной воли Великобритании — красные мундиры, мундиры хаки, черные смокинги и сутаны миссионеров. Но нет среди них тех, кто приказывал идти на Восток — к пагоде Моулмейна и в Мандалай. Для тех нашлось место на более респектабельных кладбищах, в семейных склепах под вязами «доброй старой Англии».

Мы минуем кладбище, безлюдное, чистое, подметенное. За ним начинаются деревни. Каждая — в зелени, в тени манговых деревьев, в каждой — монастырь на окраине, тоже тенистый, с пальмами тодди и небольшим прудом. На домах монахов сушатся оранжевые тоги. Между деревьями рисовые поля, разделенные канавками для воды и валиками подсохшей земли. Поля клетчатые, как шахматная доска. На некоторых рис уже убран, и серая земля смотрит сквозь стерню, на других еще гнутся желтые колосья. Разные колосья — два поля рядом, но на одном рис выдался густым, тяжелым, обильным, а на другом колосья редки и худосочны. Разные сорта риса, разные хозяева, разный уход.

До самого последнего времени, а в какой-то степени и сейчас, бирманские крестьяне — беднейшая часть населения. В войну из Бирмы сбежали индийские ростовщики-четтьяры, но некоторые вернулись обратно с англичанами, а других заменили свои, бирманские, помещики и ростовщики, но лучше от этого не стало. Каждый год десятки тысяч акров земли переходили за долги помещикам и ростовщикам, и крестьяне становились батраками, часто на своих же бывших участках. Куда пойдешь жаловаться, если и в правительстве помещики, и среди чиновников, которые должны осуществлять земельную реформу, оказывать помощь крестьянам, тоже немало помещиков или родственников и друзей помещиков.

Главная сила в хозяйстве — пара волов или буйволов и соха. Редко у кого плуг. Только-только управиться с обработкой своего клочка земли. Ведь рис — трудоемкая культура: и рассаживать, и полоть его надо. А к тому же бойся наводнения и сильных ливней, бойся засухи, бойся вредителей.

Реформы, обещанные правительством, застревали где-то в переполненных папками пыльных комнатах управлений и министерств. Планы, которые включались в толстые ежегодники, не выполнялись, изобилие и процветание оставались на бумаге. Да и что говорить — в стране было немногим больше трехсот тракторов, из них некоторые изношены так, что не могло быть речи о ремонте.

И не хватало воды. Ее и сейчас не хватает. Старые ирригационные системы не справляются с требованиями сегодняшнего дня, а новых недостаточно, и потому много еще пустырей и залежей там, где могли бы расти рис, арахис, сахарный тростник, табак, — если бы была вода.

И вот в марте 1962 года к власти пришло революционное правительство. Члены его хотели перемен, хотели сдвинуть с места застрявшее сельское хозяйство, помочь крестьянам. Началась помощь с того, что новые министры, новые руководители департаментов решили познакомиться с крестьянами, послушать их, узнать их мечты и чаяния.

Это не была очередная кампания с щедрыми речами, речами, которые легко произнести и еще легче забыть. Сто тысяч крестьян съехались в начале года на собрание в Сагайн. В президиуме были крестьяне, выступали крестьяне. Генерал Не Вин и члены Революционного совета сидели в первом ряду на всех дискуссиях и слушали. Впоследствии генерал Не Вин признавался, что он не представлял себе полностью всей тяжести положения крестьян Бирмы, пока не побывал на собраниях, не поездил по деревням. Стало ясно, что если в деревне ничего не изменится, то придется отложить в долгий ящик надежды на развитие страны.

Надо было найти новые формы, новые пути развития сельского хозяйства, заинтересовать крестьян, заставить их поверить в искренность и решимость правительства модернизировать и механизировать сельское хозяйство. Для всех этих мер надо было изыскать средства, и, наконец, надо было немедленно хоть немного облегчить положение крестьян. И вот в день бирманского Нового года, в апреле 1963 года, Революционный совет публикует два закона. Первый — о защите прав крестьян. По этому закону помещикам и ростовщикам запрещено отнимать у крестьян за долги землю, орудия или продукты его труда. По второму закону право сдачи земли в аренду переходит от землевладельцев государству в лице крестьянских земельных комитетов.

Но остается большая армия безземельных крестьян, батраков. Что делать с ними? Все это связано и с другой проблемой — с проблемой выбора пути развития сельского хозяйства. Правительство начало кампанию по кооперированию в деревне. Безземельные крестьяне легче идут на эту незнакомую мелкособственнической Бирме форму жизни. Им не за что держаться, нечего терять, не в чем сомневаться. Специальным законом правительства были организованы первые кооперативные деревни. Кооперативам выделили землю, ссуды, тракторы. Первые такие деревни уже существуют. И в обычных деревнях понемногу развивается кооперирование. Об этом разговор будет дальше, когда мы приедем в Мандалай на машинно-тракторную станцию к У Эй Мауну.

Но где достать деньги для всех этих мероприятий, как обеспечить крестьян ссудами, удовлетворить их нужды? Как вообще развивать экономику в стране, где большая часть банков — частные и иностранные — не заинтересованы в помощи правительству и порой даже саботируют его мероприятия? Как развивать экономику страны, не распоряжаясь ее финансами?

В феврале 1963 года бирманское правительство национализировало все банки страны. Операция по национализации была проведена быстро и решительно. В час дня ко всем банкам подкатили грузовики с солдатами, солдаты окружили здания банков — самые массивные и вместительные в Рангуне, и представители правительства вошли в их широкие двери.

Операция подготавливалась тайно. И не без оснований. Даже за один день банки успели бы перевести за границу такие суммы, что это оказалось бы весьма чувствительным ударом по экономике.

В первые же дни после национализации были опубликованы интереснейшие данные. Оказалось, что иностранные и частные банки получали ежегодную прибыль в размере 40–50 пья на каждый джа (кьята) вложенного капитала (в бирманской монете джа — 100 пья; джа равен примерно 20 копейкам).

Национализация дала правительству возможность распоряжаться рапсе недоступными деньгами, запасами, лежавшими без пользы для Бирмы в банках. И львиная доля этих средств пошла на ссуды крестьянам, на финансирование сельскохозяйственных объектов.

Город Пегу. Древний город, окруженный невысокими холмами; каждый из них хранит развалившуюся пагоду или храм. Сразу за городом мы попали в затор. Узкое шоссе было забито джипами, громоздкими, допотопными автобусами, грузовиками, велорикшами, пролетками — все ехали, вернее, старались ехать в одном направлении, туда же, куда и мы, — на север.

— Пагодный праздник? Футбольный матч между сборной Пегу и Таунгу? Приземлились марсиане?

Мы разыскали в столпотворении белую каску полицейского. И тот, подивившись нашей наивности, объяснил словоохотливо и снисходительно:

— Праздник уборки риса. Не слышали никогда? Видно, в первый раз в Бирме. Весь город там. Сам бригадир Тин Пе только что проехал. И еле-еле пробрался. А вам придется подождать. Если хотите, можете пройти пешком. А то все равно пробираться часа два. Не меньше.

Мы решили воспользоваться советом и оставили машину.

И сразу нас подхватил поток людей. Легкая желтая пыль висела над обочинами, но она не скрывала буйного веселья бирманских красок. Бирманцы одеваются ярко; по сравнению с рангунской улицей московская покажется серой и скучной. В Бирме любое собрание или шествие кажется похожим на выставку вятской игрушки. Много белого. Белые цветы в волосах у девушек, белые рубашки мужчин, белые или очень светлые блузки женщин. Но юбки — и мужские (лоунджи), и женские (тамейн) — всех цветов радуги. Правда, мужские посдержаннее, часто клетчатые, как ковбойки, иногда переливчатые, как майские жуки. Женские — синие, желтые, красные, лиловые, розовые с серебряными и золотыми цветами, с пестрыми узорами. Каждая школа имеет свою форменную юбку. Рангунская образцовая — синюю, школа Мьома — зеленую, Центральная женская — малиновую. И под стать одежде яркие краски встречают тебя в любой пагоде: пагода белая с золотом, но ее обязательно окружают другие постройки, выкрашенные в самые яркие цвета. Раскрашены и скульптуры, и чинте, и охранители пагод, и среди всего этого красочного столпотворения не спеша бродят монахи, одетые в ярко-оранжевые тоги, и монашенки в розовых тогах с малиновыми или пурпурными накидками. А над всем этим яркое солнце. Уж если светит, то во всю мочь, а если идет дождь, то идет так сильно, что в мгновение ока смывает всю пыль. Но краски становятся только ярче. Вся природа Бирмы участвует в создании этой красочной симфонии: деревья цветут так, что не видно листьев, в лесу летают синие птицы и зеленые попугаи, маленькие корольки с золотыми коронами вьют на баньянах гнезда, похожие на груши, бабочки размером в две ладони кажутся выдумкой трехлетнего мальчишки, которому дали краски. И, глядя на все это, понимаешь, что ничего удивительного нет в любви народа к ярким цветам, — по-другому в Бирме и быть не могло.

Чем ближе к полю, на котором проходил праздник, тем гуще толпа. Кончились последние деревья окраин Пегу и с ними спасительная тень. А впереди в пыли показались неясные очертания огромной фигуры. Только минут через десять, подойдя поближе, мы поняли, что над полями стоит многометровый фанерный крестьянин с серпом в руках. Там, за крестьянином, и проходил праздник уборки риса.

Еще десять минут медленного шествия под солнцем, и мы попали под длинный навес. Навес окружал рисовое поле. Вернее, участок поля размером в три футбольных. По этому участку прокосили прямые дорожки, так что перед зрителями была шахматная доска, каждая клетка которой — сто квадратных метров.

— Начинаются полуфинальные соревнования на личное первенство Нижней Бирмы, — сказал диктор. — Вызываются команды Пегу, Таунгу, Ньяунлебина, Во, Шведжина…

На ближние к нам делянки вышли участники соревнований, каждый с длинным серпом в руке. Серьезные, окруженные болельщиками и подбадриваемые земляками на трибунах. За каждым участником шел капитан команды с флагом того же цвета, что и лоунджи участника.

Свисток. И замелькали серпы.

Я не раз видел, как работают крестьяне. Целый день на солнце, целый день согнувшись каждый пучок рисовых колосьев надо снести с поля, связать в снопы — труд тяжелый и подчас презираемый горожанами.

Как взволновались крестьяне, когда представители нового правительства предложили им показать свое искусство в том, в чем никто не хотел видеть искусства. И крестьяне с радостью откликнулись на предложение. На соревнования приходили люди со всего района, как на большой праздник, целыми деревнями. И тут же работники министерства сельского хозяйства устраивали выставку земледельческой техники, потребительские кооперативы открывали свои лавки, в промежутках между соревнованиями выступали певцы, танцоры. Крестьяне видели на соревнованиях членов правительства, которые вместе со всеми болели за команды из своих мест и сами передавали победителям ценные призы.

Первый из участников, в красной юбке города Во, бросил последний сноп. Судья придирчиво потряс снопы, чтобы убедиться, хорошо ли они связаны, и капитан команды из Во высоко поднял красный флаг. На трибуне справа запели веселую песню, два размалеванных клоуна выскочили на арену и начали плясать, изламывая руки и на ходу сочиняя весьма обидные частушки про шведжинцев, представитель которых еще только заканчивал жатву.

В общем план первого дня путешествия был сорван, но мы не жалели. Уйти с поля было невозможно. После одиночных соревнований начались парные, и мне надо было обязательно досмотреть, закончит ли первой тоненькая девушка из Ньяунлебина со своим напарником (они кончили третьими), а Лев встретил знакомого журналиста родом из Пегу и совершенно необоснованно заявил, что пегуанцы победят в командном зачете. Пегуанцы не победили. Но тут начались соревнования на воловьих упряжках — кто быстрее проедет вокруг поля, соберет снопы, погрузит их, отвезет на двести метров и сложит в аккуратный стог. В соревнованиях снова участвовала та девушка из Ньяунлебина… Короче, мы выехали из Пегу, когда начало темнеть. Пришлось заночевать в Летпадане.