Не верь тишине

16

Случилось непредвиденное.

Прохоровский послал двух милиционеров за Маякиной, посыльные вернулись ни с чем. «Обругала нас баба-дура на всю деревню, жандармами обозвала. Не драться же с ней».

Возмутила беспомощность милиционеров и неожиданная дерзость Маякиной.

— Ничего нельзя доверить! Такую мелочь и то не смогли сделать! — ругался Сергей Прохорович, со злой досадой думая о том, что придется ехать в деревню самому.

Пульхерия Маякина жила в почерневшем от дождей и ветров небольшом, но крепком доме у самого леса. Недалеко виднелись покосившиеся кресты деревенского кладбища. Место было жутковатое. Это ощущалось даже днем.

Хозяйка дома стояла у изгороди в воинственной позе. Принаряженная, куда-то собралась уходить, но, увидев всадников, остановилась, поджидая.

Резко осадив коня, Сергей Прохорович спрыгнул на землю и подошел к Маякиной торопливым уверенным шагом.

— Я начальник милиции Прохоровский, — представился он.

— Здрасьте, — протянула женщина. — Энти двое не справились, — кивнула она на милиционеров, — так теперь сам начальник пожаловал.

«От такой все, что угодно, можно ожидать», — с неприязнью подумал Прохоровский и предложил внушительно:

— Пройдемте в дом.

Маякина метнула взгляд по сторонам и вызывающе прищурилась:

— С какой такой радости мне вас в дом пускать? В гости не звала, знать вас не знаю и знать не желаю!

Начмил подошел к ней почти вплотную и повторил побелевшими губами:

— Иди в дом.

Пульхерия съежилась под его взглядом, суетливо одернула кофту, молча толкнула калитку и, не оглядываясь, вошла во двор. В доме Маякина вновь обрела уверенность:

— Что вам от меня надо? В старое время покою не было, и снова-здорово. Напали на вдову, знаете, что защитить некому!

Маякина поставила табуретку, смахнула с нее ладонью какие-то крошки. Сама села на скамью у стены, сложив руки на коленях. Потом спросила, лукаво блестя глазами:

— Может, водицы испить или чего покрепче? И товарищей ваших кликнем. Я мигом.

— Не трудитесь, — остановил Прохоровский. — Мы сюда приехали не рассиживаться.

— А зачем же? — невинно спросила Пульхерия, играя бровями.

— Во вторник в деревне была банда, — ответил начальник милиции, стараясь не встречаться с ее взглядом, — и заночевала здесь, в этом доме.

— Нешто мне справиться с ними, окаянными?

— Вас пока ни в чем не обвиняют. Но мне бы хотелось узнать некоторые подробности.

— Какие подробности? — насторожилась Маякина. — Никаких подробностей я не знаю.

— Бросьте! Или думаете, что я поверю тому, что вы не запомнили ни одного лица и ничего не слышали?!

— Ничего не запомнила и ничего не слышала! Еще чего! Буду я к ним приглядываться.

— А вы вспомните как следует. Имена, клички, приметы…

— Да чего вспоминать-то, когда вспоминать нечего! Мне они все на одну рожу! Ну песни орали, плясали, ругались да обнимались, известное дело — пьяные.

— Но почему именно к вам пришли?

— Почем я знаю, — нимало не смутилась Пульхерия. — Это у них надобно спросить.

— Не хотите говорить, — сказал Прохоровский, помолчав. — В этом я вижу две причины: либо вы с ними заодно, либо боитесь.

— Ни с кем я не заодно, — неожиданно резко возразила Маякина. — Я сама по себе.

— Значит, боитесь.

— Может, и боюсь. Такая уж бабья доля, чего-нибудь да обязательно бояться.

— Да как вы не поймете? — не выдержал начальник милиции. — Мы сюда для того и приехали, чтобы узнать, где банда. Ликвидируем ее — и вам нечего будет бояться. Просто удивительно: мы хотим сделать нужное и чрезвычайно важное для всех дело, а вы не хотите нам помочь!

— А с какой стати я должна помогать? Ты мне что, сват или брат, крышу починил, муки привез?

— Сейчас разговор не об этом!

Но Маякину прорвало. Словно устав от улыбок, насмешек и заигрываний, она закричала:

— Это для тебя не об этом, а для меня об этом! Ишь какой выискался! Вольготно, гляжу, мужикам живется, при любой власти — на коне! Чуть чего, подхватился — и будь здоров, а баба сиди, как квочка! Да еще пинают кому попадя! А тут угождай да помогай! А мне кто поможет?!

— Советская власть, — ответил Прохоровский, думая о том, как все складывается неудачно и до обидного глупо.

— Тю-у, сказал, — захохотала женщина. — Где твоя Советская власть, где? Покажи хоть? Что насупился, как бирюк? Не знаешь?

— Вот оно что, — глухо проговорил Сергей Прохорович, медленно вставая и распрямляя спину. — Знай, пугать не буду! Я тебя застрелю, как врага революции и пособницу бандитов.

Остекленевшими глазами следила она, как его рука поплыла к кобуре, достала револьвер. Тело стало чужим и непослушным. Хотелось остановить, закричать, спрятаться…

И, только увидев ее изуродованное страхом лицо, Прохоровский очнулся. Он представил, что сейчас может произойти, и ему стало не по себе. Но уже в следующее мгновение обрадовался, уловив, в каком состоянии находится Маякина. И, стараясь оправдать высокой целью непростительную жестокость, четко выговорил:

— Или ты все скажешь, или…

— Скажу, все скажу! Только убери эту… убери, — запричитала женщина. — Двое из главных были, двое. Один как жердь, Ванькой звали, второй невысокий ростом будет, плечистый. Энтот — Миша, ехидный такой, насмешливый. Других не запомнила, разрази меня гром!

Прохоровский слушал захлебывающийся голос и убеждал себя, что делает все правильно и в соответствии с обстановкой.

На обратном пути, когда дорога круто изогнулась и потянулась вдоль реки, их обстреляли. Выстрелы раздались с противоположного берега недружным залпом, неумело и урона не принесли. Прохоровский удивился тому, что рад стрельбе: она словно очищала его от горькой накипи, оставшейся от посещения Маякиной.

В милиции Прохоровский рассказал Кузнецову и Госку о посещении Маякиной.

— Так, — задумчиво сказал Госк, — значит, Ваня и Миша…

— Вам эти имена что-то говорят? — спросил Прохоровский.

— Недавно со мной поделились любопытными воспоминаниями… Подождите несколько минут, — попросил Госк и вышел в коридор. Вернулся он с Тимониным. Яша был бледен. Он старался скрыть волнение, но делал это так неумело, что оно сразу бросалось в глаза.

— Яша, хочу тебе задать несколько вопросов, — сказал Госк. — Не возражаешь?

— Нет, чего ж возражать, — ответил Яша, переминаясь с ноги на ногу.

— Помнишь, на днях у тебя произошла стычка с бывшими дружками? Как их зовут, повтори?

— Иван Трифоновский и Михаил Митрюшин.

Прохоровский и Кузнецов переглянулись.

— И как они выглядят? — продолжал Госк.

— Трифоновский повыше меня будет, — сказал, подумав, Яша, — а Мишка, то есть Михаил Митрюшин, как товарищ Кузнецов, только в плечах пошире.

— А ты, случаем, не знаешь, где они сейчас? — вмешался Прохоровский.

— Не знаю, — тихо ответил Яша, ни на кого не глядя.

Начальник милиции хотел задать еще вопрос, но Кузнецов опередил:

— Спасибо, Яша, иди.

— Кто его рекомендовал в милицию? — спросил Прохоровский, когда Тимонин вышел.

— Вы что, Яшу тоже заподозрили в связях с бандой? — возмутился Николай Дмитриевич.

— Ладно, оставим это. Пока оставим, — многозначительно произнес Сергей Прохорович. — Давайте решать, как выйти на банду. Знаем мы пока мало: имена, численность и, пожалуй, то, что она местная.

— Иван Трифоновский, если главарь действительно он, — фигура в уезде известная, — пояснил Кузнецов. — Еще при царе в банде был. Правда, недолго, на каторгу угодил. Можно предположить, что, вернувшись, возобновил прежние знакомства, связи. У Митрюшина родитель — богатый купец, если память не изменяет, Карп Данилыч. Набожный очень.

— Вот-вот, отец в церковь, сын в леса. А еще говорят, что яблоко от яблони недалеко падает.

— Правильно говорят, — не согласился Кузнецов. — Сущность у обоих одна и та же.

— Раз они местные, значит, должны прятаться где-то поблизости. — Госк по привычке теребил ежик волос. — Надо определить круг знакомых, понаблюдать.

— А если у них сотни знакомых, а у нас всего два с половиной десятка сотрудников?!

— Не надо преувеличивать их возможности и преуменьшать наши, — возразил Николай Дмитриевич. — Тех на кого они действительно могут опереться, — единицы, нам же готовы оказать помощь многие.

— Вашими бы устами, — вздохнул Сергей Прохорович. — Ну да ладно, за неимением лучшего согласимся на этот вариант, хотя, признаться, мне он не по душе.

— Почему?

— Потому что мы можем понапрасну потерять время: ведь никто не доказал, что имена, названные Маякиной и Тимониным, принадлежат одним и тем же людям.

В дверь постучали. Вошел Тимонин, остановился у порога, теребя кепку.

— Что у тебя? — спросил нетерпеливо Сергей Прохорович.

Яша сказал осевшим голосом:

— Наврал я…

— Что наврал? Говори яснее.

— Обманул я вас…

Все молча смотрели на него: Прохоровский с настороженным недоумением, Кузнецов — спокойно и внимательно, Госк — с любопытством.

— Когда про Митрюшина спрашивали, я сказал «не знаю». А я знаю, где он, видел… Раненый лежал. В одном доме…

— Адрес! — потребовал начальник милиции.

Яша назвал, густо покраснев.

— Почему молчал все это время? Струсил? Или пожалел дружка-бандита? — с угрозой сыпал вопросами Прохоровский.

— Погоди, Сергей Прохорович, — остановил Кузнецов. — Не горячись. Давай во всем спокойно разберемся.

— Нечего с ним разбираться! То, что он совершил, равносильно измене! — И Прохоровский, забыв про рану, стукнул кулаком по столу. Боль ослепила, но начмил пересилил ее и приказал сквозь зубы: — Сдай оружие! Таким у нас не место!

Вечером Яша сидел в одиночестве на скамейке, думал, как жить дальше, вспоминал отца. Дружбу с Мишкой Митрюшиным отец не одобрял: «Не тот человек, за кого держаться можно. Приглядись-ка лучше к Никанору Кукушкину. Этот в беде не бросит, за товарища себя не пожалеет». Яша и сам тянулся к Кукушкину, особенно после смерти отца. Никанор и подсказал Яше дорогу в милицию. И вот теперь… От чувства безысходности опять защемило сердце.

— Вот ты где. — Яша поднял голову. Кузнецов смотрел на него усталыми глазами. Он присел рядом, помолчал, словно раздумывая, с чего начать, потом сказал, медленно подбирая слова:

— То, что переживаешь, — хорошо, но слюни не распускай, нельзя слабость свою показывать. Жизнь соткана не из прямых дорог, кто не ошибался! И тут важно понять причину ошибки, чтобы не повторить в следующий раз.

— Следующего раза не будет, — негромко ответил Яша.

— Тем лучше, — сказал Кузнецов. — Надо помнить о деле, которому служишь. Это главное.