Не верь тишине

17

«Берегись, председатель! Круто забираешь. Гляди, как бы сам под контрибуцию не попал, расплатишься собственной шкурой!»

Записка была сложена вчетверо, уголки склеены хлебным мякишем. И этот мякиш заменял любую подпись.

Бирючков повертел записку в руках, потянулся к телефону.

— Станция? Соедините меня с военкомом… Петр Степанович, здорово. Как дела?.. Понятно. А все от того, что мало проявляем активности и инициативы… Мало, мало, не спорь! У нас инерция разума, почему-то думаем, что революцию нужно только совершить, а дальше все пойдет само собой… Ну и что? Инициатива всегда должна быть в наших руках… Откуда ты взял? Догадлив, черт! Может, тебе с Прохоровским местами поменяться? Да нет, шучу… Анонимка-то? Смешно сказать, тринадцатая по счету… Да нет, я не суеверный… Какая разница!.. Ладно-ладно, не волнуйся, попробую выяснить.

Он посидел еще несколько минут в задумчивости, потом вызвал Сытько.

— Вера, скажи, пожалуйста, как эта записка попала к нам?

Девушка с испугом смотрела на неряшливый прямоугольник бумаги, не зная, что ответить. Записку узнала сразу: ее сунула утром Лиза Субботина, сказав, что это председателю лично от одного хорошего знакомого. Вера сделала робкую попытку узнать, кто этот знакомый, но Лиза только рассмеялась в ответ: «Много будешь знать — скоро состаришься!» Чем-то Лизина просьба Вере не понравилась, но, не решаясь отказать подруге, носила записку с собой, пока не набралось еще несколько писем и пакетов, с которыми и положила ее на председательский стол.

— Вы про какую говорите? — спросила Вера.

— Про эту самую. — Тимофей Матвеевич протянул ей записку.

Но ответить девушка не успела: в комнату с шумом ворвался грязный, промокший, пахнущий гарью и дымом человек.

— Беда, Матвеич, беда!

Он прогрохотал огромными сапогами к столу, налил из графина полный стакан воды и выпил в несколько жадных глотков. Вода стекала по заросшему подбородку и капала на черную без единой пуговицы косоворотку.

Тимофей Матвеевич с трудом узнал Никиту Сергеева, рабочего-большевика, которого исполком направил на торфоразработки с короткой, но емкой директивой: «Сделать все возможное и невозможное для скорейшего и максимального увеличения добычи торфа». С директивой, в которой билось угасающее дыхание паровозных топок, рвался крик утихающих заводов и фабрик, надрывно-предупреждающе гудели турбины электростанции…

— Что случилось? Вера, ты пока свободна… Рассказывай!

— Торф горит! Под утро началось. Сами надеялись управиться! Нужна подмога!

— Как народ? Говори прямо: паника?

— Было малость. Бараки побросали, шумели здорово. Тушить надо, а они митинг устроили.

Бирючков быстро задавал вопросы, выслушивал такие же торопливые ответы, а сам накручивал ручку телефона, требовал кого-то, объяснял, приказывал. И в каждой фразе звучало тревожное: «Пожар!»

Через несколько минут к двухэтажному зданию городского Совета подкатил, фыркая мотором, единственный в городе грузовик, используемый лишь в самых крайних случаях. В его кузове стиснулись три десятка красногвардейцев вместе с командиром отряда Ильиным. Вслед за ними примчались десять конных милиционеров и пожарная карета, запряженная тройкой лошадей.

Тимофей Матвеевич окинул взглядом собравшихся, коротко объяснил обстановку и сбежал с крыльца к машине красногвардейцев.

Колонна резко рванулась с места и помчалась по городу, оставляя за собой бурый шлейф пыли. Она нехотя окутывала улицы, медленно садилась на придорожную траву и листву.

Верст через пятнадцать едкий ржавого цвета дым поплыл навстречу. Он обогнул зеленую рощу, половодьем расплылся в низине, невесомо поднялся к небу и встал колеблющейся стеной. Солнце дрожало желтым пятном на серо-голубом небе. Деревья, кустарники, бараки, постройки, штабеля торфа, люди с лопатами и ведрами — все смешалось в горячем мареве.

На огонь набросились с яростным остервенением.

Стучали топоры, визжали пилы, тукала помпа. Через пятнадцать минут все почернели. Тугой ядовитый дым рвал горло, разъедал глаза.

Бирючков был в самых опасных местах, что-то кричал, захлебываясь кашлем, бил ветками, топтал ногами обжигающе-податливую землю, из которой с устрашающим усердием выбивались крепнущие и разрастающиеся красные языки.

Ильин подбежал к нему. Схватил за плечо, заорал в самое ухо:

— Отсекать надо огонь! Отсекать!

На поляне высились огромные штабеля торфа, главные запасы, пожар бушевал в нескольких сотнях метров от них, но с каждой минутой расстояние сокращалось.

— Траншею! Ставь людей на траншею! — прохрипел председатель и побежал к поляне.

Траншея вокруг горящего торфяника росла и вширь и вглубь. Люди понимали, что, если огонь успеет перескочить поляну, усмирить пожар будет невозможно.

Как-то враз наступили сумерки. Беспорядочно носились искры, и звезд не было видно.

Бирючков яростно швырял лопатой землю из траншеи. Из темноты вынырнул Сергеев.

— Ты здесь, Матвеич! А я тебя ищу…

Он подал руку, и Бирючков тяжело поднялся, из траншеи. С трудом разогнув онемевшую спину, посмотрел на Сергеева, который тряхнул копной спутавшихся мокрых волос:

— Жарковато? Веселую карусель нам устроили… Пошли, теперь без тебя обойдутся, видишь, потише стало.

Пожар и вправду начал стихать и сдаваться. Но он походил на измученного зверя, который продолжает отчаянно защищаться.

В маленьком дощатом домике, куда Никита привел Бирючкова, была всего одна комната. На узком топчане сидел сухой старик и потягивал цигарку. Крепкий запах самосада смешался с дымом пожара.

— Ну вот тебе, дед, и самый главный, — сказал Сергеев, указывая на Тимофея Матвеевича.

Дед поплевал на цигарку, поднялся и строго посмотрел на Бирючкова:

— Кем будешь?

— Председатель городского Совета, — ответил Бирючков:

— А ежели по-старому, это, к примеру, кто?

— Генерал-губернатор, — подсказал, улыбаясь, Никита.

— Ишь ты, — хмыкнул старик, — хлипковат для генерала-то, не потянет.

— У вас ко мне дело? — спросил, теряя терпение, Бирючков. — Если есть — говорите, а шутки давайте отложим…

— Так ведь оно, мил человек, с какого боку поглядеть, может, оно шутка, а может, и наоборот… Я вот тут тоже давеча двоих шутников встретил. Иду вечером из церкви, а у нас в Головине дорога, ежели бывали, знаете — лесная. Иду, слышу — сзади кони. Отступил я в сторонку, в кустарник — оно ведь, сами понимаете, времена смутные. Гляжу, едут двое. Пьяненькие. Но не то, чтоб особо, а так, навеселе. Один шутки шутит, другой серьезный. Ну вроде нас с вами. Первый говорит: плевое, мол, дело, за него и бутылки самогона жалко. То-то и оно, это второй ему отвечает, непонятно что-то. И на кой ляд нам с этим связываться. А первый опять ему: а тебе что за печаль, пусть Ванька думает, что к чему, а наше дело — чирк, и свеча аж до неба. И смеется. Веселый парень…

Все повернулись к окошку, за которым вспыхивали и гасли остатки пожара.

— А дела у меня никакого, — закончил старик, почесывая бородку. — Это я так… Решил с этим… генерал-губернатором познакомиться, я ж их отродясь не видывал. Теперь познакомился. Так что прощевайте…

Он легонько отстранил Бирючкова, толкнул дверь и сразу исчез.

— Что скажешь? — спросил Сергеев. — Веселый старик?

— Найди Кузнецова и Ильина, — ответил Тимофей Матвеевич.

— Ты думаешь, эти двое, о которых старик… — начал было Сергеев, но Бирючков не дал ему закончить:

— Поторопись, Никита, все может быть!