Не верь тишине

18

Исчерна-красный закат тлел за городом. Глафира Митрюшина возилась у печки, стуча ухватами и чугунами. Из кухни шел сладкий запах ванили, перемешанный с ароматом миндаля. Так было всегда: в великую субботу она пекла сдобный кулич. Делала это Глафира с особой любовью. Еще осенью, когда Карп Данилыч привозил с мельницы пшеничную муку-крупчатку, она пропускала фунта три через сито, затем бережно ссыпала в белый мешочек и клала в печурок. Там, в тепле и сухости, хранилась эта мука. С ласковой тщательностью замешивала и тесто для кулича. Посуда для этого была отдельная, глиняная. Приготавливала она загодя и воду: с вечера клала в нее серебряный крестик.

Карп Данилыч любил смотреть на предпраздничные хлопоты и приготовления… Они вселяли успокоение, убеждали в незыблемости того, что впиталось в душу и разум с молоком матери.

Глафира аккуратно поставила на стол кулич. Пышный, с хрустящей коричневой корочкой, он был украшен белой патокой с большими замысловатой вязи буквами ХВ. Потом достала отбеленный до синевы платок, бережно завернула в него кулич и красно-бордовые яйца.

— У меня все готово. Пойдем, что ли?

— Да, пожалуй, пойдем, — оторвался Карп Данилыч от невеселых дум. И добавил с упреком: — Задержались мы нынче.

— Не по своей вине, — с обидой отозвалась Глафира, — будто не знаешь…

— Лучше бы и не знать. Выпала радость на старости лет.

— Что ты, отец! — испуганно посмотрела на него жена. — Сын ведь…

Погрустневшие, недовольные друг другом, супруги направились к церкви, возле ограды которой гарцевали несколько конных милиционеров. Их неудержимо обтекали людские ручейки.

— Во времена, — прогудел кто-то сзади, — даже в церковь без пашпорта не пройдешь.

На него зашикали, а Карп Данилыч почему-то вспомнил, как в 1915 году в город прибыло какое-то губернское начальство, была заказана служба, городовые оцепили храм, и служба прошла без простонародья, запах пота и дегтя нарушал благопристойность и чистоту общения с всевышним, а главное — претил высокородному обонянию…

Митрюшины протиснулись ближе к алтарю.

Отец Сергий заканчивал чтение деяний апостолов. Чуть слышно, как отзвуки далеких выстрелов, потрескивали свечи. Над головами лениво покачивалось голубоватое марево. Серые вытянутые лица были напряжены и сдержанно-взволнованны.

Отец Сергий вывел молящихся из храма совершить крестный ход. Никогда ничего более возвышенного и наполняющего сердце совершенно непередаваемым чувством смятения и радости не ощущал Карп Данилыч, чем в эти короткие минуты! За пятьдесят лет, казалось, можно привыкнуть и к этому. Но всякий раз новым открывалось звездное небо, таинственно переливались в трепетных огоньках свеч хоругви, оклады, одеяния, необыкновенными голосами пели колокола…

Он вернулся в храм просветленным и успокоенным. Уже не такими смятенными и муторными виделись последние дни и недели, растаяла мрачная безнадежность грядущего.

— Братия и сестры! Христос воскрес! Принята богом искупительная жертва за грехи наши!

С благоговением смотрел на отца Сергия Митрюшин. Переоблаченный в светлую ризу, священник стал более красив и величествен.

«А ведь я сидел с ним за одним столом», — шевельнулась по-мальчишески тщеславная мысль. С радостью выздоровевшего больного вслушивался Карп Данилыч в слова отца Сергия. Он искал в них и забытье, и путеводную звезду, и ключ от ларца с ответами на жгучие вопросы. Он хотел продолжения крестного хода.

Но священник повел другой дорогой:

— Красуется весна, оживляя природу, земля, питая вверенные ей семена, произрастает их. Но нет радости, скорбен лик земли. Буйные ветры веют над ней. За этими ветрами не видно, как древа развертывают листву и, расцветая, благоухают сады… Неверие, голод, смерть шествуют средь нас. И это принесли те, кто отошел от веры христовой… Но скажем врагам нашим: «Страха вашего не убоимся, неже смутимся. Хоть бы вы и снова собрались с силами, снова побеждены будете, еко с нами бог…» Будем же мужественны, как мужественна семья царская, упрятанная антихристами в темницу… Еще недолго терпеть нам муки от вонзившихся в тело наше зубов хищника…

Карп Данилыч уже плохо слышал проповедь. Она рвалась в сознании на отдельные фразы и слова, которые жгли и били. И от обманутого ожидания стало еще горше и тяжелее.

Задыхаясь, он повернулся к выходу. Но сзади, в спину, в затылок, хлестал железный голос отца Сергия:

— …Так выполним же свой христианский долг, откликнемся на зов воскресшего из мертвых спасителя нашего и исполним его святую волю!

В притворе скопилось столько народа, что Карп Данилыч никогда бы. не выбрался на воздух, если бы не кончилась служба. Его дружным потоком вынесло из храма.

У ворот он остановился передохнуть.

— Христос воскресе, Карп Данилыч!

Митрюшин повернулся. Широко улыбаясь, к нему подошел Субботин.

Они обнялись и троекратно поцеловались.

— Не держи на меня обиду, — сказал Дементий Ильич. — Погорячился я…

— Забыл уж…

— Вот и ладно. Будем, значит, вместе?

— Видно, так.

— А ты слышал, что на торфоразработках творится? — перешел на шепот Субботин. — Народ поднялся, большевиков и советчиков — к столбу, горит кругом…

Непроизвольно, словно ощупывая, вдохнули ночной воздух. И правда, пахнуло гарью. Но то был запах свечей.

— Да, — закончил Дементий Ильич, — по всему видать, и нам подниматься?!

Субботину хотелось узнать, где отлеживается младший Митрюшин, но подошла Глафира. Субботин знал: там, где Михаил, — там Трифоновский. А за спиной этого каторжанина три десятка отпетых людей. В нынешней обстановке могли бы пригодиться. Ведь говорил Герман Георгиевич Лавлинский: «Воевать с большевиками в белых перчатках бессмысленно и глупо. Рыцарские манеры в обращении с ними смешны и нелепы. У нас благородная цель…»