Небесные побратимы

РЯДОВЫЕ РЕВОЛЮЦИИ

Они проходили охрану.

Они говорили просто:

«Нам надо увидеть Ленина…»

И пропускали их.

Виталий Коротич

…История! Начистоту

Ты им расскажешь, как есть,

Сменившим нас на посту,

Что мы сохранили честь!

Никола Вапцаров

Февральские вихри и метели семнадцатого года застали Сотира Черкезова и братьев Ефимовых за общим делом - подготовкой молодых летчиков. Они работали инструкторами авиационных школ: Черкезов в Казани, Тимофей Ефимов в Симферополе, Михаил Ефимов в Севастополе.

Когда войска царской России в конце 1916 года стали отступать под натиском противника на Румынском фронте, летчики 4-го истребительного отряда то и дело перегоняли самолеты с места на место. - все дальше в глубь Бессарабии. В Белграде пробыли сравнительно долго. Пилоты размещались на частных квартирах.

Михаил Ефимов не мог выносить бездеятельности и неопределенности. Осточертела эта несправедливая война, эти бездарные генералы, способные лишь гноить солдат в окопах. В соответствии с рапортом Михаила Никифоровича, поданным генерал-инспектору Военно-Воздушного Флота, он был направлен в гидроавиацию Черноморского флота. Там его назначили флагманским пилотом начальника 1-й воздушной бригады и одновременно заведующим переподготовкой летчиков.

«На гидроавиационную базу «Бухта Нахимова» в начале 1917 года прибыл в качестве главного инструктора летчик прапорщик Ефимов», - вспоминал впоследствии бывший матрос линейного корабля «Императрица Мария», большевик Никандр Зеленов [58].

Незадолго перед тем линкор взорвался в результате вражеской диверсии. Матроса Зеле-нова - одного из немногих спасшихся - направили учиться в школу морских летчиков.

Новый главный инструктор, вчерашний фронтовик Ефимов проникся симпатией к своему ученику, матросу Зеленову. Никандр интересно и убедительно рассказывал ему о программе большевиков, о Ленине. Его благотворное влияние сказывалось на Михаиле Ни-кифоровиче все сильнее. Да и не только Ефимова преобразило общение с Зеленовым: его взгляды стало разделять большинство личного состава авиационной базы.

Увидев наивные восторги, с которыми восприняли в Севастополе февральский переворот, матрос-большевик разъяснил, что буржуазная революция - еще полдела. Зеленова избрали председателем матросского комитета двухтысячного коллектива гидроавиации Черноморского флота Военному и морскому летчику Ефимову - единственному из офицеров - массы оказали высокое доверие: его избрали членом матросского комитета.

«Михаил Ефимов пользовался колоссальной популярностью и доверием военных моряков и рабочих как член комитета и офицер-летчик, перешедший сразу на сторону большевиков. Его революционная деятельность вызывала гнев и возмущение контрреволюционно настроенного морского офицерства», - писал Зеленов.

Михаил Никифорович много выступал на собраниях и митингах. Все, что годами накапливалось в душе, вырвалось наружу. Хотелось рассказать, что и он, выходец из народа, натерпелся от высокомерных офицеров-аристократов. Не могли они простить ему, первому русскому авиатору, что он простого крестьянского происхождения. За глаза презрительно называли «мужиком» и «смоленским лапотником».

А как обидно было за механиков-солдат, которых такие инструкторы Севастопольской школы, как штабс-капитан Ильин, вообще за людей не считали.

Между тем обстановка в городе-крепости сложилась непростая: политические партии, которых было множество, создали свои организации на кораблях, предприятиях, в воинских частях. Все они ожесточенно боролись между собой за влияние на массы. Определенное время преуспевали меньшевики, эсеры и анархисты. Однако воздействие на умы и сердца пока малочисленной партийной организации большевиков неуклонно росло, и этому в немалой степени способствовало то, что большевистские агитаторы были яркими, незаурядными личностями. Особенно внимательно слушали участники массовых митингов матроса Николая Пожарова, прибывшего сюда с Балтики (его ЦК РСДРП (б) прислал в Севастополь по просьбе черноморских моряков-коммунистов). Руководители большевиков отличались от политических противников четкостью идейных позиций, ясностью суждений, конкретностью политической программы. Все это было ими воспринято от Ленина, его ближайших соратников и являлось мощным оружием.

Все большее впечатление производили на слушателей и выступления первого отечественного летчика Михаила Ефимова - беспартийного, но накрепко связавшего свою судьбу с большевиками. Его яркие речи, преисполненные идейной убежденности и народного юмора, импонировали морякам. «Матросы за животы брались, когда выступал Ефимов…» - вспоминала впоследствии севастопольская работница Е. Бурманова. Знаменитого авиатора знали и любили в Севастополе. И то, что он решительно стал на позицию большевиков, имело большое значение для их дела.

Сотир Черкезов после февральской революции уже не мог отсиживаться в Казани. Пребывая все еще под надзором полиции, он нашел предлог и вместе с офицером Афонским выехал в Петроград. На всякий случай, чтобы как-то легализовать свое пребывание в столице, запасся «липовой бумажкой», адресованной начальнику Гатчинской авиашколы: «Вместе с сим командированы во вверенную Вам школу штабс-капитан Афонский и доброволец Черкезов для испытания соответствия их должности инструкторов школы авиации Казанского общества воздухоплавания» 59.

В вагоне было тесно, накурено, шумно. Обсуждались последние события в Петрограде, декреты Временного правительства. Все радовались революции, но по-разному ее воспринимали. Случай свел здесь, в поезде, приверженцев разных партий. Каждый доказывал свою правоту, споря до хрипоты, не стесняясь в выражениях. Сотиру понравилось выступление его соседа по купе. Говорил он очень просто, ясно и убедительно доказывая, что революция только началась и впереди предстоит борьба. Общительный болгарин вступил в разговор, задавая спутнику бесчисленные вопросы. Тот оказался рабочим петроградского Путиловского завода, назвался Иваном Васильевичем Левиным. Черкезов проникся к нему доверием и рассказал ему все о себе.

В Петрограде Сотир поселился у Ивана Васильевича на квартире. И за считанные дни, как сам потом признался, пропитался большевистской идеологией. Такова была сила воздействия его квартирного хозяина и идейного учителя. Левин агитировал болгарина поступить на Путиловский завод, но услышав, что Сотира тянет в свою среду, согласился: ему, пожалуй, лучше устраиваться на авиационное предприятие. Черкезов вспомнил свою работу в «фирме Стеглау». Небольшая аэропланная мастерская благодаря военным заказам превратилась в хотя и небольшой, но все же завод. На вывеске значилось: «И. И. Стеглау и К0. Производство летательных аппаратов. Патенты во всех странах Европы. Ремонт бензиновых моторов». Да и Иван Иванович Стеглау приобрел вид респектабельного предпринимателя. Встретил он своего бывшего сотрудника довольно любезно, предложил место в сборочном цехе.

Среди рабочих завода было немало большевиков. Узнав об участии Черкезова в событиях пятого года в Москве, они стали привлекать его к революционной работе, снабжать нелегальной литературой.

Серые, закопченные стены петроградских окраин расцвечивались алыми кумачовыми полотнищами. Рабочие ходили с красными лентами на рукавах. Многие были вооружены. Квартирный хозяин терпеливо разъяснял болгарину сложные перипетии борьбы политических партий, их тактику и стратегию. Иван Васильевич Левин был в этом по-настоящему сведущ, заседая в Совете рабочих и солдатских депутатов Нарвско-Петербургского района.

«3 апреля 1917 года по всему Петрограду и пригородам разнеслась новость: вождь пролетариата возвращается из эмиграции… - вспоминал Черкезов. - Я уже немало знал о Ленине, и мне интересно было увидеть его. Мой хозяин предложил пойти с ним на Финляндский вокзал…

Площадь перед вокзалом заполнили людские толпы, темень ночи пронизывали лучи прожекторов. Послышались крики: «Поезд пришел!» В энергично шагающем человеке в черном пальто и кепке питерские рабочие узнали Ленина. «Раздалось мощное «ура!», - продолжает рассказ Сотир. - Все мы подхватили. Встреча была незабываемой… Броневик стал для него ораторской трибуной. Я был метрах в тридцати от него. Громкоговорителей, усилителей звука еще не было - Ленин охрип от волнения… Шутка ли - в родную страну вернулся…» [60].

Настало лето. Бурное, полное тревог лето семнадцатого года. Черкезов днем работал на сборке аэропланов, а вечерами на явочных квартирах обучал рабочих обращению с оружием, добытым на оружейном складе Павловского полка.

После расстрела буржуазным Временным правительством мирной рабочей демонстрации в июле, Петроград сострясали все новые события… Вспыхнул контрреволюционный корниловский мятеж. На призыв большевистского ЦК «Все на фронт!» откликнулся пролетариат столицы.

«В Красную Гвардию принимали всех без различия веры и национальности, - вспоминал Черкезов. - На Путиловском заводе записалось две тысячи человек. Среди красногвардейцев было много женщин… Я шел в свой отряд на сборный пункт и вдруг увидел возле стрельбища инженерного управления Ефремова, начальника Михайловского автомобильного гаража, которого знал еще по аэродрому в Гатчине. Он меня спросил:

- Что здесь делает Сотир Петрович в столь смутное время?

- Служба, - ответил я.

- Кому служите вы, болгарин, в эти бурные дни?

Вместо ответа я направил взгляд на добровольцев, двигавшихся мимо нас на фронт.

- Правильная ориентация, на народ… - заметил он».

После разгрома корниловщины большевики усилили подготовку к вооруженному восстанию против власти Временного правительства. Отряды Красной Гвардии собирались теперь открыто. Рабочие приходили в цехи с винтовками. На Путиловском заводе каждый пятый был вооружен.

Но и контрреволюция не дремала: по приказу Керенского в пока еще преданных ему войсках развернулась усиленная боевая подготовка. Ищейки буржуазного правительства шныряли по городу и его окрестностям, пытаясь схватить «предводителя большевиков Ленина».

Черкезов невольно сравнивал эту пору с днями вооруженного восстания в Москве в 1905-м… Как и тогда, Сотир распространял революционную литературу. И, к своей большой радости, здесь, в Питере, в октябрьские дни семнадцатого года снова встретил своего давнего соратника и земляка Петра Таушанова! Тот приехал в Петроград с партийным поручением и остался здесь для участия в надвигавшихся великих событиях…

«Мне сказали: завтра, 24 октября явиться в Смольный, в революционный штаб, - вспоминал Таушанов. - Рано утром мы с Черкезовым отправились туда. По дороге, возле типографии, где выпускалась большевистская газета «Рабочий путь», увидели толпу людей, заплаканных женщин. Их оттесняли юнкера закрывшие типографию.

На площади возле Смольного было многолюдно. Выстроилась очередь за пропусками в здание. Кругом охрана, много вооруженных красногвардейцев. Мы имели мандаты от

Выборгского райкома партии. Во дворе Смольного встретили болгар - Ивана Николова, Антона Мирчева, врача Васила Герова. По коридорам непрерывно сновали люди, в большинстве вооруженные.

Меня зачислили в отряд Ивана Газы, которому поручалось взять телефонную станцию. Сотира - в отряд, отправлявшийся к Николаевскому вокзалу. Мы с ним на прощанье расцеловались и разошлись…» [61].

Рассказ боевого товарища дополняет Черкезов: «Мы прибыли к вокзалу около 11 часов вечера. Расположились возле памятника Александру III. Подошли и солдаты саперного батальона. Когда все собрались, началась поверка… В разных концах города слышалась ружейная стрельба. Мы с нетерпением ждали сигнала к наступлению. И вот он прозвучал. Открыли огонь по зданию вокзала. Пули врага свистели возле нас. Вокзал обороняли юнкера и офицеры - лакеи Керенского. Настал решительный момент: мы двинулись вперед. Перестрелка усилилась, но никто уже не мог остановить нас. Со всех сторон неслось «ура!». Мы прорвались в здание через центральный вход… В 2 часа ночи над Николаевским вокзалом взвился красный флаг. Мы узнали, что уже взята почта. Отсюда я с не-6олъшим отрядом отправился штурмовать полицейский участок на Невском…» [62].

Сотир Черкезов без колебаний принял Октябрьскую революцию. Он пришел в Смольный предложить свои услуги Советской власти в качестве летчика. Беседовал с Дыбенко и Орджоникидзе, с которыми познакомился во время боев у Пулковских высот. Там была разгромлена «дикая дивизия» генерала Краснова, двинувшаяся вместе с Керенским на революционный Петроград.

- А вот еще один восточный человек! - воскликнул Серго Орджоникидзе, узнав Чер-кезова. Он отвел болгарина к Антонову-Овсеенко и представил:

- Познакомьтесь с этим товарищем. Закончил авиационную школу в Петербурге. Был на фронте летчиком. Имеет заслуги в революции. Желает работать у нас пилотом. Надеюсь, будет полезен.

Антонов-Овсеенко предупредил:

- Имейте в виду, что положение с авиацией у нас тяжелое. Наследство, полученное от царской России, надо проверить и привести в порядок. Мы сейчас еще даже не знаем, какой авиационной техникой располагаем.

Он вдруг улыбнулся:

- Кстати, вот вам первое «боевое задание»: побывайте на аэродроме в Новой Деревне, посмотрите, что там делается и доложите.

Окрыленный доверием, Сотир поспешил выполнять задание.

…За время моей работы в Смольном я развозил декреты Советской власти, политическую литературу на предприятия, в воинские части, по фронтам, дежурил в штабе. Мне приходилось еще не раз видеть Ленина… Я не переставал восхищаться его скромностью, простотой и внимательным отношением к самым маленьким людям…

После переезда Советского правительства в Москву Черкезов какое-то время еще оставался в Петрограде. Выполнил такое сложное задание, как поездка с бригадой в Бессарабию с политической литературой и воззваниями на болгарском языке, которые следовало распространить в рядах болгарской армии, стоявшей на Дунае. Ведь империалистическая война еще продолжалась [63].

Мысли о возвращении на родину, с тем чтобы принять участие в революционной борьбе, все чаще приходили в голову Черкезову. Об этом свидетельствует такой документ, хранящийся в Центральном партийном архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС:

«Удостоверение

Дано сие тов. Черкезову в том, что он, по выраженному им желанию ехать в Болгарию, командируется Агитационно-пропагандистским отделом в г. Москву в распоряжение ЦК партии коммунистов» [64].

В Москве Сотир Петрович занялся привычной агитационно-пропагандистской работой. Сюда дошли слухи, что под влиянием Октябрьской революции и пропаганды болгарских социалистов-«тесняков» народ в Болгарии восстал, войска Южного фронта оставили позиции и в городе Радомире будто бы создали республику.

Выяснить достоверность этих сведений было нелегко: молодая Советская республика была отрезана от внешнего мира фронтами гражданской войны.

Как-то поздней осенью восемнадцатого года в Москве Черкезов встретил Александру Михайловну Коллонтай, с которой он познакомился еще в Петрограде. Разговор зашел о событиях в Болгарии.

«Может вы бы согласились поехать в Болгарию? - вдруг спросила меня Коллонтай, - вспоминает Черкезов. - Мы вам доверяем, доложим об этом Ленину.

Я обещал Ленину верно и честно служить революции. Передайте ему, что я готов выполнить задание…

…Я поехал на юг через фронтовые линии, достиг Гюргево. Вот уже и Болгария! Но как перебраться через реку? Вдруг слышу родную речь. Разговаривала группа моряков. Я им объяснил, что возвращаюсь на родину из плена, но боюсь румын, и меня переправили на моторной лодке на родной берег.

От Русе поездом прибыл в Софию. Разыскал редакцию «Рабочего вестника». Ди-митр Благоев просматривал газеты. Поднял голову:

- Что вам угодно?

- Товарищ Благоев, я сам болгарин, из Свиштова, но живу в России. Красногвардеец. Служил в Смольном, развозил по фронтам литературу. Дошли до нас сведения, что в Болгарии революция. В ЦК хотят знать истинное положение дел. Я привез вам письмо от Ленина и первые декреты Советской власти.

Дядо Благоев вскочил, расцеловал меня и тут же стал читать письмо.

- Браво, молодец! Как же тебе удалось пробраться живым и невредимым через фронты и пожарища!

- Пробрался, дядо Благоев!

…Мне предложили отдохнуть, а после обеда прийти снова в редакцию. Своей дочке Стелле Благоев дал указание сообщить товарищам, что прибыл курьер из России.

Когда я пришел в редакцию вторично, там уже были товарищи Георгий Димитров, Басил Коларов, Христо Кабакчиев и Тодор Луканов. Завязалась беседа, которая продолжалась довольно долго. Стало темнеть, и Благоев спросил:

- Слушай, товарищ, когда думаешь возвращаться?

- Могу выехать хоть сегодня, - ответил я.

Георгий Димитров и Тодор Луканов вышли в другую комнату, а через некоторое время принесли два письма: одно - в ЦК партии большевиков Ленину, а второе - Димитру Кондову, секретарю партийной организации «тесняков» в Варне. Стелла приготовила комплект газеты «Работнически вестник», а Тодор Луканов дал мне несколько значков с изображением Карла Маркса и Фридриха Энгельса.

Пришло время прощаться. Все встали, проводили меня до дверей и просили пожелать русским товарищам успеха в революции и победы над врагом.

С помощью Димитра Кондова я уехал в Советскую Россию на болгарском пароходе «Царь Фердинанд». На нем возвращались на родину 800 русских военнопленных…

С большим трудом и приключениями удалось мне добраться до Москвы, куда я прибыл ночью. Утром направился в ЦК РКП (б), чтобы передать письмо из Болгарии».

В январе 1919 года в Москве Черкезов присутствовал на собрании болгарских коммунистов Москвы, Петрограда, Одессы. На нем было принято решение оказывать всемерную помощь Красной Армии и укреплению Советской власти.

В конце января Сотира снова отправили в Болгарию. На этот раз письмо большевистского ЦК он зашил в подкладку куртки, а пропагандистской литературы набрался целый чемодан. Черкезов благополучно миновал линию фронта, приближался к Одессе, занятой белогвардейцами. От железнодорожников узнал, что на одесском вокзале тщательно проверяют пассажиров и их багаж. Болгарин спрятал чемодан на станции Раздельной и лишь затем отправился в Одессу. Испытывал некоторое беспокойство: не обнаружат ли «беляки» письмо… Вначале все шло благополучно. Миновал жандармские кордоны на вокзале, устроился в гостинице «Бессарабия» на Пушкинской улице. Распорол подкладку куртки и спрягал письмо в тюфяке.

Решил действовать легально, напрямик: в комендатуре показал дежурному офицеру свой болгарский паспорт, сказал, что находился в русском плену и хочет вернуться на родину. Просит помочь. Его выслушали, дали заполнить анкету с вопросами, откуда и куда едет и какие ценности везет… Предложили зайти через два дня. Это его обнадежило.

Весь день бродил по городу и размышлял, как быть с чемоданом… А ночью вскочил от громкого стука в дверь. В номер зашел тот же офицер из комендатуры с двумя солдатами и потребовал предъявить «ценности», описанные в анкете. Вид у этого деникинца был самый что ни есть грабительский: его прельстили золотые часы - подарок от однополчан, обручальное кольцо и 450 рублей николаевских ассигнаций. Черкезова отвели в комендатуру, а оттуда в тюрьму - «по подозрению в пособничестве большевикам».

В это же время его русский коллега по профессии Михаил Ефимов томился в севастопольской тюрьме. Его белогвардейцы бросили туда за революционную деятельность.

Только в декабре семнадцатого установилась Советская власть в Севастополе. Для ее защиты был создан Революционный комитет во главе с большевиком Юрием Петровичем Гавеном, который свыше десяти лет провел в царских тюрьмах и ссылке. Контрреволюция затаилась, но ждала подходящей минуты, чтобы нанести удар. Потому на всех матросских митингах звучал призыв «Уничтожить гидру контрреволюции!»

Ревком назначил матроса-большевика Ни-кандра Зеленого комиссаром гидроавиации Черноморского флота, а летчика Михаила Ефимова - флагманским пилотом при комиссаре.

«…Он был моей правой рукой, верным соратником и помощником в ликвидации очагов контрреволюции, основу которых составляли вчерашние царские офицеры, - писал впоследствии Никандр Павлович Зеленов. - С Михаилом Никифоровичем мы летали по заданию ревкома бороться с контрреволюционными мятежниками в Ялту и Евпаторию, не раз выезжали катером в Килен-бухту и на другие базы, где располагались авиационные- отряды, проверять их политическую настроенность.

Михаила Никифоровича Ефимова - старейшего летчика - высоко ценили руководители военно-революционного комитета товарищи Гавен, Пожаров, Богданов и Роменец (главный комиссар Черноморского флота) за его активное участие в борьбе с контрреволюцией в Крыму…»

Бывший морской летчик 2-го авиационного отряда Евгений Иванович Погосский добавляет: «Миша Ефимов… оказался отличным агитатором, вел большую агитационную работу среди летчиков и матросов. Все его любили и уважали. Совершая полеты, мы помогали проведению операций против разных белых банд… Ефимов принимал активное участие в этих боевых действиях…»

«Гидра контрреволюции» высунула-таки свою голову, почуяв, что ее время наступило. Немецкие войска заняли Украину и двинулись на Крым, захватывая все новые и новые территории.

Севастополь переживал тяжелые времена. Моряки решили не сдавать немцам флот. Шли ожесточенные споры. В конце концов, накануне прихода немцев (1 мая 1918 года), большая часть кораблей Черноморского флота ушла в Новороссийск уже под обстрелом немецких орудий. С ними отплыли работники ревкома и горкома. Еще ранее срочно уехали в Москву Пожаров и Зеленов - в распоряжение ЦК. Революционные организации Севастополя перешли на нелегальное положение.

Полстолетия спустя московский инженер В. С. Дробицкий засвидетельствует: «…мой отец, токарь Севастопольского морского завода, был членом боевой рабочей дружины. По поручению ревкома он устроил у себя на квартире (Нахимовский проспект, 9) М. Н. Ефимова. У нас часто Михаил Никифорович встречался с летчиками гидроавиации, рабочими и другими товарищами. После оккупации Севастополя немцами отец и Ефимов были арестованы. Схватили и мать, но через неделю ее выпустили. Как потом выяснилось, членов комитета выдал врагам провокатор…»

Женя Черненко узнала из белогвардейских газет об аресте Михаила. Ее любимому грозила смерть. При содействии супруги ее крестного, немки по национальности, германское командование милостиво разрешило «жене» (так назвалась Евгения) свидание с арестованным в севастопольской тюрьме.

В тюрьму ее сопровождал специально приставленный немецкий солдат. «Сдал» Женю следователю, полковнику царской армии Бутовичу. Следователь учинил «супруге арестованного» мучительный допрос, пытаясь выудить побольше сведений о революционной деятельности Ефимова, о связях с большевистскими руководителями, с чекистами. «Ваш муж - государственный преступник! Большевик!» - разъяренно кричал полковник.

Наконец провели в застенок, и она увидела Михаила - исхудавшего, заросшего, в старенькой пижаме и шлепанцах. Он грустно улыбнулся:

- Видишь, в каком я наряде? В чем дома ночью захватили, то и ношу…

Не дали Евгении и поговорить с любимым, грубо оборвали, увели прочь. Поспешно прощаясь, она говорила Михаилу какие-то ободряющие слова, а когда оказалась за воротами тюрьмы, зарыдала. Тяжким камнем давило бессилие… Бессилие помочь Мише, спасти…

Мучительным было пребывание в одесской тюрьме Сотира Черкезова. Об этих долгих месяцах страданий он писал: «Я чувствовал себя, как орел в клетке. Лежал неподвижно с закрытыми глазами… Облегчение приносила мысль, что догадался спрятать чемодан с политическими книгами. В камерах свирепствовал тиф, было душно и грязно. Каждый день уносили тяжелобольных. Заболел и я. Меня бросили на нары в тюремную больницу… Бредил, терял силы. Но, когда приходил в сознание, страстно хотел выжить.

Умереть здесь, в тюрьме, не выполнив задания Ленина, было ужасно нелепо… Уж лучше было бы погибнуть в открытом бою, чем в этой смрадной дыре…»

Как-то он расслышал шепот соседа:

- Держись, товарищ!… Красная Армия идет!…

В апреле 1919 года Красная Армия освободила от контрреволюционной нечисти Украину.

Вырвались из белогвардейских застенков Михаил Ефимов и Сотир Черкезов.

Сотир едва передвигался, когда перед ним открылись двери тюремной больницы. Болгарин обратился за помощью в советскую комендатуру. Красноармеец, поддерживая его под руку, проводил в гостиницу «Бессарабия». Письмо Ленина, зашитое в матрац, оказалось в целости. Сотиру оказали материальную помощь, поселили в той же гостинице.

Вместе с партийными руководителями города Черкезов прикидывал варианты, как ему пробираться в Болгарию. Дело осложнялось тем, что Одесскую бухту блокировали корабли интервентов.

В эти дни из Москвы в Одессу прибыла группа болгар-коммунистов - Стоян Джоров, Койчо Касабов и Христо Боев.

Выслушав рассказ Сотира, земляки-единомышленники с радостью приняли его к себе. Живя коммуной с болгарскими ленинцами, Черкезов потихоньку набирался сил. Через два месяца с мешком, набитым уже новыми комплектами политической литературы, на рыбачьей лодке в компании трех крестьян-земляков он наконец-то отплыл в Болгарию.

Тимофей узнал об аресте брата от Жени Черненко уже в Одессе, куда переехал с женой из Симферополя, как только немцы начали оккупацию Крыма. Уезжали в спешке: Наня получила известие из дому о тяжелом состоянии заболевшего Полиевкта Сергеевича и торопила мужа с отъездом. Она знала, что болезнь отца вызвана переживаниями после трагической гибели старшего сына Виктора при испытании самолета. Тогда, год назад,

Наня ездила с отцом на похороны брата в Петроград.

Но, приехав в Одессу, Ефимовы уже не застали в живых ее отца. Смерть сына, который пошел по стопам своих знаменитых дядей в авиацию - он ведь и летать учился в Качин-ской школе - да еще известие об аресте Михаила и свели Полиевкта Сергеевича преждевременно в могилу.

Тимофей воспринял кончину своего названного брата и тестя как тяжелую утрату. Мучила Тимофея и неизвестность о судьбе Михаила. Наслышался ужасов о белогвардейских застенках. Михаил был для него всем: и наставником, и опекуном, и опорой в жизни. После смерти Владимира младшие Ефимовы еще больше сдружились. Михаил считал себя ответственным за судьбу младшего брата. Известный летчик-испытатель и «покоритель штопора» К. К. Арцеулов, делясь воспоминаниями на юбилейном заседании в музее ВВС в Монино по случаю 90-летия М. Н. Ефимова, привел такой эпизод:

«Помню на севастопольском аэродроме после официальных полетов Михаил Никифорович занимался с братом. Тимофей летал на «Блерио-Х1-6ис». Едва освоив самолет, он совершил полет с горками, крутыми виражами и, поднявшись на большую по тем временам высоту, выключил мотор и крутой спиралью пошел на посадку. Тогда это считалось уже высшим пилотажем. Но когда летчик сел, Михаил Никифорович распек его за лихачество. Видно, в их семье была дисциплина: младший брат стоял перед старшим по стойке «смирно» и ушел удрученный».

А вот что рассказывал Михаил Ефимов корреспонденту' «Иллюстрированного авиационного журнала», опубликовавшего это интервью в номере 36 за 1911 год: «…когда Ю. А. Меллер - директор завода ДУКС - обратился к моему брату с просьбой произвести пробный полет на новом аппарате, я не мог этого допустить, пока сам не испытал его… Сделав один круг, я решил ни в коем случае брата к сдаче аэроплана не допускать и не позволил ему летать на ДУКСе. В полете на этом аппарате я видел большой риск…»

И действительно, согласившийся впоследствии испытать этот аэроплан летчик А. А. Васильев потерпел на нем аварию и получил тяжелое ранение.

И вот теперь, лишившись любимой работы, очутившись в сложной обстановке без привычной поддержки брата, Тимофей впал з уныние. Летчику подрезали крылья, он потерял перспективу. Однако надо было как-то существовать, поддерживать семью. Тимофей занялся гальванопластикой, которой увлекался еще мальчишкой. Поселились они с Наней на Косвенной улице, в доме, где жила Женя Черненко. Женщины ближе узнали друг друга, подружились и остались верны этой дружбе до конца дней…

Между тем над Крымом снова нависли вражьи тучи. Начался второй поход Антанты на молодую Советскую республику. Севастополь блокировали корабли интервентов. Части Красной Армии отступали, чтобы не быть отрезанными на полуострове. Уходил из Севастополя и Михаил Ефимов с моряками.

Об этом свидетельствует бывший матрос Иван Калистратович Парсаданов.

«После прихода Красной Армии в Севастополь я был назначен комиссаром охраны портов, рейдов и судов Черноморского флота. В июне 1919 года под натиском белогвардейского десанта и кораблей Антанты нам пришлось срочно отступать из Севастополя. По приказу начальника эвакуационной комиссии т. Назукина политотдел Черноморского флота с отрядом моряков, погрузив документы и ценности на четыре машины, отправился на Симферополь. С нами ехал и летчик Ефимов. Отрядом командовал я. Погрузиться в железнодорожные вагоны оказалось невозможно, и мы двинулись походным порядком на Херсон. К несчастью, полил дождь, машины выходили из строя. Перед Джанкоем мы перегрузили ценности на подводы, а грузовики взорвали. В пути приходилось вступать в бой с белогвардейской разведкой. В Херсоне сдали ценности, но летчика Ефимова уже с нами не было…»

Михаил Никифорович в Херсоне сразу же присоединился к отряду моряков, путь которых лежал на Одессу. И надо же случиться такому: только отряд свернул от Одесского порта на Военный спуск, Михаил Никифорович увидел на тротуаре знакомую фигуру Жени… Потом она рассказывала:

«Меня не покидали тревожные мысли о Михаиле, что с ним, жив ли? Ведь после свидания с ним в севастопольской тюрьме ни единой весточки от него не имела. А в этот день меня потянуло побродить по тем местам, где мы с Мишей когда-то гуляли. Прошла Николаевский бульвар. Задержалась у знаменитой лестницы, по которой Миша спускался на мотоцикле. Мы тогда с Тимошей бежали за ним вниз, дрожа от страха: а вдруг разобьется? А он внизу сошел с мотоцикла, стоит и улыбается: «Ну и ничего особенного, съехал!»

Дальше прошла мимо Петроградской гостиницы, где Миша любил останавливаться, когда приезжал из Севастополя. И только стала спускаться по Военному спуску, вижу в первой шеренге моряков, идущих навстречу, Михаила. Я остолбенела, не верю своим глазам. Ну, конечно, он! В своей неизменной желтой кожаной куртке. Улыбается. Но какой исхудавший, измученный. У меня сердце сжалось от жалости, боли и радости. Ведь вернулся в родной город живой…»

И Михаил Никифорович был несказанно рад встрече с самыми близкими, дорогими ему людьми. Не знал, не ведал он, что встреча эта окажется короткой, что проводит он последние дни со своими родными, что ждет их неотвратимая беда.

Белогвардейцам удалось осуществить втайне разработанный план «операции в северозападном районе Черного моря». При поддержке кораблей интервентов и с помощью подпольной офицерской дружины, орудовавшей в Одессе (ее главари, прикинувшись лояльными по отношению к Советской власти, работали в советских учреждениях), деникин-цы высадили с двух сторон морской десант и 11 августа 1919 года захватили Одессу. Через два дня в «Одесском листке» появилось сообщение: «…благодаря поднятому восстанию в момент наступления удалось захватить почти всех советских деятелей… Попытки некоторых комиссаров уйти на шхунах не удались… Многие из задержанных уже расстреляны…»

Среди этих расстрелянных оказался и первый русский летчик. О последних минутах его жизни поведал в своих публикациях воспитанник Качинской авиашколы Виктор Георгиевич Соколов, который хорошо знал М. Н. Ефимова и глубоко его уважал: «…как-то рано утром в Одесский порт ворвался вражеский миноносец под командованием капитана второго ранга Кисловского. Под прикрытием пушек белогвардейцы заняли часть города и начали производить аресты. Был задержан и Ефимов. Он был опознан кем-то из судовой команды. Кисловский приговорил бесстрашного летчика к расстрелу. Михаила Никифоровича связали, посадили в шлюпку и вывезли в море. Ефимов ничем не выдавал своего волнения. В дороге над ним глумились: дескать, пустили в авиационной школе офицеры в свою среду слесаря, а он их всех предал. На это Михаил Никифорович заявил своим палачам:

- Я знаю, что меня ждет, но я спокойно умру за народное дело!

В ответ офицер, командовавший шлюпкой, вдруг заявил, что он дает ему шанс на спасение, и предложил Ефимову добраться вплавь до дальнего берега. При этом обещал, что в него стрелять не будут. Михаил Никифорович согласился.

Его развязали, и он нырнул в воду. Но, как только голова Ефимова показалась из воды, поручик Приселков схватил винтовку и выстрелил.

Так погиб первый русский летчик».

Об обстоятельствах его гибели Виктору Георгиевичу сообщил родственник, командовавший лодкой, в которой Михаила Ефимова повезли убивать. «Фамилии его не называю, - писал в письме одному из авторов этой книги Соколов незадолго до своей смерти, - так как дал ему слово не упоминать об его участии в этом грязном деле. Мой зять из моих рассказов об авиации знал, что я был близок с Михаилом Никифоровичем, поэтому он и решил дать ему шанс на спасение. В то же время нужно это было устроить так, чтобы иметь возможность как-то оправдаться перед Кисловским, с которым шутить было нельзя. А тут он мог сказать: «Был уверен, что Ефимов не доплывет, а рук марать не хотел: все же он первый русский летчик». Когда Приселков застрелил Михаила Никифоровича, взбешенный командир лодки набросился на него с кулаками и, не впутайся в это дело другие офицеры, Приселкову пришлось бы плохо».

Смерть Михаила тяжело подействовала на Тимофея Ефимова. Подавленный утратой самого близкого ему человека, он замкнулся в своем горе, не желая ни с кем его делить, не ища ни у кого сочувствия. Не очень общительный от природы, Тимофей совсем стал нелюдимым. Заболевшую и истощенную от недоедания жену отправил к тетке в деревню перебыть это тяжелое время. Сам остался наедине со своими переживаниями, потеряв интерес и волю к жизни.

Ему захотелось пройтись по местам детских игр, юношеских забав и спортивных увлечений, поглядеть с высокой кручи на родное Черное море, скрывшее в своих глубинах тело любимого брата.

Тимофей давно не был в центре города. Он почти не выходил из дому. Боялся быть узнанным кем-то из белогвардейцев. Ведь на афишных тумбах висели объявления, вернее приказ, всем летчикам и авиационным специалистам явиться на регистрацию. Теперь же ему все стало безразлично.

Тимофею Ефимову не суждено было радоваться освобождению родного города. Пришедшие к нему братья жены, Николай и Сергей, вернувшиеся в Одессу вместе с Красной Армией, застали в квартире окоченевшее тело героя Балканской войны - летчика Тимофея Никифоровича Ефимова.