Неподвижная земля

I

Так это с ним было и так потом вспоминалось, — когда возникли подробности, когда стало известно, что предшествовало событиям, которые пришлись на его долю, и что происходило не при нем, с другими. Достаточно было по какому-нибудь незначительному, случайному поводу вернуться в ту далекую от фронта знойную осень — и все начиналось сначала.

Пустыня в свой полуденный час не была ни мрачной, ни величественной. Она была такой, какая есть. С пучками песчаной осоки. С голыми барханами, на которых чеканщик-ветер оставил приметные узоры. С разлапистым кустом старого саксаула — он каким-то чудом прижился в сплошных сыпунах. Высокое солнце под корень укоротило его тень.

Могло показаться, что здесь никогда не ступала нога человека. Но — был след. След вел в лощину, мимо давнишнего, еще саксаульного крепления, колодца. Немного поторопившись, удалось бы нагнать старика казаха. Он шел с молитвенным ковриком, совсем один в пустыне, и оставалось лишь гадать — в каком столетии происходит дело, и не угадать бы…

II

В просторной комнате на втором этаже городского дома немолодой коренастый военный с тремя шпалами в петлицах пристально, будто впервые, рассматривал карту на стене: Мангышлак, Кара-Богаз-Гол, Устюрт. Глухое междуморье, если можно сказать так, от Каспия до Арала. По нижней кромке тянулась непрерывная нить железной дороги.

— Необитаемый театр военных действий!.. — Он произнес это слово, споря с кем-то, хотя и в кабинете, кроме него, никого не находилось.

От карты он отошел к открытому настежь окну. Лицо у него было осунувшееся — лицо человека, давно забывшего, что такое вовремя поесть и досыта выспаться.

На дереве у окна шелестели по-летнему зеленые листья. Во дворе, огражденном высоким глинобитным забором и охраняемом часовыми, стояла безмятежная тыловая тишина. Но подполковник сейчас все еще был в недавней своей командировке, и потому в уши лез непереставаемый скрежет: портальный кран на морском берегу подхватил гулкую цистерну с колесных колодок и осторожно опустил на воду, по соседству с неуклюжими, уже залитыми цистернами. Запомнились жирная надпись мелом на крутом боку, вверху: «техосмотр 9/IX-42».

А потом буксировщик тянул в открытом море странный караван, который они обогнали на быстроходном военном катере, — цистерны на воде напоминали стаю китов, только фонтанов и не хватало. И солнце утонуло, наступила прозрачная лунная ночь. А когда солнце снова появилось, но уже с другой стороны, впереди можно было рассмотреть берег, уставленный щербатыми скалистыми горами.

От поездки в Баку, откуда горючее всеми мыслимыми и немыслимыми способами доставлялось на фронт, его оторвал телефонный звонок.

— Подполковник Андреев слушает.

В трубке раздался знакомый голос:

— Здравствуй, Владимир Антонович…

— Здравия желаю… С приездом.

— Спасибо. Есть новости?

— К сожалению, есть.

— Ну, давай, — вздохнул его собеседник. — Подробности вечером. А пока вкратце, чтобы я был в курсе.

— Новые попытки отрезать доставку через море.

— Мост?..

— Да, мост.

— Обожди, — прервал он Андреева. — Я тут отвечу по другому телефону.

В ожидании Андреев еще раз прикинул свои предположения… Возвращаясь, он, как знакомую, встретил на закаспийском разъезде цистерну с меловой отметкой о техосмотре, проведенном 9 сентября. Ей предстоял долгий, кружной, но теперь единственный путь на фронт, и на этом пути стоял мост через неспокойную реку с податливыми песчаными берегами.

Сегодня утром он туда ездил. Возле быков вскипала мутная вода, и страшно было: чуть что — и все это взлетит на воздух, стоит, например, зазеваться кому-то из часовых…

— Так… Слушаю тебя.

Андреев прижал трубку.

— Двоих опергруппа сняла с ташкентского поезда возле Самарканда. Ревизор помог. Небольшое несоответствие в оформлении проездных литеров. И тут, Николай Максимович, по-моему, появляются новые соображения. Вблизи от объекта, как вы знаете, ничего у них не выходит. Так вот, на днях они выбросили пятерых уже подальше, на самом севере пустыни.

— Думаешь, тоже мост?

— Не думаю — уже установлено. Потеряли ориентировку, вода у них кончилась. Кое-как доплелись до райцентра — и к военкому. Теперь-то в один голос твердят, что и в разведшколу пошли с этой мыслью — сдаться при первой возможности.

— Все, конечно, в нашем обмундировании?

— Поездных пассажиров оформили под инженеров военного завода. А те, из песков, — в командирском наряде. Денег полтора миллиона — не фальшивых. Но, как говорится, не в деньгах счастье! Взрывчатка была — на этот раз в обертках от перловой каши. Сильные мины — в часах Кировского завода. Это они потом уже показали, где кинули снаряжение.

Его собеседник помолчал, как бы оценивая приведенные доводы, и согласился:

— Пожалуй, что ты прав. Похоже, это тенденция — издалека попробовать подобраться. Ну, действуй. Мост на твоей совести. Обстановку ты, Владимир Антонович, знаешь. На Дон и под Сталинград горючее больше ниоткуда не подбросишь, кроме как через море и через наши пески. Не дай бог, что случится!.. Не сносить головы!

— Слушаю, товарищ генерал, — сухо ответил Андреев и даже выпрямился в кресле.

Генерал сказал укоризненно:

— Ну, зачем ты так… Предупреждают меня, а я — по инстанции — тебя. Думаешь, мне обстановку не разъясняли, когда сейчас я летал в Москву?

Ответные слова Андреева прозвучали очень искренне. Это было убеждение, а не дежурная фраза для начальства:

— Если бы дело в моей голове… то и черт бы с ней!

За время их разговора в открытом перед ним блокноте появились под номерами 1 и 2 короткие записи: «Ташкентский поезд. Север Каракумов». Андреев повертел в руках карандаш, нехотя написал на листке цифру 3, отделил ее скобкой, поставил точку почернее. А какая там может появиться запись, это, к сожалению, он пока не знал и сам.

III

Старик в песках направлялся к стойбищу у подошвы бархана — две юрты были обнесены частой изгородью из ветвей кустарника. Пахло дымом. В тени возле маленькой юрты молодая женщина вертела ручной жернов — молола пшеницу. А другая — немного постарше — возле костра, разожженного на скорую руку из сухой травы, заваривала чай.

Старик заглянул в ту юрту, где спали дети. Мальчик лет шести и две девочки. Одна — четырехлетняя и совсем крохотная, не старше двух.

Старик повернулся и сказал старшей снохе:

— Келин[12]… Чаю принеси.

В большой юрте солнечные стрелы били сквозь верхнее отверстие, а еще свет проникал снизу: кошму подвернули, чтобы продувало. Хоть сентябрь и миновал больше чем наполовину, а дни стояли знойные.

Старик подложил под голову потертую бархатную подушку и закрыл глаза. Он слышал, что Манал — так звали жену старшего сына — потянула дверь и переступила высокий порог, но глаз не открыл. Женщина поставила возле него чайник. Носик с краю был отбит, и поверх надета запаянная жестяная трубка. Выбрала пиалу — целую, а не из тех, туго стянутых проволочным каркасом.

Не открывая глаз, старик спросил:

— Алибай где?

— Пошел баранов пригнать поближе к дому.

— Вернется — ко мне его пошли.

Манал помялась у двери.

— Ата… У меня чай кончился. Осталось на одну заварку.

Она отомкнула висячий замок на расписном сундуке. Но чтобы достать пачку чаю, пришлось выложить тетрадку. Из нее выпало письмо — треугольником, — и старик протянул за ним руку.

За юртой вторая сноха этого дома — Жаныл — кончила молоть пшеницу и, когда Манал подошла к ней, налила чаю из другого, но такого же старого чайника.

Манал приняла у нее из рук пиалу и, не сделав еще ни глотка, вздохнула.

— От твоего Джилкибая, — сказала она, — хоть полгода назад, но все-таки было письмо. А ты все плачешь, Жаныл!.. Смотри, как бы не накликать слезами беду! Что бы ты делала, если бы как у меня? Ведь мой Жаппар как ушел по дороге на эту войну, с тех пор молчит.

Старик в юрте со вкусом прихлебывал чай, забеленный козьим молоком.

Развернув листок, он приблизил его к себе — так, что написанный латинскими буквами текст слился. Потом отставил на длину вытянутой руки. Письмо все равно молчало.

Снаружи послышались голоса, и в юрту вошел Алибай, рослый парень лет пятнадцати.

— Возьми и себе пиалу, — сказал старик.

Алибай один раз налил из чайника, еще раз, и тогда отец дал ему письмо:

— Читай…

Алибай покорно взял помятый и уже немного потертый на сгибах треугольник, но что-то в выражении его лица старику не понравилось, и он сердито и наставительно сказал самому младшему своему сыну:

— Читай, читай… Эти слова твой брат Джилкибай писал своей рукой… Может, это были его последние слова, которые дошли до нас, а ты ленишься.

Приготовившись слушать, старик сел на кошме.

— «Во имя аллаха всесильного и всемилостивейшего… Привет с фронта, — начал сын. — Моему отцу привет и брату моему — Алибаю…»

Старик беззвучно шевелил губами, повторяя, будто молитву, давно заучившиеся наизусть слова письма.

— «Моей жене скажите, что я жив и даже ни разу не был ранен и что глаз у меня остался таким же зорким, а рука такой же твердой, как когда я у нас дома со своим ружьем охотился на волков».

С наружной стороны — там, где кошма была подвернута, — к юрте подошла Жаныл, опустилась на корточки, и почти следом, рядом устроилась Манал.

Из юрты доносился голос Алибая:

— «Про что я пишу — расскажите и жене моего старшего брата Жаппара…»

Манал кивнула — так, словно впервые слушала и словно с ней только что поздоровался Джилкибай.

— «…Если имеете адрес Жаппара, пришлите мне, я ему хочу тоже написать письмо, А мой адрес пошлите ему. Здесь я часто вспоминаю, как мы жили в Каркыне, Кос-Кудуке и на других колодцах. Хорошее было время, а чтоб оно вернулось, надо так его бить, чтобы немес потерял охоту к нам лезть и чтобы позабыл к нам дорогу…»

Манал в том месте, где речь шла о Жаппаре, вытерла глаза, а Жаныл насторожилась, зная, что сейчас в письме будут слова, которые касаются ее.

Алибай продолжал заученно, как урок, читать:

— «Еще скажите моей жене: я больше на нее не обижаюсь, что она родила дочку. Если все кончится добром, будет у нас сын, достойный внук своего деда Абдрахмана».

Старик в юрте прервал Алибая и сказал:

— Это он пишет, чтобы утешить меня… И в начале — «во имя аллаха», чтобы я порадовался: дети мои помнят об аллахе. Я далеко и не знаю, с аллахом ли в душе идет в бой Джилкибай. Но я надеюсь, что всевышний сохранит мне его. И его, и Жаппара…

Они были заняты письмом и тем многим, что с письмом связано, и совершенно неожиданно для женщин, которые оставались сидеть возле юрты, прозвучал молодой громкий голос:

— Мир этому дому!

Приветствие произнес молодой сержант. Он сидел в седле и возвышался над лохматой изгородью. А в небольшом отдалении можно было заметить еще пятерых всадников — тоже военных.

Женщины молча отвернулись. Из юрты вышел старый Абдрахман.

— Аксакал! — обратился к нему сержант. — Нельзя ли, скажите, напоить коней из вашего колодца?

— Разве я создал этот колодец и эти пески, чтобы мне считаться хозяином их? — ответил старик. — Берите воду, сколько нужно. И в моих юртах места для ночлега хватит всем.

Сержант не слезая обернулся и махнул рукой своим, чтобы подъезжали. Бойцы возле изгороди спешились. По коням было видно, что они сделали долгий переход.

Алибай скромно, как подобает младшему, подошел к ним и по очереди пожал всем руки. А мальчик и две девочки жались к матерям — дети не привыкли к чужим, тем более когда их много.

Молодой командир приложил руку к пилотке, отдавая честь:

— Лейтенант Воронов… Спасибо вам, аксакал, что вы оказываете гостеприимство мне и моим людям.

Старик удивился:

— Ты знаешь по-казахски?

— Немного. Ходил в песках с экспедицией, вот и научился.

— Я рад вашему приходу, — с достоинством сказал Абдрахман. — Но, если ты говоришь по-нашему, то должен знать и то, что за гостеприимство благодарить нельзя. Это закон, обычай.

Пока они разговаривали, бойцы успели расседлать коней и накоротко привязали их к изгороди, чтобы они как следует выстоялись. Абдрахман нет-нет да поглядывал на стройного, худощавого парня, который старательнее, чем все остальные, обтирал своего серого в крупных яблоках коня.

А парень тоже поглядывал на хозяина дома.

— Это твой отец? — негромко спросил он у Алибая.

— Мой. Отца зовут Абдрахман, а меня — Алибай.

— А я Шеген…

В эту минуту его окликнул старик:

— Е-ей!.. Парень! Ты, ты, который с серым… Подойди.

Шеген подошел.

— Ассалам алейкум, — первым приветливо поздоровался он.

— Алейкум ассалам… Скажи, ты не сын ли Амантая с колодца Кос-Кудук?

— Да, это я… Абеке, я тоже узнал вас. А вот ваш сын Алибай меня не помнит.

— Откуда будет помнить? Он же совсем маленький был, когда мы с твоим отцом гоняли скот на продажу — в Красноводск, Гурьев, в Хиву… Шеген, и ты тоже тогда не был таким большим, сильным джигитом.

Абдрахман вышел за изгородь к Алибаю, а лейтенант, дав ему отойти, тихо спросил у Шегена:

— Ты знаешь старика?

— Да. Он был другом моего отца, когда мы все вместе жили в Кос-Кудуке. Но отец потом пошел работать на сульфат в Кара-Бугаз, а Абеке остался в песках.

— Хорошо… Сержант, — повернулся Воронов к помощнику, — пусть ребята наломают саксаула, доставай припас. Пора нам поужинать.

Его слова услышал старик, который отправил куда-то Алибая, а сам вернулся к гостям.

— Не надо, — возразил он лейтенанту. — Пусть твой сержан никуда никого не посылает. Саксаула хватит. И, слава аллаху, найдется, чем накормить проезжих людей. И все вы еще молоды учить меня!.. Я не вчера родился и давно уже знаю, как встречать гостей.

Он сердито махнул рукой и направился к недалекому бархану.

Алибай успел пригнать оттуда овцу, и она, связанная по всем четырем ногам, покорно лежала на песке.

Солнце повисло над горизонтом, и стали длинными тени.

В казане варилось мясо, а за юртой — с наветренной стороны — расстелили кошму. Тут сидели Абдрахман, лейтенант Воронов, Шеген и сержант.

Два казаха и русский боец поили у колодца коней. Абдрахман сказал:

— Я смотрю на ваших людей. Они все родом из наших краев?

— Глаза и уши не обманывают вас, — ответил сержант. — Наши бойцы — дети одного племени, как и вы, аксакал. И я тоже.

Алибай принес еще два чайника со свежезаваренным чаем.

Абдрахман отхлебнул, а потом, держа пиалу в руках, сказал, ни к кому вроде не обращаясь в отдельности:

— И мои дети надели военную форму, как и все. Старший — Жаппар — и второй сын — Джилкибай… Но их война увела далеко от родных мест. На фронт, где смерть всегда рядом.

Сержант и Воронов переглянулись.

Воронов подумал и утвердительно кивнул — в ответ на невысказанный вопрос помощника.

— Абеке! — сказал сержант. — В такое время, как сейчас, не может каждый человек выбирать дорогу сам по себе. Мы люди военные. Куда пошлет начальник, туда и идем.

— Я знаю, — сказал старик.

— Мы ведь тоже были там, где ваши сыновья, — вступил в их разговор Шеген. — Мы тоже слышали свист пуль и разрывы снарядов, и мины рвались вокруг нас… А потом всех — по одному — с разных фронтов отозвали и послали сюда.

— А ты не встречал там Джилкибая? Или Жаппара?

— Нет…

Сержант снова попросил взглядом разрешения у Воронова и, получив его, заговорил:

— Абеке, выбрали нас и послали нас потому, что мы родом из песков и не заблудимся, если надо с одного колодца дойти до другого. Ну, хотя бы из вашего Каркына — до Тынысбая или до Бал-Кудука…

— Об этом ты уже говорил, — возразил старик.

— Да. А сейчас окажу еще, зачем нас послали… Абеке! Немес воюет не только там, где война. Своих людей он шлет далеко в тыл. Их зовут — диверсанты… Вы здесь поблизости никого не видали чужих?

— Края у нас глухие, — ответил старик, подумав. — Человек, не пройдет так, чтобы я не заметил. Алибай тоже никого не встречал. А он ходит за скотом и ставит капканы на лис далеко в стороне. Мы бы знали…

Они немного помолчали.

— Келин! — окликнул вдруг Абеке младшую сноху. — Пойди и посмотри, сварилось ли мясо…

Но дело было вовсе не в бесбармаке — готов он или не готов. За бесбармаком присматривала Манал. А просто один из бойцов-казахов, ведя напоенных коней от колодца, что-то на ходу бросил Жаныл, а она ему коротко, застенчиво ответила.

Старик поднялся и сам тоже подошел к кипящему казану.

— У-у, этот Досымжан… — свирепо пробормотал сержант, и его свирепость явно не соответствовала степени проступка. И так же зло он бросил ему, когда тот подошел: — Досымжан, садись. Сиди здесь, нечего болтать с бабами!

Лейтенант не обратил на это никакого внимания. Он негромко спросил:

— Шеген… Ты знал его раньше. Скажи — вот Абеке мог бы укрыть кого-то? Из чужих. Ну, родственника… Или знакомого.

— Нет. Не мог бы, — мрачно ответил Шеген.

Старик вернулся и Алибай — с блюдом в руках.

Абеке за дастарханом принялся разделывать баранью голову острым ножом и по обычаю, принятому в этих местах, почетному гостю, лейтенанту, подал кусок носа.

— Писмилла! — сказал он.

И все принялись за еду.

IV

Напротив подполковника Андреева в его кабинете сидел пожилой худощавый капитан, совсем не похожий на военного.

Андреев говорил:

— Шифровку — всем райотделам НКГБ, НКВД, всем отделениям милиции и райвоенкоматам: прилегающим казахстанским, туркменским, узбекским. Каракалпакским тоже. Обо всех происшествиях, как там, на севере, было, немедленно сообщать нам.

Капитан, делавший пометки в блокноте, сказал:

— Еще до такой шифровки они запрашивали — какую помощь людьми мы им окажем.

— Понятно! Теперь особенно будут прибедняться и клянчить! Мы и так дали им конные патрули. Пусть обходятся тем, что у них есть, и делают особый упор на истребительные батальоны из гражданских.

— Там народу — кот наплакал. Сельские же местности…

— Вы известный заступник! Как будто я сам не знаю, какая у них в песках плотность населения! Ладно… Сообщите заодно, несколько патрулей мы еще пошлем. А сколько и куда — уточним завтра. Но пусть не рассчитывают, что я в состоянии родить им целую дивизию. Когда я сам что-нибудь прошу, в ответ слышу: ты обойдешься, у тебя же необитаемый театр военных действий… Не фронт…

Капитан поднялся, потер морщинистую загорелую шею.

— А мост — стоит, Владимир Антонович, — сказал он, как будто сообщал новость.

Солнце в песках сдвинулось с полдня, когда Алибай собрался к ближним барханам — взглянуть, на месте ли две верблюдицы с верблюжатами и старый, плешивый атан[13].

— Ата, — сказал мальчик отцу, — Рахыш у нас совсем застоялся…

К изгороди был привязан темно-рыжий конь с белой звездочкой на лбу. Услышав свое имя, он навострил уши и повернул голову.

Но старик не разрешил.

— Пусть отдыхает. Послезавтра я собираюсь поехать в район. Тогда и прогуляется… А я на почту зайду, к военному начальнику. Может, он знает что-нибудь про твоих братьев, почему они не пишут домой.

Алибай даже не позволил себе вздохнуть. Он отправился пешком, а Рахыш переступил, чтобы смотреть ему вслед, и настойчиво заржал — просился с ним.

На барханами степенный атан, завидев своего молодого хозяина, презрительно выпятил нижнюю губу и на всякий случай отошел в сторону, и две молодые одногорбые верблюдицы последовали его примеру.

— Ты думаешь, я заставлю тебя воду таскать?..

Атан постоял в нерешительности. Остановились и верблюдицы, готовые при малейшем посягательстве на их свободу уйти еще дальше. Только верблюжонок — тот, что был потемнее, поменьше, — с детской доверчивостью тыкался в плечо Алибаю.

Все здесь было в порядке, и он собрался возвращаться, но как раз в это время из-за бархана выехали всадники — военные, шестеро, — и Алибай подождал, пока они с ним поравняются.

Эту группу возглавлял русский старший лейтенант, помощником у него — старшина-казах, зрелый мужчина, усатый, годами он превосходил остальных. И еще три молодых казаха — рядовые бойцы — были с ними. А один — на казаха не похож, но тоже восточного вида человек.

— Парень! Как тебя зовут? — окликнул старшина.

— Алибай…

— Алибай, тут, рядом, колодец должен быть… Каркын… Мы правильно едем?

— Да, Каркын здесь, недалеко.

— Проводи нас…

Старшина освободил ему одно стремя, и Алибай, устроившись впереди, направил коня к юртам, скрытым цепью барханов.

Рахыш, по-прежнему привязанный к изгороди, поднял голову, и тишина нарушилась заливистым ржанием. Абдрахман вышел из юрты, и обе женщины посмотрели — кто на этот раз завернул на их колодец?

Всадники приблизились.

Старшина спешился первым, — приложив руку к груди, он почтительно приветствовал аксакала.

— И наш командир, старший лейтенант Жихарев, тоже приветствует тебя, — кивнул он в сторону русского, который не слезал с коня из вежливости, ожидая, разрешит ли хозяин сделать привал.

Старший лейтенант молча приложил руку к козырьку выгоревшей на солнце фуражки.

— Мы сделали большой переход, — продолжал старшина. — Человек что хочешь вытерпит, а кони устали. А завтра нам дальше… Герману мало воевать на фронте, он и в наш тыл посылает своих людей.

— Диверсан? — понимающе спросил старик.

— Да, диверсан…

— Я чужих здесь не видал и не слыхал ни от кого про чужих. А теперь, если позволите, я хочу у вас спросить…

— Аксакал! — снова приложил руку к груди старшина. — Все, что знаю, все, что можно сказать, вы от меня услышите. Ни одного слова не утаю.

— Тогда скажи мне: неужели так велика опасность? Неужели в наши далекие, забытые аллахом пески придут германы?.. Для чего требуется, скажи, так много красных аскеров?

Старшина обернулся на своих и сказал:

— Разве нас много? Всего шесть человек.

— Вас шесть. А три дня назад у нас в Каркыне ночевал отряд — такой же, как ваш, тоже шесть…

Старший лейтенант подошел к ним и остановился рядом, прислушиваясь к разговору.

— А кто был у них командиром? — спросил старшина. — Старший лейтенант, как наш? — Он кивнул в сторону Жихарева. — Или два кубика было у него на воротнике? Или один кирпич, шпала — капитан?

— Алибай, — не поворачивая головы, позвал Абдрахман.

— Два кубика было, — сказал тот. — Его все называли — летинан.

— Молодой?

— Двадцать или двадцать два, больше нет, — добавил Абеке.

— Этого я не знаю, не встречал раньше, — сказал молчавший до сих пор Жихарев. — Наверно, недавно у нас.

И старик уже не удивился, что этот русский военный тоже знает его родной язык.

Тем временем один из бойцов неторопливо сходил к колодцу — посмотрел, хватит ли воды, чтобы напоить коней, когда они выстоятся, а вернувшись, обратился к Абдрахману:

— Аксакал, вы не беспокойтесь, вечером мы сами наполним колоду. Только пусть ваш сын пригонит атана.

— Пусть пригонит, — согласился старик. — А скажи мне, парень, Оразбай из Кара-Узеня не твой ли отец?

— Ойбай! Аксакал, вы знаете моего отца?

— Знаю. Мы вместе жили в колхозе «Жана-тап», ходили там за верблюдами. Потом Оразбай с семьей откочевал — собирался в Джаныбек, к родне своей жены.

— Абеке!.. Теперь и я вспомнил! Я учился в семилетке в райцентре, у вас на ферме бывал только летом. Два лета бывал. Незадолго до войны мы с отцом приезжали в «Жана-тап», но вас там не было.

— Наверно, отец женить тебя хотел?

— Ойбай! Моя жена еще на свет не родилась. Холостым, как я, лучше гулять.

— Тебя Касым зовут, верно? — припомнил старик. — Знаешь, Касым, а ведь у нас в песках был слух, что тебя убили на фронте. А ты жив… Слава аллаху, что не каждый слух сбывается, не каждая весть — правда…

— Не каждый слух сбывается, ты видишь?

Эти же слова старик повторил и Жаныл в сторонке. Она молча кивнула, но не сумела скрыть мгновенно закипевших слез.

— Вот-вот… — продолжал он. — Плачешь, что нет писем от Джилкибая. От Касыма тоже не было. Полгода нет писем, это не значит, что нашего Джилкибая убили. Пригони овцу. Того мяса, что осталось, не хватит для новых гостей.

Гости тоже не остались в долгу. Старшина отсыпал хозяевам хороший кулек кускового сахару.

Старик расколол один на три части и роздал внукам.

Самая младшая — дочка Жаныл — сморщилась и расплакалась от непривычного вкуса во рту. Но потом распробовала, и на лице у нее появилась улыбка.

Старшина, возившийся со своим вещмешком, тоже улыбнулся, подумал и добавил им еще несколько кусков сахару.

Ночью стойбище затихло.

Улегся огонь в очаге, и даже угли не вспыхивали. Полная луна повисла над барханами. В тишине слышался дружный, мерный хруст, лошади посапывали и пофыркивали.

Рахыш, недовольный присутствием чужих лошадей, как-то изловчился, дотянулся и лягнул пегого мерина. Тот обиженно и возмущенно вскрикнул. Рахыш — тоже, но у него в голосе слышалось явное злорадство.

Из густой тени к ним поспешно шагнул Касым. Вышел из юрты и старик. Они развели драчунов, и Касым вернулся на пост. Рядом с ним, спиной прислонившись к изгороди, устроился Абдрахман.

— Все тихо? — спросил он караульного.

— Тихо, — ответил Касым.

— А твой отец знает, что ты живой?

— Я писал ему в Джаныбек. Но если он куда-нибудь кочевал, письмо могло и не дойти. Но мы, наверно, будем там… Узнаю, где он, еще раз напишу…

— Напиши… Живой — должен писать отцу. А ты до утра будешь сидеть?

— Луна повыше поднимется, я тогда разбужу Халлыназара, после меня его очередь.

— Это который туркмен?

— Да.

— Ладно. Если твой диверсан придет, меня тоже разбуди.

Спать он пошел в ту юрту, где находились дети и женщины, — надежнее, чтобы снохи были рядом, когда на колодце так много молодых мужчин, тем более если кое-кто из них думает, что холостым лучше гулять, чем быть женатым. Касым еще какое-то время сидел один, посматривая, высоко ли поднялась луна.

Потом из большой юрты вышел, потягиваясь, боец-казах, который на протяжении всего вечера был вроде посыльного при старшине.

— Здесь… — негромко позвал он.

— Здесь. Я здесь, Сарсенгали, — отозвался тот.

— Иди спи. Я все равно не могу заснуть.

На рассвете и эта группа покинула Каркын.

Отдохнувшие лошади — тем более по утренней прохладе — шли резво. Проводником у них был старшина — он ехал впереди всех с командиром. Две юрты, обнесенные лохматой изгородью, и колодец в узкой лощине — все осталось довольно далеко позади, когда старшина обернулся и позвал:

— Касым!

Касым поторопил своего пегого, нагнал их и поехал рядом.

— Слушаю, товарищ старшина!

Это он произнес по-русски.

— Этот старик в Каркыне…

— Абеке?..

— Ну да, Абеке… Он правильно сказал, что когда-то хорошо знал твоего отца?

— Правильно, знал.

Старший лейтенант поинтересовался:

— А как ты думаешь, Касым… Вот Абеке — он стал бы укрывать чужих, если бы они пришли на колодец к нему за помощью? Или не стал бы?

Старшина не дал Касыму подумать, ответил за него:

— Нет, старик не стал бы. Нет… У старика два сына пошли на фронт воевать. Он сам говорил.

Они обогнули высокий складчатый бархан. Солнце еще не взошло, и всадники двигались, не отбрасывая теней. Было очень тихо.

Только временами слышался неясный шум — подвывал, собираясь с силами, далекий ветер.

V

В Каркыне Манал, подоив верблюдиц, вернулась к юртам.

— Может, придется долго искать, — сказала она Алибаю, который стоял возле изгороди, готовый в дорогу. — Я собрала тебе поесть.

— Что за подлец! — проворчал Алибай. — Он знал, что пришла пора воду таскать, баранов поить… В прошлый раз я поймал его чуть ли не под самым Еке-Утуном…

Абдрахман молча наблюдал за сборами.

— В сторону Еке-Утуна ты не ходи — предупредил он сына. — Я к вечеру поеду, как собирался. Если попадется мне атан, я сам пригоню.

Манал завернула в тряпочку чаю на несколько заварок — хорошо, чай оставили те, первые, что приходили к ним, — протянула Алибаю небольшой закопченный кумган, дала узелок с лепешками и вареным мясом. Все это он привязал к поясу и немного потоптался в нерешительности.

— Что хочешь спросить — спроси, — сказал Абдрахман.

— Ата… Можно я возьму ружье Джилкибая?

Старик вернулся в юрту и тут же вышел обратно с двустволкой и брезентовым патронташем.

— Возьми. Такой взрослый джигит, как ты, имеет право носить ружье. Только не жги зря патроны. Пороху теперь мало нам дают.

Алибай перепоясался еще и патронташем поверх кожаного ремня, стягивавшего чапан, закинул двустволку на плечо — дулами вверх.

Проводив его взглядом, старик сказал, вроде бы и не обращаясь к Манал, которая стояла рядом:

— Совсем большой парень вырос. Когда это случилось?.. А теперь вижу — год пройдет или два, женить надо.

— Девушку можно найти, если поискать, — тоже не обращаясь к нему впрямую с этим делом, откликнулась Манал.

Как и всякая женщина, она оживилась при разговоре о чьей-то женитьбе.

Хитрый старый атан отправился куда-то в бега, вместо того, чтобы работать. Наполнять небольшую водопоильную колоду пришлось верблюдицам, хоть и не их это было дело. Впряженные в мохнатый канат, они вышагивали в сторону от колодца — метров за семьдесят, прежде чем мешок из сыромяти появлялся на поверхности.

Абдрахман подхватывал каугу, опрокидывал, и кауга снова исчезала в черной пасти, а недовольные верблюдицы не спеша возвращались к колодезной насыпи. Одну из них вела Жаныл, вторую — Батыр, шестилетний сын старшей снохи, который во всем старательно подражал Алибаю.

Весь этот путь — туда и обратно — вместе с ними проделывали и верблюжата.

В небольшом загоне на склоне соседнего холма толклись и блеяли овцы — требовали, чтобы их поскорей напоили. Один только бородатый козел-вожак сохранял важное спокойствие.

Неподалеку обе девочки играли с козленком. На них от тандыра посматривала Манал. Она пекла лепешки.

Абдрахман снова наклонился, подхватил каугу и опрокинул в колоду. Поймав солнечный блик, шумно хлынула широкая светлая струя воды.

Верблюдицы стали приближаться к насыпи — в который уже раз. Старик, выпрямившись, заметил двух всадников. Знакомые — из тех, что совсем недавно ночевали в Каркыне.

— А-а, это вы, дети мои, — обратился к ним старик, когда они приблизились. — А я сперва подумал, уж не те ли, не чужие ли, о которых вы меня предупреждали.

Немолодой старшина спешился и ответил:

— Нет, это мы…

С ним был Сарсенгали, но Сарсенгали не задерживаясь сразу направился к тандыру, к Манал.

Старшина пошел к насыпи, и хоть он по-прежнему улыбался в усы, старик почувствовал — не с добром вернулись эти люди, которые пользовались его гостеприимством. Абдрахман на всякий случай приготовился к нападению, но все еще не мог поверить. Он выжидал… В руке у старшины появился нож. Ждать больше было нечего.

Абдрахман был мужчина, он никогда не прятался — он кинулся навстречу. Старшина отступил на шаг в сторону. Рывок сбоку — старик повалился лицом вниз, и старшина свободной рукой всадил ему нож точно под левую лопатку.

Все произошло настолько быстро, что лишь теперь закричала старшая сноха.

Абдрахман поднял голову и сказал:

— Будь ты проклят… И весь твой род…

Голова его снова сникла на сырой песок.

А у Манал уже не хватало сил кричать, и она прижимала к себе дочку там, у тандыра, и, замерев, сжавшись, следила за приближением Сарсенгали.

Батыр бросился на помощь — обхватил Сарсенгали за ноги, и тот затоптался, выругался. Хотел стряхнуть мальчишку, но не удалось.

— Не стрелять! Не стрелять! — крикнул старшина. Он снова был в седле.

Сарсенгали наклонился, притянул к себе Батыра, словно обнял, и мальчик сполз на землю. Мать, забыв обо всем, побежала на убийцу. Сарсенгали отступил немного в сторону и коротко замахнулся прикладом.

Жаныл, прижав дочку, бежала по вязкому песку — неизвестно куда. Ее настиг нож, брошенный сильной, меткой рукой. Она со всего маху распласталась на песке. Ее девочка барахталась рядом, хотела подняться — и не могла.

Возле Жаныл остановился конь, старшина спрыгнул, и пока конь беспокойно перебирал ногами и косил бешеным глазом, захлебнулся и смолк детский плач.

Старшина несколько раз воткнул нож в песок и легко вскочил в седло. По дороге к юртам он на всякий случай обернулся — удостовериться, все ли в порядке.

Женщина была неподвижна и девочка тоже.

Тягостную тишину нарушил протяжный скрип — на колодце провернулся блок. Обе верблюдицы — на всю длину каната — отправились за верблюжатами, которые отбежали в сторону.

Старшина и Сарсенгали за изгородью наскоро свежевали овец, тут нее, в загоне, на них безумными, остановившимися глазами смотрел козел-вожак.

— Не повезло… У-у, шайтан, не повезло… — цедил сквозь зубы старшина.

Сарсенгали, не отрываясь от дела, предложил:

— Жеке… Может, я останусь, подожду его?

— Е-е. А мы тебя будем дожидаться. Пусть думают — бандиты напали, которые от войны скрываются в песках. Тут атан был. А его нигде не видно. Этот щенок отправился атана искать. День может ходить, два может ходить. Сразу надо было, в ту же ночь. Начальник не хотел, чтобы все наши про это знали. Как будто можно скрыть…

Он вынул нож и двинулся к остальным овцам, которые испуганно жались у плетеной стены.

Потом возле неостывшего тандыра Сарсенгали завернул в ситцевую скатерку теплые лепешки, которые испекла Манал.

Старшина в юрте ворошил скарб в сундуке.

Взял он только пачку пятидесятирублевок — Абдрахман отложил деньги для поездки в райцентр. Из неисписанной ученической тетради выпало сложенное треугольником письмо Джилкибая.

Когда старшина вышел, Сарсенгали уже навьючил туши баранов на рыжего жеребца, Рахыш, мотая головой, беспрестанно оборачиваясь, вынужден был последовать за Сарсенгали.

Конские копыта погружались в песок, и усилившийся ветер тут же заметал следы.

В опустевшем Каркыне ветер мел песок и хлопал дверью большой юрты. Дверь некому было притворить.

В пыльной пелене солнце казалось тусклым.

Во второй юрте, некогда служившей счастью молодоженов, тикали ходики, подвешенные к деревянной стенной решетке. Но и они умолкли, когда наступила ночь.

К утру ветер улегся.

Солнце встало над пустыней — так, будто не было войны, не было этого враз опустевшего стойбища, не было холодного, безжизненного очага возле двух юрт.

Этому солнцу, этому тихому, ясному утру радовался Алибай — верхом на верблюде, с ружьем за плечами, он приближался к дому, к Каркыну. Он бормотал только что сложенную песню:

— Старый атан, хитрый атан, ты от меня не скроешься, даже если бы вздумал кинуться в черную пасть моря…

Вдали уже виднелся колодец.

Но вдруг — спереди и справа — что-то привлекло его внимание. И Алибай мгновенно соскользнул с верблюда, не дав ему времени опуститься на колени, и побежал.

Остановился. Густо запорошенные песком, перед ним лежали Жаныл и ее дочка.

Алибай помотал головой, чтобы избавиться от дьявольского наваждения. Не веря глазам, он наклонился и потрогал Жаныл за плечо. И тут же бросился к юртам.

Атан постоял и пошел за ним.

Алибай поверил всему и больше не отгонял наваждение, когда увидел Манал с детьми.

— Отец не вынесет такого горя, — произнес он вслух, но испугался своего голоса и шепотом добавил: — Что я скажу отцу, когда он вернется из Еке-Утуна?

Он не сразу услышал какой-то посторонний звук. Но заревела и вторая верблюдица, требуя, чтобы ее освободили от веревки, и Алибай поднял голову.

Он не помнил, как попал к колодцу. Только что сидел у очага на песке — и сразу очутился у насыпи.

Лицо у Абдрахмана было торжественное, как в те минуты, когда он обращался к богу, которому верил, или когда думал о судьбе сыновей на далекой от дома войне.

Алибай — словно и в него всадили нож — беззвучно упал рядом с отцом и долго лежал без движения. И вскочил Алибай так же стремительно, как упал, и бросился обратно к юртам.

Здесь он вздрогнул и попятился.

На песке — возле Манал — сидела и смотрела на него ее дочка. Первый порыв был — прижать ее к себе и не отпускать Айжан, кроме которой никого больше не осталось у Алибая на целом свете.

Но он сдержался. Он спокойно подошел к ней, так и не поняв, узнала его Айжан или нет.

— Айжан, вставай… Пойдем, Айжан.

Она безропотно дала увести себя в юрту. От хлеба и молока молча отказалась. Алибай уложил ее в люльку и укачивал, пока она то ли заснула, то ли забылась. Тогда он осторожно вышел, взял лопату и бегом направился к ближайшему бархану.

Пять могильных холмиков появились на склоне. И, даже не зная, одного взгляда было достаточно, чтобы понять, как положил своих близких Алибай. Два холма побольше — отец и Манал, потом один маленький — ее сын Батыр, снова холм побольше — Жаныл, и снова маленький холмик — ее дочка.

Алибай вернулся к юртам — теперь медленно, еле волоча ноги по песку.

Лицом он сейчас был похож на отца. При входе зацепился за притолоку ружейным стволом и понял, что так и не снял ружье. Он положил его на кошму рядом с собой.

Айжан еще спала.

Его взгляд упал на опустившуюся до отказа гирю. Он подтянул ее, и часы снова принялись отсчитывать время. Их тиканье сопровождало его, когда он заменял патроны в обоих стволах — вынул дробовые и вставил заряженные жаканом.

На прощанье Алибай зашел в большую юрту. Он не пошевельнул рукой, чтобы навести тут порядок. Только поднял с пола письмо Джилкибая и спрятал под шапку.

Надо было еще отвязать верблюдиц, чтобы они могли спокойно пастись, пока он будет отсутствовать.

Алибай сказал самому себе:

— Ветер… Большой ветер… Если бы ночью не было ветра, я бы по следам узнал, кто сделал. Диверсан… А кто из них диверсан?

Сонная Айжан обхватила его руками за шею, и Алибай поднял ее, вынес наружу и уложил в широкую переметную суму.

Старый атан неохотно опустился на колени.

VI

Еке-Утун был маленький, невзрачный поселок, выросший на месте старой казахской зимовки.

Но после песков он казался столицей.

Воронов и с ним Шеген прошли мимо глинобитных домиков с подслеповатыми окнами. Улица вывела на площадь, обставленную домами побольше, — райком, райисполком, милиция, почта, магазин, Дом культуры и садик — довольно чахлый, но все же садик.

— Теперь до вечера будем ждать? — спросил Шеген.

— Придется, — отозвался лейтенант. — Кто же знал, что он куда-то уедет. А кроме него нам разговаривать не с кем.

В глинобитном домике с вывеской «Шайхана» буфетчица-татарка сразу предупредила их из-за стойки:

— Хлеб только по карточкам…

— Мы не за хлебом, — ответил Шеген.

— Чаю нету…

— А что же есть? — спросил Воронов.

— Морыс…

Подозрительный темный морс, отдающий сахарином, они пили из поллитровых стеклянных банок, сидя на табуретках возле колченогого стола.

— А вот все равно, — сказал Воронов Шегену, — после песков — будто в ресторане… Мы всегда в ресторан, в самый лучший, закатывались… С ребятами, когда из экспедиции, после поля, попадали в город.

Он хотел еще рассказать, как они проводили там время, но открылась дверь и в чайхану вошла девушка. Одежда на ней была и не казахская национальная, но и не городская. Правда, на голове шапочка с пером филина, но вместо привычного бархатного камзола — какой-то военно-морской бушлат, неизвестно как попавший в эти края.

И Шеген, и Воронов проводили ее глазами — от дверей и до стойки.

— Апа, мне хлеба надо, — сказала девушка буфетчице, протягивая карточку, напечатанную на толстой оберточной бумаге. — С утра за саксаулом ездила, а магазин закрылся. А мне на дежурство сейчас.

Пока буфетчица отрезала сегодняшний талон от шершавого листка, пока взвешивала четыреста граммов тяжелого темного хлеба, Шеген, понятно, постарался завязать знакомство:

— Салем, красавица…

— Салем… — ответить ответила она, но головы в его сторону не повернула.

— Ты отзываешься только на это имя? — продолжал он. — Или у тебя есть еще какое-нибудь?

Ответ ее прозвучал холодно:

— Зачем вам мое имя?

— Чтобы запомнить его и вздыхать, повторяя про себя… А где ты дежуришь сегодня? Можно спросить?

Она промолчала, и буфетчица, весело и многозначительно улыбнувшись, постаралась ее выручить:

— Спросить можно, а ответить нельзя. Это военная тайна.

— Ничего, — настаивал Шеген. — Я такой человек — мне доверяют и тайны.

— А эту нельзя, — сказала буфетчица.

Девушка взяла хлеб, и дверь заскрипела, пропуская ее. Глаза Шегена проводили неприступную красавицу в обратном направлении — от стойки до выхода.

Лейтенант засмеялся:

— Что, Шеген?.. Пожалуй, эта девчонка еще построже того старика в Каркыне?

— Да… Старик… — осуждающе сказал Шеген. — Наверно, забыл, как сам был молодым. Ночью пошел к снохам в юрту… Вот нашелся караульщик!

— Ну, нет! Как раз он все помнит про молодость, — возразил ему лейтенант. — А ты бы что хотел? Старик — попадись вы ему под руку — и по шее надавал бы охотникам за чужими женами!

Буфетчица вышла из-за стойки и подсела к ним.

— Ты не обижайся, парень, Шеген кажется, тебя зовут?.. Такие джигиты, как ты, встречаются не каждый день и в невоенное время… Но бедная наша Акбота никак не может забыть своего горя…

— Муж погиб? — спросил Воронов.

— Да. Молодой. Они всего полгода успели пожить. И она из колхоза приехала сюда, в Еке-Утун, к своей матери. На почте работает. Телефонистка. Морыс будешь еще?

Лейтенант расстегнул брезентовую полевую сумку, достал оттуда плоскую алюминиевую фляжку.

— Что — морыс?.. До вечера еще далеко. Можно пока по служебной принять.

— Можно, — согласился Шеген.

Буфетчица оживилась:

— Если и мне нальешь, я дам закусить хлеба и мяса.

— А ты разве пьешь?

— Ай, если никто не видит, можно, — ответила она лейтенанту и суетливо вернулась к себе за стойку.

В песках, на старой, давно заброшенной зимовке, все же сохранилось несколько оплывших мазанок. Со стороны казалось — никого здесь нет в этот тягучий полдень, когда солнце стояло посередине неба, а пустыня подернулась маревом.

В крайней мазанке, у пустой глазницы окна, сидел парень — тот самый Касым из группы Жихарева. Бинокль висел у него на груди, но сейчас вокруг не было ничего такого, что надо было бы рассматривать в бинокль.

Касым встрепенулся, как человек, врасплох застигнутый опасностью: из-за кривого бархана вдали, но не так, чтобы очень далеко, показался верблюд с всадником.

Касым схватился за бинокль.

Это был Алибай. С двустволкой за плечами, он погонял атана и о чем-то заговаривал с девочкой — ее голова высовывалась из большого полосатого коржуна. Девочка упорно молчала, не глядя на него, не отвечая ему ни словом.

Весь сжавшись, словно боясь, что его можно заметить снаружи, Касым следил за Алибаем — гораздо дольше, чем требовалось бы, чтобы бесшумно поднять тревогу. У Касыма вырвался вздох облегчения, когда всадник на верблюде миновал открытую лощину и скрылся за цепью барханов.

— О аллах!.. — негромко сказал Касым.

Он сидел, тяжело дыша, и схватился за автомат, услышав, как снаружи под чьими-то шагами зашуршал песок.

Тот, кто подходил к землянке, окликнул:

— Касым…

Халлыназар вошел и присел на корточки у стены.

— Старшина Жетибаев сказал: «Смени Касыма».

В другом доме, куда пустыня намела холмики песку, Жихарев растянулся в простенке, подложив под голову кавалерийское седло. Рядом с ним устроился старшина, а в стороне, у прогоревшего почти костра, лежал Нуралы.

Как всегда мрачный, Сарсенгали выбрал место в углу, возле развалившейся печки.

Касым, войдя, опустился на расстеленную попону. Сарсенгали что-то проворчал. Видимо, это была давняя неприязнь, вражда, когда один вид человека вызывает прилив злобы.

— Все тихо?

Старшина задал вопрос, не поднимая головы.

— Тихо?.. — не то подтвердил, не то переспросил Касым, стараясь по лицу Нуралы определить, не заметил ли кто-нибудь еще мальчишку на верблюде. — А кто будет здесь в это время?

Нуралы добавил:

— Еще сентябрь не кончился… Все на джайляу.

Опять глухо заворчал в своем углу Сарсенгали, и Нуралы, подождав, не выскажется ли он яснее, и, не дождавшись, продолжал:

— Кумыса бы сейчас… Осеннего… Кто любит майский или июньский, а я сентябрьский. Это меня бабушка приучила… Я у нее и у деда воспитывался. Отца ведь я не помню.

Обращался он к Касыму, и Касым ответил:

— У меня мать кумыс делала. Я такого не пил больше нигде, ни у кого.

Сарсенгали прорвался наконец:

— Что за песня у вас у обоих?! Какой кумыс? Зима скоро… Но Касым… Я знаю, почему Касым твердит: джайляу, джайляу… У тебя, парень, осталась дома жена? Красивая?

— Жена? — удивился Касым. — У меня жены нет.

— А что же старик в Каркыне говорил: перед войной ты со своим отцом ездил в «Жана-тап», чтобы взять себе жену в ауле твоего рода?

— Что болтаешь! — сказал Касым с досадой. — Или забыл, или нарочно… Про то, что ездили в «Жана-тап», сказал я. А это старик хотел узнать, не затем ли ездили, чтобы женить меня. А я сказал — нет, не за этим…

Жетибаев лениво прислушивался к их разговору и, очевидно, решил, что все они слишком долго находятся без дела и это для них вредно.

— Сарсенгали! Ты пойди и посмотри, как там кони, — приказал он. — Нуралы, давай на пост, сменишь Халлыназара. А ты, Касым, бери ведро и натаскай воды. Колодец тут неглубокий, ты и в одиночку справишься.

Снаружи Сарсенгали негромко сказал вдогонку Нуралы:

— Осенний кумыс он любит… Сентябрьский… А лошадиную мочу? Мочу лакай, раз даже не знаешь, где находится могила твоего отца!

Нуралы резко обернулся, ответил:

— Где могила отца, я знаю! А у тебя, как у паршивой, дохлой собаки, даже могилы не будет. Падаль — она и есть падаль. Ты сгниешь где-нибудь в барханах. Не каждый раз у тебя будет как в Каркыне, с детьми и стариком…

Сарсенгали молча кинулся к Нуралы, но по дороге его успел перехватить Касым, они упали оба, и сверху навалился Нуралы, и вдруг кто-то расшвырял всех троих.

— По местам, как я приказал! — крикнул Жетибаев. — Драку затеяли… По местам! Жетибай вам покажет, как драться, щенки облезлой суки!

Касым, отряхивая с гимнастерки песок, сказал ему:

— Жеке… Скажи своему Сарсенгали: пусть не привязывается. Пусть не кидается. Нуралы или я не похожи на старика с того колодца. Каждый из нас сумеет за себя постоять… И пусть твой Сарсенгали это помнит!

Сарсенгали только зубами скрипнул, метнул бешеный взгляд на Касыма и ушел в мазанку без крыши.

Темно-рыжий каркынский жеребец был привязан отдельно, чтобы не затевал драк с конями, особенно с пегим касымовским, они невзлюбили друг друга с самого начала. Ну, и чтобы их кони не вязались к нему.

Рахыш покосился на вошедшего и стал приспосабливаться, как бы половчее ударить. Сарсенгали, прикрикнув, с размаху огрел его плетью.

Потом Сарсенгали стал у самого порога, оперся о косяк и не примериваясь, с первого броска, точно всадил нож в сохранившийся на противоположной стене клочок побелки.

Жихарев переспросил у вернувшегося в комнату Жетибаева:

— Он так и сказал — мы не похожи на старика? Или мне послышалось?

— Да. Он так сказал. А Нуралы бросился на помощь Касыму… Что я могу сделать? Людей не я выбирал. Наш капитан Штольц передал приказ: начальником пойдет Жи́хар.

— Жи́хар… Жи́хар… А если бы ты?

— Я бы не взял вместе Касыма и Нуралы. Или одного Нуралы, или одного Касыма. Касым на фронте потому попал в плен, что спасал Нуралы, раненого. Они всегда будут стоять друг за друга. Я боюсь, придется попрощаться с ними с обоими. А четыре человека — мало для нашего дела.

— Вот не знал, что ты такой пугливый, — насмешливо сказал Жихарев. — Ну-ка, позови и того, и другого.

Касым вошел первым, следом — Нуралы.

— Да, Жеке? — сказал Касым.

— Не Жеке, а «слушаю, товарищ старшина»! Забыл?.. Какой тут тебе Жеке? Ты лучше скажи мне — Сарсенгали правду говорит про жену?

— Нет. В его словах правды нет.

— Мне наплевать, — сплюнул Жетибаев. — Есть жена — пусть забавляется с ней, кто торчит у них в тылу. Плохо, что ты скрыл что-то от меня, когда мы с тобой разговаривали перед нашей отправкой. Смотри, Касым… Про жену мы ничего не знаем, но мы знаем, где найти твоего отца Оразбая, где найти мать…

— Жеке, — сказал Касым, — я еще молодой, но я не мальчик. Твои слова были — мы пойдем домой с заданием. Я здесь, с вами. Что еще от меня надо?

Жетибаев снова сплюнул сквозь зубы, и песок на полу скатался в маленький шарик.

— А как бы ты отказался? Ты помнишь, что было с тем туркменом? Его мы собирались взять до Халлыназара. Помнишь?.. А еще всем вам говорили: один из нашей школы после переброски пришел к ним с повинной. Настоящее его имя было Досымжан. Так знай: рука самого оберста настигла его и здесь… Долго умирал, проклятый изменник. И он, и вся его семья.

Жихарев, не вступая пока в разговор, достал из-под седла полевую сумку, с которой ни на минуту не расставался, вытащил черный пакет, в каких хранятся фотографии.

— Вот, Касым… — сказал он. — Ты кричишь про старика, угрожаешь, ты дерешься. Может, и что-то другое еще задумал… Но сперва ты посмотри на самого себя. Возьми, возьми, не бойся… посмотри как следует.

Касым осторожно принял из его рук снимок.

— Нуралы пусть тоже посмотрит, ему тоже полезно.

На этом снимке — очень четком, отпечатанном на хорошей бумаге — Касым стоял в немецкой форме у кромки рва. Там, внизу, лежали расстрелянные женщины, много. Одна из них приподнялась, и лицо у нее было освещено надеждой, что вот пули миновали ее, и Касым целился в женщину из автомата, чтобы добить…

Рука у него дрогнула, снимок упал на серые угли костра — и сразу покоробился и почернел.

— У меня еще есть, — успокоил его Жихарев, не трогаясь с места.

— Не было! — крикнул Касым. — Не было!

— Я и без тебя знаю, что не было… А энкаведешники — те не знают. Хороший монтаж не отличишь от подлинной фотографии. — Он достал из пакета еще один снимок. — А тут у меня твой дружок Нуралы. Но тебе, Нуралы, я не буду сейчас показывать. Примерно то же самое и так же трудно тебе будет оправдаться, если попадешь к ним в руки.

Жетибаев с уважением взглянул на Жихарева и протянул руку за фото.

Нуралы стоял возле виселицы, на которой болтался человек в красноармейской форме, без пояса и сапог. По снимку было ясно, что это он, Нуралы, только что выбил у него из-под ног деревянную скамейку.

— Е-е… Это тот туркмен, — сказал Жетибаев. — Что он тогда нам крикнул? Что не хочет позорить землю отцов? Как будто ее можно опозорить больше, чем она опозорена. Убирайтесь, оба убирайтесь и помните…

Они вышли, и Жихарев уложил обратно в сумку черный пакет.

— А зачем ты взял Халлыназара? — спросил Жетибаев. — Зачем его к нам? Он тоже туркмен. Он чужой в этих местах.

— Пока что чужой. А когда мы выйдем ближе к цели?.. Он же родом как раз из тех районов. Нет, я знал, что делал! Недаром капитан прислушивался к моим советам, как формировать нашу группу!

Снаружи Касым, не оборачиваясь, сказал так, что его услышал только Нуралы:

— Это все… Нам никуда нет пути. Забудь про джайляу… И про осенний кумыс, и про майский… Тебя больше нет, Нуралы. И меня тоже нет. Лучше бы нас никогда не было.

Жетибаев из своего вещмешка достал несколько пар карманных часов. Их стрелки показывали одинаковое время: без двенадцати минут двенадцать.

Жихарев наблюдал за ним.

— Скорей бы поставить их на завод, — сказал он.

— И кашу сварить, — отозвался Жетибаев и подбросил в руке пачку концентрата, которую тоже достал из вещмешка. Она весила гораздо больше, чем обычная перловка.

— Все бы хорошо, — продолжал Жихарев, укладываясь поудобнее. — Но теперь, после Каркына, придется менять документы… Вот не повезло, мать его черт! А так…

— Старик узнал Касыма… Старик мог всем рассказать, что видел его, — словно оправдываясь, сказал Жетибаев. — И не поминай шайтана, это не к добру. Пусть думают — это сделали дезертиры, которые прячутся в песках.

Его вещмешок был поистине неисчерпаем — теперь он достал из него командирскую книжку и еще одну — сержантскую, петлицы с одним кубиком для Жихарева и с тремя треугольниками для себя.

— А ты сгоряча не забудешь свое новое имя и новое звание?

Жетибаев, раздувая угли в костре, хвастливо ответил:

— Жихар! Я давно привык… Я когда утром глаза открываю, я прежде всего вспоминаю — как меня зовут сегодня… И никогда не ошибаюсь. Нельзя мне ошибаться. Иначе меня давно бы на свете не было.

Огонь разгорелся, и он бросил в костер старые документы.

VII

Воронов и Шеген из переулка, где стояла чайхана, вышли по немощеной, пыльной улице на главную площадь Еке-Утуна, к почте, Шеген не ждал писем и остался у крыльца, а лейтенант поднялся по трухлявым ступенькам.

В комнате за невысокой деревянной перегородкой сидела немолодая женщина в очках.

— Здравствуйте, — сказал Воронов и подал ей удостоверение.

— Здравствуйте… Письмо посмотреть?

— Да, пожалуйста.

Она вынула из бокового ящика нетолстую пачку конвертов, адресованных до востребования, перебрала по одному и с искренним сожалением сказала:

— Нет. Воронову Анатолию Аркадьевичу — ничего…

Воронов, видимо, привыкший к таким ответам, молча спрятал удостоверение в нагрудный карман гимнастерки.

— А кто у вас?

— Мать… В июне сорок первого, в начале месяца, она из Саратова уехала в Белоруссию, к сестре. Я во все концы разослал запросы. Но — никаких следов.

Он почему-то промолчал, что могло быть еще одно письмо — от девушки. Но он до сих пор не сумел преодолеть чувство тревоги и стыда — ему, мужчине, в глубокий тыл придет письмо от девушки, помеченное фронтовым номером полевой почты.

Женщина за стойкой помолчала и сочувственно кивнула.

— А я — эвакуированная, вы, наверно, догадались. С Северного Кавказа. Может быть, и ваша мама так же где-нибудь, как и я… И вас ищет, ходит на почту…

Из-за дома к крыльцу подошла красавица, которую они встретили в чайхане, и Шеген заулыбался:

— Акбота? Салем…

Она не ответила.

— Ты когда-нибудь видела свои глаза?

— Нет, не видела.

— Я подарю тебе зеркало.

Она промолчала.

— А когда ты кончаешь работать?

— Никогда, — ответила она и поднялась на крыльцо, обойдя стороной Шегена.

Он сдвинул пилотку и присел на ступеньку.

Лейтенант по-прежнему стоял, облокотившись на потемневшую деревянную перегородку.

— Вот я и попала в Еке-Утун, — рассказывала женщина. — И я, так же, как и вы, шлю запросы во все концы. Наш эшелон разбомбили под Тихорецкой, меня оглушило взрывной волной. Очнулась в госпитале. А куда девалась моя Шура, дочь… Не знаю! Где, что… Только вспоминаю, как кричала она…

Акбота, проходя через комнату к себе на пульт, услышала конец ее рассказа и остановилась:

— Галия-апа, зачем опять? Не надо…

— Ну, не буду… Но хоть ждать письма я имею право? Меня зовут Галина Петровна, а здесь я стала Галия, — обратилась она к Воронову.

— Галина Петровна, я надеюсь, и вы надейтесь, сказал он.

— Да, да… А что нам еще остается?

Дом, обнесенный густой изгородью, стоял на отшибе, довольно далеко от поселка. Двор кончался крытым загоном.

Николай Кареев — русский боец из группы Воронова — сидел у стены, в тени. Тут же и сержант томился от вынужденного безделья, и Танкабай.

Из дома вышла пожилая казашка в потертом бархатном камзоле. Пустой солдатский котелок она поставила на деревянную крышку казана, вмазанного в печурку.

— Прошло то время, — вздохнула она, — когда жив был муж и мы могли накормить у себя хоть сто гостей, а бывало у нас и больше, когда мы сына женили…

— Женеше[14], — возразил Танкабай, — а вы хотите, чтобы в такое время, в такое трудное время шестеро здоровых мужчин кормились у одинокой вдовы?

Она опять вздохнула и ушла в дом, захватив таз и кувшин.

Сержант прутиком пошевелил золу в очаге.

— Чаю, что ли, выпить?

Он натолкал в топку сухой верблюжьей колючки, поднес спичку, и пламя сперва охнуло и загудело, заметалось и стало кидаться под большой, ведерный чайник на плите.

Танкабай достал желтую отполированную тыковку с насваем[15]. Николай попросил у него:

— Дай и мне…

— Е-е! У тебя никогда насвая не хватает… Ты столько его закладываешь, ни один казах не терпит!

— Привык, когда на заставе служил, — объяснил Николай. — В наряд идешь… Или когда обстановка на границе. Цигарку засмолишь — голову оторвет. А чем-то человеку баловаться надо. И не плачь ты, Танкабай… Я Шегену наказал — пусть в поселке купит.

Потом, без всякой связи с предыдущим, Николай Кареев начал вслух размышлять:

— Я вот иногда думаю… А как бы мы повели себя, ну, каждый из нас, если бы пришлось вдруг — в плен?.. Как бы? Бывает же так, что не угадаешь заранее…

Ему запальчиво ответил сержант:

— Уж я бы не попал! Как это — не угадаешь?.. Я бы… Под Смоленском у нас был ефрейтор Саша, из сибиряков. Они втроем в разведке напоролись на немса. Двое погибли в перестрелке… А Саша — сам подорвался на гранате и троих с собой увел.

— По-разному может случиться, — примирительно сказал Танкабай. — У нас тоже разведчики ходили. И я ходил. Могло быть — или ранят или оглушат… Главное, — потом что будешь делать…

— У нас на заставе тоже случай был, еще до войны, — качал свой пример Кареев. — Гнались мы за одной бандой в горах и наш пограничник…

Он замолчал, потому что за оградой послышался топот и во двор, гоня перед собой неоседланных лошадей, въехал еще один их боец — Досымжан.

Сержант мрачно хмыкнул и стал заваривать чай. Кареев и Танкабай переглянулись.

Над пустыней вставала круглая луна.

Искривленная барханами, двигалась причудливая тень, похожая на сказочное чудовище о трех головах. Алибай наклонялся к девочке:

— Скоро, скоро мы будем на месте. Айжан хочет молока?

Молчание.

— Айжан спать хочет?

Молчание.

— Айжан будет пить чай, когда приедем?

Но ему так и не удалось отвлечь ее от каких-то своих мыслей.

Впереди виднелись тусклые огоньки райцентра. Старый атан — в предчувствии близкого ночлега и отдыха — без всяких понуканий прибавил шагу.

Из-под навеса во дворе, откуда доносились нерадостные вздохи лошадей, вышел Досымжан и неожиданно столкнулся с Алибаем. Алибай, миновав пустой и светлый от луны двор, направлялся к дверям.

Он мгновенно узнал бойца, побывавшего у них в Каркыне и, сорвав с плеча ружье, в упор наставил его.

— Молчи… Крикни только. Подними руки и…

Договорить он не успел. Досымжан нырком кинулся ему в ноги, дернул двустволку. В тишине грохнул выстрел. Из мазанки, прикрываясь дверью, выбежали бойцы.

Следом за ними хозяйка осторожно выглядывала во двор.

Досымжан поднялся, поднял мальчишку.

Хозяйка, увидев его, тоже вышла наружу.

— Ойбай! Это же сын Абеке, моего покойного мужа — жиен[16]! Да, да, это Алибай, не трогайте его!

Сержант теперь тоже узнал.

— Верно… Это сын того старика. Что тут случилось? — строго спросил он у Досымжана.

Тот отпустил Алибая и слегка подтолкнул в спину, не отдавая ему ружья.

— Взял меня на прицел, хотел стрелять, — объяснил Досымжан. — А что, почему — не знаю.

Над изгородью торчала голова верблюда.

Громко заплакала Айжан.

— Ойбай! И ребенка потащил в такую пору!

Хозяйка побежала за ворота и вернулась с девочкой на руках. Айжан плакала не переставая, горько и безутешно… Но при виде людей — в такой же, похожей одежде — она замолкла и в отчаянии прижалась к женщине.

Воронов и Шеген шли мимо садика у Дома культуры.

На рукописной афише тут значилось: «СЕРДЦА ЧЕТЫРЕХ», и они немного постояли, послушали песню, которая доносилась из открытых дверей.

— Про что? — спросил Шеген. — Когда поют, я по-русски совсем ничего не могу понять.

— Про любовь… Ему все кажется вокруг голубым и зеленым. От любви… А еще — что любовь никогда не бывает без того, чтобы человек не грустил. Но он думает: это все равно лучше, чем грустить без любви.

Шеген невесело сказал:

— А мы вот как — ездим в песках, далеко… Одни… Никаких людей не встречаем.

— Каких людей? — спросил у него Воронов. — У тебя, по-моему, одни-единственные люди на уме.

Дальше их путь лежал через площадь. Они свернули в переулок — там в конце стояло длинное здание, окна в котором были освещены поярче, чем в соседних домах.

Начальник райотдела НКГБ Каиргалиев в своем кабинете не торопил Алибая. Каиргалиев вышел из-за стола, сел на стул напротив и еще подождал.

Но Алибай по-прежнему молчал, и Каиргалиев повторил:

— А ты бы узнал их? Их, что пришли к вам в Каркын после той, после первой группы?

— Я бы их узнал, — сказал Алибай.

У него сейчас спало напряжение, которое поддерживало его с той минуты, как он вернулся на колодец, ни о чем не подозревая, довольный, что сравнительно быстро нашел хитрого атана…

Алибай безразлично смотрел на яркую, пятидесятилинейную лампу над широким столом, на мягкий отсвет зеленого сукна.

Зазвонил один из двух телефонов.

Каиргалиев не вставая дотянулся до трубки, и мужской голос что-то доложил ему.

— Хорошо, — сказал Каиргалиев.

Алибай еще добавил:

— У тех, что пришли потом, тоже бы человек — он раньше знал отца, и отец его знал.

— Касым… Касым, сын Оразбая. Это ты говорил.

Без стука отворилась дверь, обитая черной клеенкой, и в кабинет вошли Воронов и Шеген.

— Летинан… — без всякого выражения сказал Алибай.

— Летинан твой друг, — на всякий случай напомнил ему Каиргалиев. — Дежурный объяснил тебе, в чем дело? — повернулся он к Воронову.

— Да. Вкратце, — ответил Воронов и помолчал, потому что любые слова были тут лишними.

Алибай поднялся.

— Я с ними! Я пойду! Я найду тех проклятых! Кроме меня, кто их узнает, если встретит? Кто узнает, когда они такие же, как все наши?

— Ты подожди… — попробовал остановить его Каиргалиев.

Но остановить Алибая было нельзя.

— Я не буду ждать! Мне пятнадцать лет, мои братья на войне, я тоже пойду, раз война пришла к нам в Каркын!

Шеген увел мальчика, и они остались вдвоем. Каиргалиев вернулся за свой стол, а Воронов сел напротив.

— Алибай говорит, его отец узнал одного из тех конников, — сказал начальник райотдела. — Из тех, что пришли на колодец через два дня после вас. Это был Касым, сын Оразбая. И еще Абеке говорил — был слух, что этот Касым убит на фронте. Действительно, числился пропавшим без вести. Лейтенант, ты не удивляйся. В пустыне все друг друга знают.

— Я не удивляюсь, — ответил Воронов. — В тех краях, где кочевала наша партия — геологи, мы тоже всегда знали, кто на каком колодце устроился и кто куда перебрался, у кого свадьба, а у кого поминки.

— Алибай точно не знает, но говорит — они ножи пустили в ход… Ни одной пули. Чтобы мы подумали — это просто бандиты. Банда дезертиров.

Они снова помолчали, и после долгой, трудной паузы Каиргалиев сказал — и для него, и для себя:

— Надо… надо холодной головой думать… Я должен сообщить тебе последнюю ориентировку. О новых методах. Они забросили пятерых на самом севере Каракумов. Следствие показало: цель у них — мост…

— Так вы думаете — и эти тоже?

— Очень похоже…

— Но тут же добрые семьсот, а то и все восемьсот километров!

— Подумаешь! Что для казаха хоть бы и тысяча, — возразил Каиргалиев. — Тем более — они подобрали таких, по-моему, которые хорошо знают наши места. Очень меня интересует тот, кого они все, по словам Алибая, звали старшина… Ты понимаешь, лейтенант… Они бы и дальше себя не обнаружили, не попадись им по дороге Каркын.

У него на столе протяжно зазвонил аппарат.

— Товарищ Каиргалиев? — раздался в трубке голос Акботы.

— Я, Каиргалиев.

— Ваш абонент на линии, говорите.

— Хорошо, Акбота… — Прикрыв трубку рукой, он объяснил Воронову: — Приказано обо всех подобных случаях немедленно докладывать подполковнику Андрееву.

VIII

Группа Жихарева была на марше в песках.

Сам Жихарев и Жетибаев ехали впереди, а следом — Халлыназар и Нуралы, последними — Касым и Сарсенгали.

Жетибаев недовольно сказал:

— Жихар! Ты не хочешь сделать, как я говорю… Но поверь — Касым и Нуралы ненадежные люди, хоть ты и думаешь, что держишь их на аркане. По-моему, лучше самому дать пулю, чем получить пулю в затылок.

— Не можем, не можем мы сейчас этого сделать, — по-прежнему настаивал на своем Жихарев; он усмехнулся. — Ненадежные… А как ты распинался перед оберстом, когда нас вызвали к нему! Что ты из такого почитаемого рода, что по одному твоему слову вся степь пойдет за тобой тут же! А пока что, я смотрю, только твой этот холуй Сарсенгали покорен тебе.

— Отец Сарсенгали служил моему отцу, а Сарсенгали служит мне. Я нашел его в лагере для военнопленных, и он пошел за мной, даже не спросил, куда я его беру. Так было у нас, у казахов, и так еще будет!

Жетибаев приосанился в седле и гордо взглянул на Жихарева. Тот только пожал плечами.

Темным прямоугольником впереди выделялся среди светлого песка заброшенный овечий загон.

Они свернули к нему.

— Настало время решать, — сказал Жетибаев. — Не думай, начальник, все будет зер гут. Я поведу… — самодовольно усмехнулся он. — Путь такой — никто не знает, никто не подумает даже, что какой-нибудь караван может там пройти!

— В чем, в чем, а уж в этом я целиком полагаюсь на тебя, — ответил Жихарев, направляя своего коня следом за конем Жетибаева.

В кабинете Каиргалиев уговаривал Воронова:

— Ты не торопись только, лейтенант. Ведь проще всего: «По коням — и марш-марш». А надо как следует пораскинуть, какой путь они выберут, где их брать, так, чтобы наверняка… Подождем и нового звонка от подполковника…

Воронов сумрачно отозвался:

— Я и жду…

Каиргалиев снял трубку, и трубка ответила ему знакомым голосом Акботы:

— Почта…

— Каиргалиев… Мне не звонили по дальней?

— Нет, товарищ Каиргалиев.

Во дворе у пожилой женеше сержант сказал, ни к кому не обращаясь:

— Старик звал меня Сержан… Он думал, это имя, данное мне при рождении. А я не Сержан… Меня отец хотел назвать Абдыраззак. А бабушка сказала: нет, пусть будет Аскар… Так ее отца звали.

Танкабай виновато вздохнул:

— Мы-то… Смеялись над стариком. Грех… Но старик простит. Мы шутили без зла в сердце. Мы же не знали…

Во двор вышла хозяйка с Айжан на руках.

Девочка увидела бойцов, и лицо у нее сморщилось, она громко и отчаянно заплакала, забилась на руках, хозяйка поспешно вернулась в дом.

Оставив кружку с недопитым чаем, Алибай пошел за ними.

Детский плач продолжал раздаваться сквозь открытое окно. Бойцы прислушивались к нему, притихшие, словно виноватые в чем-то.

На почте Воронов сдал конверт, и Галина Петровна, взглянув на адрес, одобрила:

— Это правильно… Есть такое центральное бюро по розыску всех эвакуированных. Я туда тоже написала и вот жду, как и вы… Где-то сейчас моя Шура? Но знаете, Толя, главное — не терять надежду!

— Толя… — повторил за ней Воронов. — Я уж начинаю забывать, что это меня так зовут.

— А что это за второе письмо вы бросили вчера в ящик? Полевая почта… И фамилия девушки…

— Знакомая, — коротко ответил Воронов. — Медсестра в санбате.

— Ну-ну, — улыбнулась Галина Петровна. — А я уж собиралась сватать вам мою Шуру, когда она найдется наконец.

Воронов смущенно потер ладонью подбородок, и Галина Петровна перевела разговор:

— А вашего парня мне искренне жаль…

— Шегена?

Она кивнула и стала объяснять:

— Он зря дежурит у окна все свое свободное время… И вот ведь! Акботу выдавали замуж по старому образцу. Приехал незнакомый парень к ним в аул и стал ее мужем. Не успела узнать, не успела полюбить, — и он ушел на фронт. Кажется, он погиб или пропал без вести.

— Да… И сколько таких…

— Но Акбота ждет и надеется.

Шеген, не покидавший своего поста у почты, сказал в открытое окно:

— Акбота, у тебя нет сердца.

— У меня есть сердце, — ответила она, появляясь над ним в окне. — Но я не собираюсь раздавать его, как хлеб по карточкам. Кто придет — бери!

— Хорошо! Но мы еще вернемся в твой Еке-Утун и еще раз — и я уже не буду «кто придет». И мы с тобой…

— Никуда мы с тобой…

— Так я и буду стоять здесь?

— Да. Здесь будешь стоять.

В кабинет подполковника Андреева вошел тот же пожилой капитан, не похожий на военного.

— Вот, Владимир Антонович, принесли из кадров.

Он положил на столик у окна стопку одинаковых светло-зеленых папок. Подполковник первым взял личное дело лейтенанта Воронова А. А. и внимательно рассмотрел фотографию размером шесть на девять.

— Мальчишка, — сказал он.

Капитан заступился:

— Из тех мальчишек, на которых война взвалила бремя не по силам, не по возрасту.

— Так я же не в осуждение, я просто констатирую факт. Но вы — вы не правы. Бремя им не по возрасту, конечно, но, оказалось, по силам. Так… Воронов Анатолий Аркадьевич. Тысяча девятьсот двадцатого. Лейтенант. Место рождения — Саратов… Успел повоевать? Да… Под Москвой.

— Помнится, он ходил с геологами, — добавил капитан. — Хорошо знает пески и потому…

— Да. С геологами — с тридцать седьмого по самый сорок первый. С фронта отозвали, когда начали формировать конные патрули. Прошел краткосрочную подготовку. Но сейчас не о нем, не о Воронове, речь.

Капитан несогласно покачал головой.

— Я понимаю… — сказал он. — Но, по-моему, напрасно, Владимир Антонович… Это Досымжан после заброски сам пришел к нам и все рассказал. Выложил оснащение. Доложил, кто он и как был переброшен. Не побоялся угроз, которыми его там напутствовали. Правда, его задание никакого отношения к мосту не имело. Но я не удивлюсь, если в группе загадочного старшего лейтенанта окажутся досымжановские знакомцы по разведшколе… Что меня сейчас беспокоит — полное их молчание. Никаких ведь нет сообщений, что в тех квадратах удалось накрыть чужой передатчик.

— Очевидно, такая была договоренность, — ответил Андреев, продолжая рассматривать фотографию Досымжана. — Помочь-то им никто ничем не может, они только обнаружат себя. Мост для них главное. А удалось или нет, собираются узнать из каких-то других источников. А насчет Досымжана хочу думать, что вы правы…

— Черт возьми! — вздохнул капитан. — Откуда они взялись на нашу голову? Этот Жихарев… И самолетов вроде бы не было, чтобы так далеко в тыл…

— Теперь, к сожалению, это и не так уж далеко, — поправил его Андреев.

Уже в глубине песков, под вечер, когда тени всадников вытягивались к востоку, конный патруль лейтенанта Воронова приближался к приметному овечьему загону.

Седьмым с ними был Алибай.

В райотделе ему дали коня. Двустволка висела у него за плечами, дулами вниз. Но он даже не испытывал мальчишеской радости, что все получилось, как он хотел, что он наравне со взрослыми отправился на поиск убийц.

Первым загон увидел ехавший впереди Шеген. Он предостерегающе махнул рукой, давая знак остановиться, и сам вернулся под прикрытие бархана.

— Я! Я поеду и проверю, — не задумываясь предложил Алибай и тронул коня.

— Помолчи, молодой! — охладил его пыл сержант. — Обещал слушаться? Вот и слушайся.

— Ты лучше моего коня подержи…

Шеген передал повод Алибаю. А сам поднялся к гребню, залег и не высовываясь заглянул вниз.

Загон пустовал.

Земля там была покрыта плотным слоем сухого овечьего помета. Никаких следов чьего-либо недавнего пребывания обнаружить не удалось, даже когда въехали туда и спешились.

Шеген с отсутствующим видом ходил от одной стены к другой.

— Лопату!

Танкабай подал ему саперную лопатку. Шеген копнул в углу — раз, другой, третий — и выпрямился с победной улыбкой.

— Шегена кто обманет?

Воронов быстро вскочил и подошел к нему.

— Что там?

— Смотри сам, товарищ лейтенант.

— Конский помет?

— Да, свежий. Я думаю, вчера здесь были.

Они не стали задерживаться, поехали дальше и поздним лунным вечером добрались до саксаулового леса.

На песке застыли паучьи тени горбатых стволов и ветвей.

— Сержант, — распорядился Воронов, — чай разрешаю — пол-литра на человека.

— Есть…

Сержант отмерил именно семь банок, не больше, и пока вода закипала, Воронов сел, и все тоже сели в кружок, устроились поудобнее — приготовились слушать.

— Этот Жихарев исчез, — начал Воронов. — Наши патрули пока не обнаружили его. Начальник райотдела в Еке-Утуне говорил, а не используют ли они дорогу, по которой когда-то еще басмачи уходили от преследования в безводную пустыню.

— Такая дорога есть, — подтвердил сержант.

— Очень для нас это плохо… Потому что найти человека, — чтобы он мог там провести, чтобы знал приметы потайных, скрытых колодцев, — такого человека найти не удалось. А ждать… Ждать мы больше не можем.

Шеген виновато опустил голову.

— Я тоже не знаю, — сказал он. — Там давно не ходит никто. Ко их старшина — Жетибай, Жетибай, наверно, знает. И я думаю, что он повел их тем путем.

— Давай дальше… Ты повтори всем, как мне объяснял. Каждый должен ясно представлять обстановку. Чтобы — в случае чего — мог действовать самостоятельно.

— Тем путем если они пошли, то могут выходить через Дай-Хаттын…

— Дай-Хаттын… — прикинул лейтенант, вспоминая, как далеко от них этот колодец. — Нам, пожалуй, три дня ходу. Так?.. А Жихарев тот же путь за сколько пройдет?

— Ему — в обход… Четыре… да, четыре дня ему надо, — посчитал Шеген.

— Один день у него в запасе, — напомнил сержант.

— Да, а может, и два… Пьем чай и по коням, — распорядился Воронов.

Досымжан слушал их внимательно, но участия в разговоре не принимал. Он отломил веточку саксаула и чертил на песке какие-то рисунки, понятные ему одному, стирал и тут же принимался чертить заново.

IX

Торопились они, торопился и Жихарев.

Его группа находилась на марше и в полдень, когда марево лишало четких очертаний сыпучие ребристые пески, а солнце, повисшее над головой, подрезало тени. Лошади больше не выдерживали рыси, и шаг у них был неуверенный, они часто спотыкались. Сарсенгали пришлось спешиться, он своего коня вел в поводу. И у всадников вид был истомленный — воспаленные лица, запавшие глаза, сухие губы.

Впереди всех ехал — тоже шагом — Жетибаев, он беспрестанно осматривался и бормотал сквозь зубы ругательства.

Его нагнал Жихарев и спросил:

— Что, не видно?

— Скоро увидим.

— Ты с утра это говоришь, А ведь последняя наша вода ушла еще вчера под вечер.

— Скоро будет, — упрямо повторил Жетибаев.

— Рискованно все-таки. Прошло больше пятнадцати лет, по твоим же словам. Может, завалило давным-давно все твои колодцы, а мы на них надеемся и строим планы…

— Колодцы не завалит, — уверенно возразил ему Жетибаев. — Их копали старые мастера. Тысячу лет будут стоять! И никто не найдет. Пустыню аллах создал для нашей свободы.

— Или для нашей погибели, — проворчал Жихарев.

Они были заняты разговором, и этим воспользовались Касым и Нуралы, — Нуралы, державшийся на полконя сзади, негромко сказал вдогонку:

— Касым, я предупредить хочу: проклятый Сарсенгали не спускает глаз с меня и тебя. Жетибай, я слышал, сказал нашему начальнику — Касым думает много… Хорошо еще, поверили, что жены у тебя нет.

— Жены нет. Старик меня узнал — они его прикончили. Узнают про жену — то же с ней сделают, еще хуже. Нет жены… Ничего нет. Касыма нет. Нуралы нет. Но ты не бойся. Им нельзя без нас. А то бы они уже давно…

— Зря ты тогда остался со мной, Касым. Ты ведь мог уйти — и ничего бы с тобой не случилось.

— Перестань, как баба! Мог… зря…

Сарсенгали, который вел своего коня следом за Жихаревым, неожиданно обернулся. Но к этому времени Нуралы тоже спешился и повел лошадь в поводу.

Лейтенант Воронов рысил в одиночестве, пропустив Шегена вперед.

Дальше — рядом — держались Досымжан и Николай Кареев. Алибай немного поотстал от них, и когда у Досымжана конь перешел на шаг, Алибай тоже слегка натянул поводья.

Лейтенант обернулся и, ни о чем не подозревая, позвал:

— Алибай! Что ты там, в хвосте? Давай ко мне…

Алибай нагнал его и многозначительно сказал:

— Летинан, я должен сзади ехать.

— Это почему?

— А ты не знаешь? Я смотрю, что Досымжан делает.

— Что?..

— Да, Досымжан… Кто-то должен за ним смотреть. Он же был другом тех, которые приходили в Каркын.

Воронов вспыхнул, но при напоминании о Каркыне, — о том, что произошло там, — сдержался и спокойно сказал:

— Алибай, выбрось это из головы и больше так не думай. Если бы Досымжан был их другом, он не шел бы сейчас с нами. Ты понял?

По лицу Алибая трудно было угадать, согласился он или нет, и потому лейтенант добавил:

— Выбрось, выбрось из головы ко всем чертям!

Ему не надо было спрашивать, откуда у Алибая такие сведения, и он позвал:

— Сержант!

Ругать сержанта при всех он не мог и потому тихо, но достаточно зло сказал:

— Вы что дурите парню голову? Зачем болтаете при нем о Досымжане? А? Молчи… И сам к нему не привязывайся. Не хватало только, чтобы Досымжан пожалел, зачем он пришел к нам с повинной после выброски.

— Я тогда убью его, как собаку!

— Если бы надо было, и без тебя это сделали бы… Больше чтоб я не видел косых взглядов, твоих косых взглядов в его сторону. Понял? Все!..

— Есть… — очень невыразительным голосом ответил сержант и придержал своего коня, чтобы все остальные всадники поравнялись с ним.

Алибай, сидя в седле, держал в руке неразвернутое письмо Джилкибая. Губы у него беззвучно шевелились. Может быть, он повторял слова о том, что надо бить врага так, чтобы он позабыл к нам дорогу… Может быть — то место, где брат передавал привет своей жене Жаныл, которой больше нет, и говорил, что будет у них сын, достойный внук своему деду Абдрахману.

— Что я скажу Джилкибаю?

Это Алибай произнес вслух, но так тихо, что никто не слышал.

Жетибаев продолжал осматриваться.

Справа в сплошной желтизне песка показался каменистый холм, похожий на прилегшего одногорбого верблюда, который вытянул шею, и неподалеку — холмик поменьше, словно голова, вплотную прижатая к земле.

— Туйе-Тюбе! — торжествующе крикнул Жетибаев.

Он спрыгнул, не останавливая коня, и побежал, выхватив саблю из ножен. В промежутке между холмом и холмиком он сунул саблю в песок, сабля ушла по самый эфес.

Но только на четвертый раз он обнаружил то, что искал.

— Халлыназар! Касым!

Они подошли — оба с саперными лопатками.

— Здесь копайте. Только осторожно, не свалитесь, колодец глубокий… Свалитесь — от такой падали вода протухнет, нельзя будет пить!

Почуяв воду, забеспокоились кони.

Показались черные палки саксаула, уложенные одна к одной. Пасть колодца была укрыта неистлевшей кошмой, а когда Касым и Халлыназар, взявшись с двух концов, оттащили кошму, открылась шахта.

— Сейчас. Потерпите, — уговаривал коней Нуралы.

Халлыназар вытер пилоткой пот со лба.

— Чай пьем… — довольным голосом произнес он.

Сарсенгали презрительно засмеялся.

— Кому что — Халлыназару чай!.. И пьет его не как люди… Отдельно заваривает. Зеленый чай! Что можно сказать о том человеке, которому по вкусу такое пойло? Тьфу…

Халлыназар, не ответив ни слова, тоже сплюнул — прямо под ноги Сарсенгали, и лицо у него стало такое, что Жихарев посчитал нужным вмешаться:

— Сарсенгали! Не твое дело, какой чай пьет Халлыназар. Зеленый, — ну, и что? Я тоже иногда завариваю зеленый.

Пока они там у колодца таскали воду и поили коней, Жетибаев отвел своего начальника в сторону. Тени нигде не было — какая тень в пустыне, — и они растянулись на песке.

Жетибаев загадочно посмотрел на Жихарева.

— Жихар… я знаю, почему ты иногда завариваешь зеленый чай. Помнишь, мы первый раз встретились с тобой у капитана, у Штольца? Я подумал — где я видал тебя раньше?

— Когда раньше?

— До войны. Думал — и вспомнил. Но не говорил. Капитану не говорил, оберсту не говорил, тебе не говорил.

— Чего же теперь?

— Мы пошли на трудное дело. Может быть… Ты обо мне кое-что знаешь. И ты знай — я тоже про тебя…

Жихарев помолчал, а потом невозмутимо, чтобы Жетибаев не вообразил, будто он испугался, спросил:

— Ну, и откуда ты меня знаешь?

— Слушай… Где я раньше был, что делал — не важно. Важно, что я кочевал в юго-восточных Каракумах, был объездчиком на отгонных пастбищах. Там, туркменские колхозы пасут свои отары, верно?

— Ну, верно…

— Один раз весной в Осман-Кую приезжал председатель — башлык его называют туркмены, — и с башлыком вместе русский зоотехник области… Я зоотехника запомнил, хоть они чай не пили у меня, барана для них я не резал. Торопились они, сразу поехали дальше. Я — запомнил, а зоотехник разве запомнит простого объездчика? Там вода для чая вскипела. Ты какой будешь, а, Жихар?..

— Завари зеленый, — усмехнувшись сказал Жихарев.

— Я тоже буду зеленый. Жарко.

Жетибаев отошел и вернулся с двумя чайниками и пиалами.

— Ладно… — сказал ему Жихарев. — Ты думай про себя что хочешь… И я тоже — про себя, молча. Меня сейчас другое беспокоит — не прошлое, а будущее. Слушай, Жетибай, а если кто-то все же…

Жетибаев отрицательно качнул головой:

— Нет. Мой отец знал. Отец Сарсенгали знал — этот колодец он даже сам укрывал когда-то от чужих глаз… Они умерли, но никому не показали эту дорогу и приметы колодцев. Еще были люди, тоже знали, но их всех взял Азраил[17].

— Хорошо. Пусть. Ну, не знают — где. Но знают, что тайные колодцы остались, и могут свободно прикинуть, где мы с тобой выйдем из песков, где нас ждать.

Жетибаев задумался с пиалой в руке.

— Это могут, — согласился он. — Ничего!.. Пусть сколько хотят прикидывают! Если так думать, они станут ждать нас в Дай-Хаттыне. Да… Там. Если хочешь, начальник, один лишний переход, давай пойдем через Шохай-Кудук?

— Я тебе уже говорил и теперь повторю то же самое — что в этих делах должен полагаться на тебя. На кого же еще?.. Но я тебе верю.

— Веришь?

— Тебе назад ходу нет.

— Почему нет? — заулыбался Жетибаев. — Я знаю в песках такие места… Сто лет буду жить, и никто не найдет, никакой энкаведе. Хочешь, и тебе покажу?

— Ну-у… Такая жизнь не для тебя, ты не прикидывайся. Тебе власти побольше хочется, чем у твоего отца было. Мы с тобой хоть пуда соли не съели, но я тебя понял.

— А казахи соли совсем мало едят! Но ты прав. Я потому пошел к германам. Потому я здесь. Я мог бы в зондеркоманду… Или в лагерную охрану. Но я выбрал самое опасное. Больше опасности — больше почета потом, когда войне будет конец.

— Да… Вон они как прут на Кавказе и под Сталинград подкатываются. А может быть… Однако нам до всего до этого дела нет. У нас свои заботы. Значит, через Шохай-Кудук?

Напоенные кони повеселели.

Надо было снова укрыть колодец. Кто знает — если все обойдется благополучно, он может понадобиться и на обратном пути… Нуралы и Сарсенгали распластали старую кошму на саксауловых палках, засыпали песком и принялись разравнивать песок попоной, снятой с лошади.

X

Шохай-Кудук — это был небольшой колодец.

Деревянная колода совсем рассохлась с тех пор, как ее наполняли в последний раз. Неподалеку стояли мазанки, обычно пустовавшие летом и сейчас — ранней осенью.

Здесь никого не было.

Только в проеме окна сидел большой домашний кот — дымчатый и полосатый, под стать диким, и старательно умывался. Но что-то заставило его насторожиться. Кот спрыгнул, побежал на согнутых лапах и укрылся под колодой.

А вокруг лежали те же безмолвные пески.

И все же кот не случайно кинулся в безопасное место.

Он различил, очевидно, подозрительный запах или звук — не мог же он увидеть того, кто в сильный бинокль рассматривал Шохай-Кудук из укрытия на вершине соседнего бархана.

В бинокль хорошо были видны и все четыре мазанки, и колодец, и кот — как он высовывал из-под колоды усатую морду, но от природной недоверчивости тут же прятался.

Тот, кто держал бинокль у глаз, особенно пристально рассматривал песок. После того как чабаны весной откочевали отсюда, много раз были ветры. А новых следов не было. И возле колодца, и возле жилых помещений узоры песка оставались нетронутыми.

Шеген убрал от глаз бинокль и спустился вниз — к Досымжану, который ожидал его возле подошвы бархана с лошадьми.

— Пусто. Никого там нет, кроме жирного кота. И, похоже, никто не проходил…

— Я боюсь, — признался Досымжан, видно, это его мучило, и он решил поделиться с Шегеном. — Зачем я сказал лейтенанту о Шохай-Кудуке? А вдруг они в самом деле пойдут через Дай-Хаттын? Подумают, что мы их там не будем ждать, раз это ближе всего. А еще могут — через Тынысбай.

— Нет, — не согласился с его доводами Шеген, — Дай-Хаттын ближе всего на их пути. Удобнее всего выходить им через Дай-Хаттын… Ты правильно предупредил лейтенанта: Жетибай поймет, Жетибай выберет другую дорогу.

— А вдруг они минуют Шохай-Кудук? И тогда сержант скажет — я нарочно… И лейтенант так подумает…

— Перестань, Досымжан! Если б тебе не верили, был бы ты сейчас с нами? Отпустили бы тебя в пески? Дали бы оружие?.. Дали бы коня?

Разговор они продолжали уже верха́ми. В барханах за Шохай-Кудуком их поджидали лейтенант и Николай Кареев.

Шеген спешился.

— Наверно, мы их опередили, — сказал он. — В Шохай-Кудуке ни души нет и не видно, что недавно кто-то был. Если запас у них есть, запас воды, Жетибай пройдет немного в стороне от колодца поздно ночью или на рассвете.

Лейтенант хотел что-то еще у него спросить, высказать какие-то свои соображения, но тут скорой рысью подъехал встревоженный сержант.

— Алибая не было? — спросил он, не успев еще сдержать коня.

— Алибая? Нет… — тоже забеспокоился Воронов.

— Я оставил его у бархана. Велел наблюдать и ждать. Сам проехал дальше. Вернулся — его нет. А там дальше такыр, по следу не найдешь!

— Надо искать, — сказал Шеген.

Алибай — вопреки приказу ждать и вопреки своему обещанию безоговорочно слушаться — ехал один в барханах и настороженно осматривался по сторонам, вглядывался в песок, прислушивался…

— Сержан говорил: если не ты, так другие поймают их… А я не хочу, чтобы другие. Я хочу, чтобы мы.

Он продолжал ехать шагом и даже не успел пустить в ход ружье, когда прямо на него из-за бархана выехал чужой всадник, тоже в военной форме, и он мгновенно узнал того, с кем в Каркыне, как со знакомым, разговаривал отец.

Касым тоже узнал.

— О алла! Парень, это не я, не я…

Он резко рванул пегого и, так же неожиданно, как появился, исчез за барханом. Алибай послал своего коня за ним, но Касыма уже не было, след уводил за соседний бархан, и первый порыв прошел… Алибай остановился.

— Нельзя, — сказал он вслух и повторил: — Нельзя, нельзя, нельзя, нельзя!

Он погнал коня обратно по своему следу и издали заметил сержанта, и сержант заметил его.

— Камчой бы тебя!.. — начал тот сердито, когда они съехались, но оборвал и спросил: — Что?

— Да, да! Я встретил… Кого отец звал — Касым.

Сержант положил руку на автомат, висевший на груди.

— Одного?

— Одного.

— Где?

Касым, оторвавшись от мальчишки, снова ехал шагом. И в таких же барханах встретился с Жетибаевым.

— Ну?.. — спросил его бывший старшина, в петлицах у которого было теперь не четыре, а три треугольничка.

— Тихо. Никого не видал.

— Езжай к нашим.

Они разъехались, и Касым снова повторил:

— О алла!

Сержант и Алибай ехали в лощине между двумя цепями барханов. Впереди ее замыкал приметный песчаный холм, весь поросший осокой. У сержанта автомат был наготове, и Алибай держал ружье в руке, и курки у ружья были взведены.

Справа выехал всадник, он тотчас выстрелил из пистолета в сержанта, а ответная автоматная очередь только взрыла песок на крутом склоне.

Жетибай стал уходить, посылая коня зигзагами, и еще несколько раз — теперь уже из автомата — выстрелил через плечо. Конь Алибая споткнулся и стал заваливаться. Алибай успел соскочить, он выстрелил из обоих стволов, но к тому времени всадник скрылся за поперечным холмом.

— Сержан… Сержан! — тормошил его Алибай.

Он не откликался. Он не двигался. И плечо — хоть еще и теплое — уже не было плечом живого человека.

Мальчик, глотая слезы, взял его автомат, сумел ухватить за повод его коня.

Жетибай осадил коня за холмом, рядом со своими.

Все они были в седлах. Касым встревоженно ждал, что скажет Жетибай, и тут он мог не таиться, потому что встревожены были все.

— Какой-то сержант… С ним сын старика из Каркына. Я потому сразу стрелял.

— А-а… Придется связываться, — сморщился Жихарев.

— Да. Иначе не пройти.

Жихарев стал распоряжаться:

— Нуралы, Халлыназар — вы направо, Жетибай и Касым — влево. Сарсенгали — за мной. После всего — встречаться у колодца, А вы двое помните про мои фотографии.

Он двинул коня. Жетибай добавил:

— Если этого щенка не считать, их осталось на одного меньше. Сержанта я убрал.

Жетибай стоял спиной к Касыму и потому не мог заметить — у того вырвалось что-то вроде вздоха облегчения.

Шестерка Жихарева с конями в поводу разошлась веером — опоясывая поперечный холм, единственный тут, с поросшими осокой боками.

Алибай, не зная, что ему предпринять, замер в ожидании неподалеку от того места, где произошла встреча с Жетибаевым. И когда он уже совсем отчаялся, что выстрелов, должно быть, никто из своих не услышал, его позвали:

— Алибай… Отходи ко мне, ползком, и отведи коня.

Досымжан — пеший — скрывался за ближним бугром. Он принял повод у Алибая, подал команду, и обученный конь послушно лег рядом с ними.

— Там Жетибай, — ничего не видя перед собой, весь дрожа, начал парень. — Жетибай стрелял первым… А, Досымжан, — узнал он его наконец. — Жетибай убил Сержана. А ты меня убей — никто не узнает!

Досымжан не сразу сообразил, о чем говорит Алибай, а когда сообразил, то не раздумывая влепил ему затрещину.

— Перестань, ахмак!

Как это ни странно, а именно затрещина успокоила Алибая и привела его в себя, и он уставился на Досымжана.

— Где Жетибай?

— Он ушел за тот холм, видишь — стоит поперек… А до него я столкнулся с Касымом, только тот испугался, ускакал…

Воронов успел выслушать их двоих, успел принять решение.

Шеген и Николай Кареев отъехали немного назад, чтобы у лошадей был разбег, а остальные за барханами проехали до выемки между двумя склонами, из которой хорошо просматривалась часть лощины.

Алибай держал коней, а Танкабай ползком добрался и устроился в выемке. Чуть левее — и тоже с автоматом наперевес — залег Досымжан. Воронов дал им какое-то время присмотреться, потом снял пилотку и резко махнул…

Шеген и Николай пустили коней наметом, их скрыл отвесный склон, и тут же — от поперечного холма — раздались две автоматные очереди по невидимым для Воронова всадникам. Он затаил дыхание и ждал.

Досымжан дал очередь в направлении стрелявших, и Танкабай тоже нажал на спуск.

Воронов надел пилотку, когда, уже укрытые от пуль песчаным выступом, на противоположной стороне лощины появились Николай и Шеген — невредимые.

— Алибай! — сказал лейтенант. — Держи лошадей, свою и танкабаевскую, Танкабай!.. — слегка возвысил он голос. — Парень остается в твоем распоряжении. Если нам удастся потеснить их — ты пойдешь по выстрелам, — действуй по обстановке.

— А я? — спросил Алибай.

— Слышал приказ? — резко сказал Воронов. — Остаешься здесь и все будешь делать, что скажет Танкабай.

Вдвоем с Досымжаном Воронов поехал вдоль подножия бархана.

На противоположной стороне Шегену и Николаю Карееву пришлось тоже обогнуть бархан. Здесь они спешились, повели коней в поводу, не спуская глаз с видневшегося впереди мохнатого поперечного холма.

Шеген остановился.

— Николай, вот, смотри, — хорошим бугор… А я правее. Надо же выбить их с того места, откуда они нас обстреляли.

— Ну, давай, — отозвался Кареев. — И тогда мы но остальным с заду ударим.

Короткая автоматная очередь прервала разговор.

Они залегли. Шеген оставил Николаю своего коня, а сам начал отползать.

Стрелял Жетибай.

Он дал еще одну очередь — как раз в том направлении, куда начал отползать Шеген.

— Я знаю, один из них пойдет в обход, чтобы сзади, — сказал Жетибай остававшемуся с ним Касыму. — Не подпускай. А я возьму того, кто остался на месте.

В лощине раздавались короткие очереди — и там шло взаимное подкарауливание. Жетибай подался вперед, используя каждую морщину поверхности, казалось, он, как ящерица, зарывается в песок.

Николай Кареев не видел его. Он только почувствовал близкую опасность и дал очередь. Но его очередь никого не задела. Зато ответная уложила его наповал. Предсмертная судорожная тоска вытолкнула его на бугор, и теперь он весь был на виду у Жетибая, и тот для надежности прошелся по нему еще раз.

Испуганные кони — серый в яблоках и черный с белыми подпалинами — кинулись бежать.

Жетибай успел обменяться выстрелами и с Шегеном, который находился уже в стороне, по дороге к Жихареву и Сарсенгали, но, почуяв недоброе, на всякий случай выстрелил назад.

Касым воспользовался перестрелкой и на полном скаку, с двумя конями присоединился к Жетибаю.

— Того бы еще снять, — кивнул Жетибай в сторону Шегена, — и можно было бы пойти на помощь нашим.

Он, распластавшись, снова начал отползать.

Касым с лошадьми остался — по соседству с Николаем Кареевым, неподвижно лежавшим в обнимку с небольшим бугром.

На противоположной стороне Танкабай в своем укрытии прислушивался: оттуда, куда ушли Воронов с Досымжаном, выстрелы раздавались не часто. Видно, и те, и другие выбирали позицию, чтобы действовать наверняка. Со стороны Шегена и Николая очереди — одна за другой — неслись из-за бархана.

— Алибай… Я пойду им на помощь. Тех там, кажется, двое, — против Шегена и Николая. Мы втроем прикончим их или возьмем. Я дам знак — и ты скачи к нам. А пока займи мое место. Если меня обстреляют, ты прикроешь… Видел, как мы прикрывали своих?

— Видел. Сделаю, — сказал Алибай. Это был уже не мальчик, готовый по любому поводу вступить в пререкания.

Танкабай пустил коня галопом, и пока он пересекал лощину, ни одного выстрела не раздалось. Он выехал прямо через гребень. И почти в прямом смысле свалился на голову Касыму. Касым был один, с двумя лошадьми.

— Подними руки, быстро! — приказал Танкабай, и Касыму пришлось бросить автомат и поднять кверху обе руки. — Отойди на пять шагов… — Касым отошел. — Ложись лицом вниз.

Касым лег, а Танкабай, укрывшись в яме, спросил:

— Где второй?

— Пошел за вашим. Слушай… Если ты позволишь мне взять автомат, ты будешь не один, а нас будет двое. Только быстро решай, быстро…

— Врешь, сволочь! Кто тут с тобой?

— Жетибай…

— А-а, сам Жетибай…

Короткий пистолетный хлопок заставил Танкабая вздрогнуть и уткнуться лицом в песок. Касым поднял голову.

— Встань! — приказал ему Жетибаев. — Ты рад был поднять руки. Я все слышал — ты предал. Он тебе не поверил, но ты бы пошел против нас, я знаю.

Касым заговорил:

— Жетибай! Ты был храбрый в Каркыне и сейчас храбрый, когда мой автомат у твоих ног. Но ты напрасно… Ты думаешь, я с ним пошел бы? А фотографии?

Он продолжал говорить и вдруг по всем правилам, как учили в разведшколе рванулся вправо, потом — под ноги Жетибаю. Но ударил выстрел, раньше, чем он до него дотянулся. Касым упал на бок, и у него хватило сил сказать:

— Немес ты… Последняя сука! Жаль… Но лучше от твоей руки, чем…

Еще одна пуля заставила его замолчать.

— Говорил же я Жихару…

Но тут Жетибаеву пришлось схватиться за автомат, чтобы ответить на выстрелы Шегена, который чуть-чуть не успел прийти на помощь своим.

XI

Алибай в своем укрытии прислушивайся к их перестрелке, но видеть, что там происходит, он не мог. Он с нетерпением ждал сигнала от Танкабая, но сигнала не было.

Алибай не понимал, что там случилось.

Он понял одно: настало время, когда он должен, как говорил лейтенант, «действовать по обстановке». Он вернулся к коню, которого держал привязанным к длинному ремню, и поехал в ту сторону, куда недавно отправились Воронов и Досымжан.

А им вдвоем приходилось сдерживать четверых.

— Что же там Танкабай? — с досадой сказал Воронов, еще не зная, что человека, которого так звали, уже нет в живых.

Воронов быстро обернулся, когда его сзади позвали:

— Летинан! Летинан!

— Скорее сюда… А Танкабай где?

— Не знаю. Он пошел к Шегену и Николаю — им помочь. Но не вернулся и меня не позвал, как хотел.

Воронов вынужден был теперь и мальчика принять в расчет.

Они располагались: Алибай — посередине, лейтенант перебрался влево, а Досымжан — вправо, к подножию бархана, самого ближнего к поперечному холму.

Пока Нуралы и Халлыназар вели редкую перестрелку с лейтенантом и Досымжаном, Жихарев и Сарсенгали сделали перебежку — к тому самому крайнему бархану, возле которого занимал позицию Досымжан.

Только гребень разделял их.

Досымжан слышал позади перестрелку Воронова. Досымжан понимал: те двое постараются что-нибудь придумать, и он должен скорей освободиться и вернуться к лейтенанту.

Наискось — по склону и вверх — Досымжан пополз к гребню и тут голова к голове столкнулся с Сарсенгали.

Стрелять не мог ни тот, ни другой. Они сцепились на вершине, и Досымжан старался перевалить противника к себе, Сарсенгали — к себе.

За этой схваткой наблюдал снизу Жихарев, но стрелять и ему было нельзя, чтобы не попасть в своего. За схваткой наблюдал Алибай — и тоже не мог пустить в ход автомат.

Все же Досымжану удалось перевалить к себе Сарсенгали, Но у того освободилась рука, он сумел вытащить нож и сунул его — коротко, без замаха. Досымжан охнул и отвалился. Сарсенгали потянулся за досымжановским автоматом, который валялся ближе, чем его собственный, — и его с размаху хлестнула по спине длинная, длиннее, чем нужно было, очередь.

Алибай следил за ним, готовый снова нажать на спуск… Но Сарсенгали как тянулся, так и замер с протянутой рукой.

Жихарев по ту сторону бархана прислушивался.

— Сарсенгали?.. — негромко окликнул он на всякий случай.

Никто не ответил.

Жихарев тоже подобрался к гребню, выбрал выемку, из которой безопасно было взглянуть, что же там произошло.

Он увидел неподвижного Сарсенгали и неподвижного Досымжана. Внизу — подальше — Воронов вел перестрелку с двумя, Алибаю пришлось тоже направить автомат в ту сторону. Жихарев хотел на всякий случай стегнуть по Досымжану… Но еще раз он взглянул вниз — слишком велик был соблазн, не привлекая внимания, подобраться поближе и действовать наверняка… Тогда можно считать, что прорвались…

Он приподнялся, чтобы вынуть кинжал, — и не успел. Досымжан сам метнул в Жихарева нож, которым ранил его Сарсенгали. Нож угодил высоко — почти под самое горло и чуть влево. Жихарев всхлипнул и ткнулся в бугор. Но и Досымжан обмяк и снова повалился. На гимнастерке у него темнело пятно.

Алибай видел, что произошло на вершине.

Пространство между ним и Вороновым стало сравнительно безопасным, и он быстро его преодолел.

— Летинан…

Воронов не оборачиваясь сказал ему:

— Где лежишь, там лежи. Слушай меня…

— Летинан… Там Досымжан…

— Я знаю. Он или тяжело ранен, или убит. Ты оставайся на месте, прикрой меня. Никуда отсюда не отлучайся. Может быть, кто-то из наших еще появится здесь…

Он начал отползать — дальше влево.

Досымжан на склоне бархана снова собрался с силами и сел. Ему был виден Алибай в своей засаде. Был виден лейтенант, который направлялся в обход, до времени не обнаруживая себя выстрелами.

Досымжан отстегнул пояс, задрал гимнастерку, задрал нижнюю рубаху и начал перебинтовываться. Ему больно было двигать руками, и он стонал сквозь зубы.

Наконец ему удалось кое-как замотать бинт, и он двинулся вниз.

Алибай, обернувшись, увидел ползущего Досымжана и готов был кинуться к нему на помощь, но Досымжан остановил его:

— Я сам… Оставайся на месте. У меня хватит сил…

Лейтенант, который был уже довольно далеко и не мог видеть Алибая, приостановился, услышав позади еще один автомат.

Танкабай? Или Шеген? Или Николай?

На раздумья у него времени не было. Он находился почти у того места, откуда шли к Алибаю ответные выстрелы, но самих стрелявших обнаружить пока не удилось. Воронов прополз еще, укрылся за кустом к отсюда наконец увидел их — двоих. У одного сапог был снят, нога перебинтована. Чуть поодаль устроился второй — целый и невредимый. Они ни о чем не подозревали, когда по соседству с ними хлестнули уже ставшие привычными две дальние очереди, они пригнули головы, и лейтенант Воронов вскочил, длинной очередью взрыл песок между ними и хрипло крикнул:

— Убью! Лежать!

Он дал еще одну очередь, совсем короткую.

— Оставь автоматы! Руки в сторону!

Ничего другого не оставалось — они замерли, и Воронов с автоматом наперевес обошел их сзади и забрал оружие.

— Все, что ли… — сказал он, и после долгого напряжения силы оставили его, Воронов опустился на песок.

Все потом происходило в каком-то полусне…

Досымжан лежал, и Воронов заново перевязывал его. Алибай держал под прицелом Нуралы и раненного в ногу Халлыназара, хотя ни тот, ни другой не делали попыток к сопротивлению.

Воронов дал Досымжану две таблетки пирамидона, — кроме этого, никакого болеутоляющего у них не было — дал хлебнуть из фляжки и сам хлебнул, но даже не почувствовал крепости водки, будто глоток воды сделал.

— Хорошо, он не мог размахнуться, — сказал Досымжан, осторожно садясь. — Он просто ткнул ножом.

Лейтенант кивнул и тихо спросил:

— Посмотри внимательно. Никого не знаешь?

— Нет. Незнакомые. При мне не было.

Поднял голову Нуралы.

— Меня зовут Нуралы. А это — Халлыназар.

— А где Жетибай?

— Не знаю. Они с Касымом ушли прикрывать с того краю… С самого начала. И больше мы их не видели.

Лейтенант снова повернулся к Досымжану: — Я там проехал сейчас… Шегена нигде нет. И Жетибая нет — ни мертвого, ни раненого, ни живого. Я думаю, наш Шеген пошел на преследование.

Молчавший до сих пор Халлыназар сказал:

— Этого Жетибая легко не взять… Он сам возьмет кого хочешь…

Алибай в эту минуту, когда из всего конного патруля осталось так мало, чувствовал себя равным среди мужчин.

— Можно сказать?.. Летинан! Надо — за ними. Если Жетибай от нас уйдет, я жить тогда не хочу!

Досымжан взглянул — как отнесется лейтенант к предложению парня, что ему ответит?.. А лейтенант молчал. «Да» не говорил, «нет» не говорил. Досымжан еще немного подождал, — может, лейтенант все же выскажется, — и наконец не выдержал:

— Лейтенант! Я вижу, о чем ты думаешь… Но это неправильные мысли, нехорошие мысли.

— Какие мои мысли ты видишь? Ты ранен, ранен, вот я о чем думаю.

— Иди спокойно. Ты можешь верить Досымжану. Я мужчина, у мужчины только одно слово: где оставишь этих двоих, тут и найдешь, когда вернешься.

Нуралы встрепенулся, и Алибай тотчас повел за ним стволом автомата.

— Досымжан? Тебя зовут Досымжан?

— Да, это мое имя.

— Про Досымжана нам в школе объявляли — их люди его прикончили за то, что он после переброски пришел с повинной. Его прикончили и всю его родню.

— А я жив. Видишь — жив. И родня. Такая цена их словам.

Нуралы, почти не слушая его, продолжал:

— Досымжан!.. Ты жил в той же казарме, что и мы… А потом продался и гнался за нами, как собака за волком! А твои новые друзья убили моего Касыма!

— Продался ты, сволочь! — дернулся к нему Досымжан, но охнул и остался на месте. — А я вернулся домой. Лейтенант, не теряй время. Езжай с Алибаем. Только сперва свяжи этому Нуралы руки и ноги. Второму — руки. Помни: когда вернешься, ты найдешь их здесь, где оставил.

Стоило лейтенанту и Алибаю отъехать, как Нуралы снова начал свои уговоры:

— Лучше всего отпусти… Зачем выслуживаешься? Ты был заброшен сюда, как и мы. Тебе веры все равно не будет. Пристрелят потом, как собаку… А если уйдем и ты уйдешь с нами — кто нас найдет в песках?

Досымжан с трудом, держась за бок, подполз к нему — сунул в рот какую-то тряпку и обвязал бинтом вокруг шеи.

Жетибай один — на свой страх и риск — уходил в глубь песков. Под ним шел Рахыш, От всей поклажи, которую прежде нес на себе каркынский жеребец, был оставлен вещмешок, в котором хранились мины и часть взрывчатки, и мешок из сыромяти — с запасом воды.

Рахыш уносил Жетибая все дальше и дальше. Здесь уже не было слышно выстрелов.

Несколько раз он прибегал к одному и тому же приему: обогнув бархан, останавливал коня и ждал, не наткнется ли на него — лицом к лицу — несдержанный преследователь.

Но преследователем был все-таки не Алибай, а Шеген.

Стоило приблизиться к бархану, скрывшему Жетибая, Шеген делал крюк в сторону, и Жетибаю ничего не оставалось, как снова посылать коня вперед.

Рахыш в горячке сперва шел легко, но все чаще и чаще начал спотыкаться. Ни камча, ни шенкеля не помогали.

Но спотыкаться стал и конь Шегена — серый в яблоках.

Лейтенант и Алибай ехали по следу Шегена. Возле одного из барханов след шегеновского коня скрестился с другим следом. Алибай закричал:

— Это он! Это Рахыш! Я узна́ю его след хоть в тысячном табуне. Был знаменитый Есполай-Жирен… Рахыш его внук.

Алибай заторопился, но Воронов ухватил его коня за повод, и снова пошла та же размеренная рысь. Воронов приостановился там, где следы расходились.

— Смотри… Здесь Жетибай ждал его, а Шеген взял правее… Но мы с тобой пойдем за Жетибаем.

Алибай не сразу ответил:

— Пойдем… Но Рахыш может уйти от всех. Рахыш всегда брал первые подарки на скачках в районе. Рахыш — догонит ли Шеген его? Догоним ли мы?

Они поехали дальше, и через какое-то время Алибай привстал на стременах.

— Рахыш! Рахыш! — закричал он и, забыв об опасности, забыв обо всем, помчался вперед.

На знакомый голос тот откликнулся долгим ржанием.

Алибай положил голову коня на колени, гладил его по взъерошенной шерсти.

— Рахыш… Это я. Ты меня ждал. Ты узнал.

Достаточно было одного взгляда: нога сломана, это — конец. Это понимал Воронов. Алибай тоже понял. Понимал и жеребец, который сделал отчаянную, судорожную попытку встать — и не смог, и еще раз вскинулся — и не смог, и он смотрел на хозяина, и слезы из его больших глаз застревали в темно-рыжей шерсти.

— Летинан… — сказал Алибай, не глядя на Воронова. — Мой Рахыш пропал…

— Алибай, нет… — ответил Воронов, подбирая слова. — Рахыш был твоим другом. Последнее, что ты можешь для него сделать, — чтобы он не мучился… Ты должен. Ты сам.

— Он был жеребенком, когда отец привел его к нам из «Жана-тапа». Мы тогда все вместе жили в Кос-Кудуке.

Воронов вытащил из кобуры «ТТ», поставил на боевой взвод и протянул пистолет Алибаю.

— Вплотную. В ухо.

Он тронул коня — теперь по следу пешехода.

Выстрел сзади прозвучал приглушенно, выстрела почти не было слышно.

«Мне бы он этого не простил ни за что, хоть ничего другого не оставалось», — сказал лейтенант самому себе.

Он ехал не оборачиваясь, даже когда почувствовал, что Алибай догоняет его.

А тот, догнав, пустил своего коня рядом и молча вернул пистолет лейтенанту.

Шеген уставал и начинал спотыкаться и снова приходил в себя, но не останавливался ни на минуту.

Впереди виднелась надземная постройка древнего мазара[18], сложенная из темно-серых глыб гранита.

— Хан-Сары? — спросил он и ответил: — Да, Хан-Сары.

Он изнемог от одиночества, от напряжения и начал разговаривать вслух.

— Сколько раз отец сюда приходил на джайляу? Три?.. Нет, четыре лета подряд… Нас, мальчишек, пугали, что в Хан-Сары есть невидимая охрана — шайтаны, джинны, огромные змеи… Но мы все равно лазили. Жетибай пойдет вниз или не пойдет? Если знает — там два входа в подземелье, то, конечно, пойдет… Он пойдет, и я пойду.

Шеген заторопился.

Он на какое-то время потерял Жетибая из виду, а важно было знать, что тот намерен предпринять.

Этот же мазар видел и Жетибай.

По тому, как уверенно он направлялся к нему, можно было понять, что место ему хорошо известно. Жетибай осмотрелся, заметил вдали Шегена и дал по нему очередь.

Внутри крутые каменные ступени, истертые временем, вели вниз. Жетибай спустился, и стало темно, сюда проникали отдаленные солнечные блики, потом и бликов не стало. Он шел ощупью, держась за холодные стены. Он прислушивался, — но все было тихо.

Жетибай позволил себе немного расслабиться и на минуту присесть у стены, когда поднялся, то вовсе не сзади, как он опасался, а спереди раздался голос, до неузнаваемости измененный узким пространством:

— Жетибай!.. Стой! Бросай оружие!

Пистолетный выстрел прозвучал пушечным громом. Стрелял и Шеген, и подземелье наполнялось раскатами, и тот, и другой кашляли от удушливого порохового дыма.

Жетибай заманивал, но Шеген был осторожен.

— У-у, шайтан… Знает, — проворчал Жетибай. — Имя знает, подземелье это знает…

Темнота все время скрывала его, а потом он снова появился в слабом сумраке коридора, ведущего к выходу на поверхность. Ему не оставалось ничего другого — подняться, а там или уходить в пески, или опять попробовать перехитрить.

Путь по каменной лестнице был свободен, и Жетибай, пятясь, поднялся. В наземной части — по волчьему своему чутью — он рывком обернулся и выстрелил, но выстрелил и лейтенант, и рука Жетибая повисла плетью.

Он мгновенно упал на здоровую руку и скользнул вниз по ступеням. Но там был Шеген. Он ударил его прикладом по затылку, и наконец-то Жетибай успокоился.

— Шеген?.. — окликнул лейтенант.

— Я…

— Ты не убил его?

— Нет, кажется, оглушил.

На выстрелы прибежал Алибай, и они вместе с лейтенантом стали спускаться. Одному Шегену было не под силу вытащить Жетибая наверх.

Жетибай лежал у стены в надземной части мазара и все еще не приходил в себя.

— Ну вот… — сказал лейтенант, он снял пилотку и положил ее рядом, а пистолет держал на коленях.

Алибай — в упор — разглядывал Жетибая.

А Шеген возился с вещмешком, который они тоже принесли сюда снизу. Достал пачку концентрата — ее тяжесть не вызывала сомнений, что это вовсе не перловка, как написано на обертке. Приложил к уху безмолвные часы Кировского завода — их стрелки показывали без двенадцати минут двенадцать.

— Все как предупреждали, — сказал лейтенант, наблюдавший за Шегеном. — Смотри-ка, все свое добро с собой захватил, пожалел бросить. Наверно, Жетибай решил в одиночку выходить на мост…

Жетибай лежал у стены не шевелясь, и маленький жучок бесстрашно полз по его небритой щеке.

— Такой, как он, и один пойдет, — согласился Шеген и вдруг замер с часами в руках, — Лейтенант! Скажи, почему мешок был развязан, когда я поднял его, там, внизу?!

Воронов вскочил.

— Алибай! Коней!

Вдвоем с Шегеном они подхватили связанного Жетибая, чтобы волочь в выходу, но тот неожиданно начал оказывать им яростное молчаливое сопротивление.

Алибай с лошадьми показался у самого входа, а они все не могли никак одолеть Жетибая. И Шеген снова ударил его по голове рукояткой пистолета, и он сник, и только тогда они беспрепятственно вытащили наружу грузное тело.

На руке у лейтенанта, отсчитывая секунды, тикали большие часы — точь-в-точь такие, что были в мешке у Жетибая.

Воронов без пилотки — пилотка осталась в мазаре — и Алибай на одном коне, а на другом — Шеген и переброшенный, как мешок, через седло бесчувственный Жетибай, — на полном скаку уходили от Хан-Сары, но мавзолей, казалось, невероятно медленно отодвигался назад…

Они еще не успели достичь бархана, за которым можно было укрыться, когда взрыв поднял в небо древние стены — над ними прежде не было властно само время — и землю и сверху, заставляя пригибаться, посыпались осколки камней — дождем, их обволакивала тончайшая пыль.

А потом наступила тишина.

Там, где только что стоял мазар Хан-Сары, клубилось желтое облако.

XII

К небольшому такыру за Еке-Утуном, неподалеку от мазанки, где недавно останавливался патруль Воронова и где на руках у пожилой женеше оставил Алибай Айжан, спешила, дребезжа на ходу, полуторка.

Рядом с шофером сидел Каиргалиев — не в штатском, он был в полной форме.

Причину их поспешности можно было понять: над такыром заходил на посадку «По-2».

Полуторка остановилась с краю, а самолет сел, пробежал и замер поблизости от них. Еще и еще провернулся винт, сея ветер, — и затих. На крыло вылез пассажир, и когда он стащил с себя шлем, это оказался подполковник Андреев.

— Капитан Каиргалиев. — представился начальник райотдела.

— Здравствуйте… Вы позаботились об охране самолета, чтобы летчик мог отдохнуть?

— Так точно…

Из кузова спрыгнул боец с винтовкой и направился к ним.

В Еке-Утуне полуторка с площади свернула в переулок и подрулила к зданию райотдела.

Подполковник обратил внимание на старика казаха — старик сидел на земле у коновязи и с полным безразличием смотрел перед собой. Тут же был привязан его верблюд.

В кабинете подполковник спросил у Каиргалиева:

— А что это за старик?

— Оразбай… Оразбай, отец одного из группы Жихарева. Его мы вызвали сюда для опознания. И пусть сын посмотрит в глаза отцу, может, станет разговорчивее.

— Убитые там есть?

— Есть. И у них, и у наших. Но кто — неизвестно.

В тот вечер Галина Петровна дежурила, и к ней на коммутатор пришла Акбота.

— А как звали того парня?

— Какого? — не поняла Акбота.

— Конечно! Ты и понятия не имеешь… Соединяю, товарищ Рахимов… Говорите… Значит, Акбота, ты совсем не помнишь парня, который был здесь с лейтенантом и который постоянно торчал у твоего окна?

— А, такой худой, высокий?

— Да, да, худой и высокий… А ты слыхала, что где-то в песках, была схватка с группой диверсантов?

— Слыхала.

— А знаешь, что встретил их конный патруль Воронова?

— Ойбай! Убит кто-нибудь?

— Не знаю.

Акбота стояла у окна. Луна шла уже на ущерб, но на улице было достаточно светло.

— Келин… — позвали ее.

Она испуганно повернулась, выглянула в окно.

— Кто?.. Ата, это вы? Сейчас… — И, проходя к двери мимо Галины Петровны, объяснила: — Ата, отец моего мужа, приехал…

Оразбай ждал ее не у крыльца, а возле неосвещенного окна.

Акбота подошла к нему.

— Ата… Вы когда приехали? Почему сразу не пришли к нам?

— Подожди, — остановил он ее. — Я не сам приехал, не в гости. Меня вызвал начальник. Он про Касыма плохое говорил. Касым не убит и не пропал без вести. Нашего Касыма видели в песках с чужими людьми.

Акбота прислонилась к стене.

— Если это правда, — продолжал старик, — он все равно что умер. Или расстреляют, или навсегда отправят туда, где на собаках ездят. Все равно что умер… А для тебя Касым пусть останется таким — помнишь, мы с ним приехали? Твоя мать тогда жила в «Жана-тапе»…

Он еще постоял.

— Таким пусть останется… Не провожай меня. Я должен вернуться. Начальник не велел надолго уходить.

Акбота смотрела, как старик пересек лунную площадь, как он свернул в переулок. У нее не было сил вернуться на коммутатор, к Галине Петровне. Не было сил и стоять так в полной оцепенелости. И неизвестно, что бы она сделала, если бы не взглянула в конец улицы.

— Галия-апа, — позвала она.

Галина Петровна выглянула в окно.

По улице ехали всадники. Впереди — Шеген, он приветствовал взмахом руки, но Акбота не видела этого.

Она искала среди них другого — с надеждой ли искала, или со злобой, или с невысказанным прощением, этого нельзя было понять по ее лицу.

За Шегеном шли лошади с притороченными вьюками — угадывались тела людей, которые сами уже никогда не устроятся в седле… Дальше ехали — Жетибай с рукой на перевязи, Халлыназар — у него нога была подвешена повыше, продета в петлю, привязанную к луке седла, и Нуралы — невредимый.

Они ехали в полном молчании, и сбоку этих троих охранял раненый Досымжан.

Позади всех ступали лошади Алибая и Воронова. Воронов был без пилотки, голова у него перебинтована. Он курил, и самокрутка вспыхивала яркой точкой.

— Толя? — окликнула его Галина Петровна.

— Галина Петровна, здравствуйте, — отозвался он.

Всадники проехали.

Акбота продолжала стоять, словно ждала еще кого-то. Но никто не появился, и она медленно, не ответив Галине Петровне, которая что-то сказала ей, пошла по улице.

В кабинете у Каиргалиева, где горела все та же пятидесятилинейная лампа, Воронов закончил свой доклад, и подполковник спросил у него:

— А как вел себя в деле этот боец? Ну, ты знаешь, о ком я говорю… Этот, которого сбросили тогда в Западном Казахстане, а он сам пришел…

— Досымжан?

— Да. Да, Нурмухамедов Досымжан.

— Мое мнение: его нужно освободить от всяких подозрений… Если только какие-то подозрения остались. Если бы не Досымжан, я бы не смог подобраться вплотную к тем двоим — Халлыназару и Нуралы. Досымжан меня прикрывал. А до этого, я уже говорил, на бархане он схватился с помощником Жетибая и с самим Жихаревым и уложил обоих…

— Понятно… Ну, молодец. Молодцы и он, и ты, лейтенант, и все! Будешь писать рапорт, не ленись, изложи все подробно. Теперь, капитан, я хочу посмотреть задержанных, — повернулся он к Каиргалиеву.

— Всех вместе? — спросил тот.

— Да, для начала давайте всех троих.

Капитан распорядился по телефону, и их ввели по одному. Первым шел Жетибай, за ним — Нуралы, а последним — Халлыназар, он при ходьбе опирался на плечо одного из конвоиров.

Молчание нарушил Каиргалиев.

— В Каркыне ты был старшина Жетибаев. Когда взяли тебя, нашли документы — старший сержант Байгалиев… А как же, скажи, твое настоящее имя?

Жетибай не ответил.

Воронов, сидя у окна рядом с подполковником, вполголоса переводил ему разговор. А вернее, не разговор, а то, что говорил начальник райотдела.

— Если ты не хочешь сказать, я сам назову. При рождении имя тебе было дано Арсланбек. Верно?

Казалось все это нисколько не касается Жетибая. Он не поднял глаз и тогда, когда Каиргалиев стал говорить дальше:

— Да, Арсланбек… Под этим настоящим своим именем ты прошел по многим разработкам. И ты, к твой отец Жумагали. Он-то погиб в перестрелке в тридцать первом, когда его банда пошла на Кара-Бугаз… А твой след, если честно говорить, мы потеряли на долгие годы…

Жетибай молчал.

— Но то — старое — мы сейчас ворошить не будем. Пока будем звать тебя Жетибай… Вот объясни мне, Жетибай, как погиб Касым? Он ведь с тобой пошел, когда вы все разделились у того мохнатого холма? С тобой? Отвечай же…

При имени Касыма Нуралы, тоже отсутствовавший в мыслях, поднял голову и стал прислушиваться.

— Жетибай, ты все еще не хочешь говорить? Тогда меня послушай. Ты Касыму не доверял. Ты думал, он может пойти против тебя и против Жихарева, хоть Жихарев и заготовил фотомонтажи, до самых своих последних минут с ними не расставался. Так?.. И ты сам, ты и пристрелил Касыма.

Нуралы не мог сразу поверить этому капитану. Капитан говорит так нарочно, чтобы она теперь начали все рассказывать друг про друга, все, что было и чего не было.

Но у капитана были свей доводы.

— Да, сам, — повторил он.

Жетибай поймал на себе пристальный взгляд Нуралы.

— Нет…

Это было первое слово, которое Жетибай произнес с тех пор, как Шеген оглушил его в подземной части древнего мазара, и Воронов рядом с подполковником даже замолк на минуту, прислушиваясь к звуку его голоса.

— Как же нет? — рассудительно возразил ему Каиргалиев. — Мы успели осмотреть трупы. У Касыма — пуля из пистолета, выпущенная с близкого расстояния, чуть ли не в упор. Экспертиза покажет… Ты лучше сам расскажи, как все было… Ведь Шеген находился недалеко от того места. И Шеген расскажет то, о чем промолчишь ты.

— Касыма убил его человек, — кивнул Жетибай в сторону переводившего Воронова. — А их человека я убил.

— Которого? Танкабая шли Кареева?

— Который был казах…

— Да… Наверно, Касым хотел ему сдаться, а ты уложил обеих? Так?

— У Танкабая пистолета не было, — вмешался Воронов. — У Николая Кареева тоже не было. Пистолеты были только у меня и у Шегена. Может быть, и нарушение, но он с фронта привез «вальтер», и я разрешил ему оставить.

— Вот видишь… — качал Каиргалиев, но тут Нуралы бросился на Жетибая, схватил его за горло, к Воронов едва успел отдернуть Нуралы за плечи, и капитан выскочил из-за стола, и вдвоем они оттащили Нуралы.

— Ну прямо как на занятиях в разведшколе, где их учат, как и без оружия прикончить человека, — сказал подполковник Андреев.

Каиргалиев, стоя между Жетибаем и Нуралы, заговорил снова, будто ничего и не произошло.

— Что, Нуралы?.. Тебе понятно, кто убил твоего друга? Ты же говорил лейтенанту, что Касым на фронте, когда он был еще человеком, спас тебе жизнь…

Нуралы дрожал.

— Надо их рассадить поодиночке, а то некого будет и допрашивать, — сказал подполковник. — У вас есть помещения?

— Найдутся, — сказал Каиргалиев.

Когда их увели, Воронов спросил у капитана:

— Хоронить наших будем завтра?

— Уже сегодня… — За окнами действительно светало. — Сержанта родственники заберут, увезут в Шубар-Кудук, он родом из Шубар-Кудука…

— А Танкабай?

— Он же сирота, в детском доме воспитывался. Его и Николая Кареева похороним в Еке-Утуне. — И не сразу добавил: — Первые наши воинские могилы в эту вомну.

Воронов повернулся к Андрееву:

— Я вам еще нужен, товарищ подполковник?

— Мне? Конечно, нужен… Но сейчас ты свободен… Капитан, этих троих, надо подбросить до станции и — поездом — к нам… Мы с вами полетим сегодня вместе. Можете понадобиться для следствия. А тебе желаю успеха, лейтенант. — Он крепко стиснул Воронову руку, хлопнул его по плечу и добавил совершенно непонятную фразу: — Бремя — и по силам, и по возрасту…

Когда лейтенант вышел, Каиргалиев снова полистал папку, лежавшую перед ним на столе.

— Да… Вот Арсланбек… Не думал я, что когда-нибудь придется встретиться.

— Сейчас он для нас гораздо важнее как Жетибай, — сказал Андреев. — До нашего отлета надо еще побеседовать. Не с ним, он пока будет молчать. С этими двумя — с Нуралы и Халлыназаром. Особенно с Нуралы.

— Но они могут и не знать — могли до времени не знать, что выходили на мост.

— Думаю, знают…

Подполковник достал из планшетки карту, развернул ее на каиргалиевском столе и тщательно обвел кружком небольшой крестик на колодце Шохай-Кудук.

На улице было совсем светло.

Когда-то, той зимой еще, при расставании со своей девушкой, Воронов с горечью думал, что Катя наконец добилась своего и едет медсестрой в полевой санбат, на переднюю линию, его же отзывают в тихие, как до войны, пески, где он будет гоняться за ветром.

Они познакомились в подмосковном прифронтовом городе, где полк Воронова был на переформировке, и Катя сперва не хотела ни за что с ним встречаться. Она говорила — не надо, чтобы в такое время, время потерь, кто-то становился тебе дорог. Слава богу, ему удалось ее убедить, что это сплошная чушь…

Может быть, впрочем, доля правды в ее словах была, потому что ему сейчас томительно хотелось увидеть ее, а уж если это невозможно, то хотя бы получить письмо. Жаль, что ей нельзя написать, как у них все было…

Он свернул на площадь — к почте, поднялся по трухлявым ступенькам, вошел в несветлую комнату.

— Что у вас с головой, Толя? — поднялась ему навстречу из-за перегородки Галина Петровна. — Почему повязка?

— Задело… И не пулей, не пулей, а камнем.

— Что же вы — камнями, что ли, друг в друга швырялись?.. Но я так рада, что все у вас обошлось.

— Что говорить, там не легкое было дело, — согласился он, не вдаваясь в подробности. — Но было — и прошло. А письма?…

— Нет. Центральное бюро молчит. И ваша девушка молчит… Ждите. Наберитесь терпения и ждите. И на мой запрос о Шуре, о моей дочке — помните, я вам рассказывала о ней, — тоже пока никакого ответа. Но я не теряю надежды. Может быть, если не я, она меня найдет. Наверняка — она ведь тоже пишет всюду.

Из соседней комнаты торопливо вышла Акбота.

— Галия-апа… А где то письмо, которое пришло на имя Абдрахмана Жунусова на колодец Каркын? Надо же это письмо передать сыну, Алибаю.

— Конечно. Я сейчас… Я отложила письмо до вашего возвращения.

Она вышла в подсобку, и Акбота быстро сказала Воронову:

— Если Галия-апа говорит о своей Шуре, вы старайтесь говорить о чем-нибудь другом. Шуры нет. Она погибла, когда бомбили их эшелон. Галия-апа сама похоронила дочь. То, что осталось… Но теперь ей кажется, что это была другая девушка — другая в такой же кофте.

Галина Петровна вернулась с маленьким солдатским треугольником и подозрительно посмотрела на Акботу, на Воронова.

— О чем вы здесь, пока меня не было? — спросила она.

Акбота спокойно ответила ей:

— Я говорила лейтенанту, что прочитала письмо. Сын старика Джилкибай, средний его сын, пишет из госпиталя. Пишет, он скоро приедет домой, ему предоставят отпуск для выздоровления. Спрашивает, где будет отец — в Каркыне или на другом колодце.

В дежурке райотдела НКГБ зазвонил телефон.

— Дежурный Гиззатов слушает… Слушаю, товарищ капитан.

Он выглянул в окно — Оразбай сидел у коновязи.

— Старик!.. Иди, начальник зовет.

Они прошли по коридору, и Оразбай перешагнул порог двери, которую перед ним открыл дежурный.

Каиргалиев был один.

— Вы хотели говорить со мной? — спросил он, не называя старика по имени.

— Да, я, Оразбай, отец Касыма, хотел говорить с тобой.

— Я слушаю.

— Мой сын убит. Начальник, отдай мне его тело. Я хочу похоронить его, как принято у нас, — на той земле, где покоится мой отец, а его дед, и отец моего отца…

— Я скажу горькие слова, но других нет. Разве предатель достоин быть похороненным по законам отцов? Им он тоже изменил. Сын должен служить защитой престарелому отцу. А он?

— Горе отцу, если он вынужден заботиться о могиле для своих сыновей, — сказал старик, словно не слышал слов Каиргалиева. — Второй мой сын погиб далеко на фронте, далеко от дома. Но Касым был старший. Я не смогу спокойно встретить срок, назначенный мне аллахом, если не лягу рядом с ним, моим Касымом.

Каиргалиев курил.

— Сделай так, как я прошу, начальник, — настаивал Оразбай. — Поступки человека не всегда в его воле. Ты говоришь — Касым предал. Так пусть всем людям песков его могила напоминает, какая участь ждет предавшего. А для меня это будет могила сына, рядом с которым я лягу, когда настанет мой день.

Каиргалиев наконец решился:

— Есть только одно основание исполнить вашу просьбу… В последние дни Касым, по нашим сведениям, был готов искупить вину. Мы пока точно не знаем, что произошло там, на месте… Но, думаю, Касым хотел перейти на сторону наших. И погиб он от руки фашиста. Вы идите. Я распоряжусь. Уезжайте ночью. Чтобы к утру вас не было в Еке-Утуне.

В дверях старик задержался:

— Начальник!.. Я знаю, ты не веришь в аллаха, но пусть он продлит твои дни и даст тебе благополучие… Омин…

Каиргалиев не ответил.

Ночью на коммутаторе дежурила Акбота. Вызовов и такое позднее время не была, и она стояла у окна.

На улице появился верблюд. Верблюд шагал за пределы поселка, и стоило Акботе увидеть, кто сидит наверху, увидеть навьюченный тюк, и она спрыгнула с подоконника.

— Не подходи, — сказал ей сверху старик. — Его для тебя уже нет. Не подходи к нам!

Она не слушала, шла наперерез, и тогда Оразбай погнал верблюда, и Акбота осталась на улица одна.

Шеген видел все это, но не вмешивался, и когда Акбота заметила его, сидящего с другой стороны крыльца, она сказала:

— Ты не должен приходить.

— Я должен.

— Что ты знаешь! Не ходи к жене предавшего.

— Я тебе этого не говорил.

— Все равно уйди…

Шеген сел на ступеньки крыльца.

А когда солнце только встало, оно блеснуло в отполированной до синевы стали рельсов, которые рассекали пустыню.

Изогнувшись на повороте, протянулся наливной состав. Громыхал он, как громыхает порожняк. Он проделал долгий путь в сторону фронта и теперь возвращался, чтобы снова пуститься в обратную дорогу.

Алибай стоял на тамбурной площадке один. На передней цистерне была заметная надпись мелом: «ТЕХОСМОТР 9/IX/42».

— Что я скажу Джилкибаю, когда он приедет к нам у отпуск? — крикнул Алибай.

Состав продолжал пересчитывать стыки рельсов, а в самой голове шел обычный товарный вагон. У раздвинутой двери с оружием в руках сидели бойцы охраны. А дальше — в глубине, на нарах: Жетибай, Халлыназар, Нуралы. В дверь им было видно, как бесконечно мелькают придорожные барханы, усеянные правильными квадратами защитных насаждений. И внезапно — в нежарком утреннем солнце — блеснула большая неспокойная река.

Состав громыхал через мост — его переплеты крест-на-крест разлиновывали безоблачное южное небо.

Жетибай словно не видел ничего этого.

Зато Алибай в тамбуре, когда пролеты кончились, стал одной ногой на ступеньку и, держась за поручни, смотрел назад — на реку и на мост.

Часовой там перегнулся через перила и взглянул вниз, где вскипала у быков быстрая мутная вода.

XIII

Это же раннее солнце, удлинявшее тени, застало конный патруль снова в песках. Они проехали мимо разлапистого куста старого саксаула, который каким-то чудом прижился в сыпунах. Теперь их было пятеро. Кроме лейтенанта, Шегена и Досымжана — два незнакомых бойца, тоже казахи.

Лейтенант спросил у Шегена, ехавшего рядом:

— Как думаешь — твоя в Еке-Утуне думает о тебе, беспокоится?..

— Какая она моя? — грустно ответил Шеген.

Стояла тишина, какая бывает только в пустыне и только, ранним утром. Оружие, поклажа, сбруя — все было пригнано так, что двигались всадники бесшумно.

Но Воронову слышался безостановочный перестук колес на далеком полотне железной дороги. И где-то, наверно, в кабинете у Каиргалиева, протяжно зазвонил телефон… А может быть, у лейтенанта просто шумело в голове после удара камнем возле взорванного мазара Хан-Сары.

Шеген спросил у Досымжана, который нагнал его и ехал теперь рядом, конь в конь:

— А ты хоть раз видал этот мост?

— Нет. Я в тех краях ни разу не был и ни разу не проезжал.

— Я тоже, — сказал Шеген.

Было по-прежнему тихо. И неслышно ступали по песку кони.

Воронов вспомнил: когда они в Еке-Утуне хоронили Танкабая и Николая Кареева, Шеген, дав прощальную очередь из автомата, сказал: «Вот и конец». Но война продолжалась, и дорога конного патруля продолжалась, и до конца было далеко.

1969