Неподвижная земля

ПОВЕСТЬ МЕДНОГО ВЕКА

…Машина — «ГАЗ-69» — ныряла в холмах, покрытых снегом.

Каменистая дорога непрерывными очередями обстреливала днище кузова. Для меня это пока была обычная горбатая пустыня, где солнце, готовясь к весне, понаделало проталин, и только по этим проталинам я догадывался, как тут летом: черно-бурые застывшие волны холмов, а по саям[27] — зеленые травяные потеки. Одинокий, заброшенный дом справа у дороги посматривает провалами окон.

— Тастау, — кивнул в сторону дома Руслан Остапенко, начальник геологической партии, которая пятнадцать лет ищет в Саяке медную руду.

— Тастау, — повторил я, но мне это название ничего не говорило.

— Тут у нас тоже будет карьер, — продолжал он. — Один из четырех карьеров, что — хоть сейчас в эксплуатацию.

Сидя в машине, Остапенко видел те же самые холмы, что и я, и тот же дом у дороги. Только ему он, наверное, не казался одиноким. А подальше — у подошвы холма — обвалившаяся землянка. Там Остапенко и его товарищи жили лет восемь назад и сами себя называли верхолазами, потому что зимой часто заметало выход и выбираться приходилось через крышу.

Они тогда в Тастау бурили, и очень им хотелось верить, что все мучения — не зря, мучения со скальным грунтом, который даже приезжая комиссия отнесла к двенадцатой категории трудности. И как же ошарашило их распоряжение Алма-Аты: работы свернуть, поскольку нет серьезных оснований считать, что запасы руды в Саяке и на прилегающих участках вроде Тастау могут иметь промышленное значение. И уже по следам этого распоряжения новое указание: буровые станки и вообще все оборудование партии передать Четыр-Кулю.

— Какой дурак изобрел радио! — зло скомкал радиограмму тогдашний начальник партии Султан Кузембаев.

Похоронить Саяк? Он не мог и не хотел примириться с этим.

Точно так же не хотели, не могли и главный геолог Георгий Бурдуков, и Остапенко тоже, рядовой геолог в то время, — словом, никто из всей многочисленной партии.

Почти неизбежно в рассказах о разведчиках недр присутствует романтика нехоженых дальних троп, светят костры и раскидывается звездный шатер неба… И еще — решительное преодоление трудностей, что ставит на их пути недружелюбная природа, стерегущая свои клады. Во всем этом нет ничего неправдоподобного или надуманного. В том же Саяке каждому, кто станет знакомиться с его историей, непременно назовут имя геолога Гапановича, погибшего здесь в середине тридцатых годов.

Но вот двадцать с лишним лет спустя саякцам легче было бы, скажем, прошагать под палящим солнцем, без воды полсотни километров или в жгучий буран пробираться на скважину, чем сообща сочинять очередную маловразумительную отговорку, почему не демонтируются буровые станки, почему оборудование до сих пор не отправляется в Четыр-Куль.

Скважины бурились почти что контрабандой. Может, покажет себя та, которую вот-вот заканчивает Данила Журавлев? Или Кусаин Кабылбаев даст долгожданный результат? Или Каньят Шукенов, или братья Федор и Егор Сомовы поднимут такой керн, что начальство схватится за голову и скажет: вот молодцы, не послушались нас!..

Однако молодцами их пока никто не называл. Нарушая сроки, нарушая все приказы и предписания, обрастая строгими и строжайшими предупреждениями и выговорами, каждый рассчитывал на силу известной пословицы, по которой — не принято судить победителей.

Об этом и шли бесконечные разговоры, под вой зимнего ветра, в той землянке, которая осталась позади, справа у дороги. Неоправданное упрямство? Нет. Близость к исходным данным, интуиция, основанная на точных расчетах, вера в проницательность своих предшественников — вот что заставляло геологов тянуть со свертыванием работ, стараясь выиграть время. Это в общем им удалось. Новые материалы, полученные и обобщенные Саякской партией, заставили говорить уже не о туманных предположениях и надеждах — о реальных перспективах промышленного освоения. Кажется, Саяк начинал оправдывать лестные отзывы санкт-петербургского геолога А. А. Анохина, высказанные им еще в предвоенном 1913 году. И тем более прогнозы Николая Ивановича Наковника, добравшегося до этих безлюдных сопок в июне 1930 года.

Я узнавал все это от Остапенко, и пустыня вокруг представлялась мне уже несколько другой, не похожей на ту, что я видел какой-нибудь час назад. Пустыня казалась обжитой.

Наша машина обогнула холм, и навстречу высылали домики — Саяк-1, откуда все и начиналось. Мы вылезли на площади посередине небольшого поселка, и сразу бросились в глаза переплеты буровых вышек на недалекой окраине.

В будке одной из буровых я познакомился со сменным мастером Киргизбаем Максутовым и его помощником Степаном Казанцевым. 269-я скважина — 1000 метров по проекту, прошли они 860. Скальные породы, за смену удается пройти до полуметра, не больше. Можно бы и быстрее, примерно в два раза, но для этого нужны алмазные наконечники, а их нет. 269-я по геолого-техническому наряду — структурная скважина, это значит, что керн берется на протяжении всей проходки. И как раз сейчас Казанцев и Максутов поднимали колонну — труба за трубой ложилась на деревянный помост у скважины.

К нам подошел Данила Константинович Журавлев — тот самый, что бурил здесь, когда судьба Саяка висела на волоске. Журавлев в своей жизни много поездил с изыскателями и не привык подолгу задерживаться на одном месте. Но вот задержался, потому что не мог бросить дело на половине дороги.

Разговор с Остапенко и Журавлевым продолжался: о здешней руде, она по содержанию меди значительно превосходит те руды, которыми пользуется комбинат в Балхаше, о том, что в условиях открытой разработки разведанных запасов должно хватить на пятнадцать лет, а тонна добытой в Саяке руды обойдется в два раза дешевле, чем в среднем по стране…

Все эти и другие неромантические подробности помогли мне ясно увидеть два карьера на месте холмов — каждый карьер глубиной до 250 метров, услышать, как громыхают на стрелках поезда, везущие саякскую руду в Балхаш.

— А что, очевидно, когда-то все это так же происходило и в Коунраде? — спросил я у Остапенко.

— Только их никто не собирался закрывать, — быстро отозвался он.

— А если откинуть в сторону всякие административные неустройства? Ну, и уровень техники, понятно? Так же?

— Конечно. С какими-то отклонениями по мелочам, но это всегда бывает одинаково.

…Бывает одинаково, начинается одинаково…

Не трудно представить, как тогда, в августе 1928 года, маленький караван изыскательской партии вышел из Каркаралинска в степь. Несколько верблюдов, подвода с геологическим снаряжением — и все.

Остались позади предотъездные хлопоты и заботы. Пожалуй, и не сосчитать, сколько чайников чаю было выпито с местными казахами в неторопливых беседах о снаряжении, о маршруте. Не просто было найти и проводника. Трое соглашались охотно, но не вызывали доверия. А надежные люди не выказывали особого желания по своей воле забираться в эти гиблые места.

Ленинградскому геологу Михаилу Петровичу Русакову приходилось бывать в этих краях, и не раз, но так далеко он еще не забирался. Два года назад обнаружил кое-какую медь в Каркаралинске, но рудные залежи там не были настолько крупными, чтобы предлагать их для освоения. И, привычно покачиваясь на верблюде, Русаков думал, как-то все сложится в Коунраде… До сих пор Северное Прибалхашье белым пятном остается, а по неясным слухам отчета не напишешь, есть там медная руда или ее нет.

Шесть дней и шесть ночей — и ни одного колодца на пути, ни одного аула. Вода в брезентовых мешках стала, деликатно говоря, несвежей. Но пополнить запас было неоткуда. Приходилось добавлять в чай кизилового экстракта.

И наконец — Коунрад… Четверо его спутников развьючили верблюдов, сняли поклажу с подводы, а Русаков ушел в сопки. Он не в силах был сдержать нетерпение. В первый же вечер, когда еще не погасла широкая полоса заката, раздалось постукивание геологического молотка.

Первая разведка… Осмотр площади размером в один-единственный квадратный километр. Обычная купрометрическая съемка. Русаков был не новичком в геологии, к тому времени ему уже исполнилось тридцать семь лет. И даже такого предварительного осмотра оказалось достаточно: руда здесь есть, ее много, не надо обладать какой-то сверхъестественной прозорливостью, чтобы это увидеть. Так или иначе, он может со спокойной совестью докладывать Геологическому комитету — на службу намечаемой пятилетке будет поставлено месторождение, запасов которого достанет на долгие годы.

В Каркаралинске на почте он испортил несколько бланков, прежде чем текст зазвучал не слишком восторженно:

Вернувшись в Ленинград, он всю зиму писал отчеты, выступал с сообщениями, объяснял, доказывал… Позднее Русаков вспоминал о том времени, что масштаб и размер нового месторождения представились настолько значительными, что Главное геологоразведочное управление в тесном контакте с Главцветметом приступили в начале 1929 года к организации крупных, комплексного типа, геологоразведочных работ.

Интерес к Коунраду настолько возрос, что ВСНХ признал необходимым забросить несколько изыскательских партий Наркомата путей сообщения: трассировать железнодорожную линию от Караганды до Каркаралы и отсюда на Балхаш, к Коунраду.

Весной Русаков снова отправился в Коунрад вместе со своим товарищем по многим предыдущим экспедициям — Николаем Ивановичем Наковником.

В неприютном поселке разведчиков — вопреки бездорожью, буранам, безводью, цинге — начинался медный век Балхаша.

…Балхаш… В то утро меня ожидало много встреч на комбинате, встреч, которые я охотно перенес бы на другое время. Сделать это не представлялось возможным, и я разговаривал с заместителем директора Михаилом Александровичем Касьяном о делах, связанных с экономикой медеплавильного производства, о нерешенных вопросах его организации и управления… И потом, в металлургическом цехе, держась за нагретые поручни, я поднимался по крутой железной лесенке на площадку отражательной печи. Сюда подъехал мостовой кран, и огненная струя нетерпеливо и послушно хлынула в подставленный ковш, и вокруг роились слепящие искры. Напрягая голос, дежурный инженер объяснил, что это еще не медь, это штейн, а медью ему предстоит стать там, в конверторах.

Там, в конверторах, на противоположной стороне цеха, гудело и металось оранжевое пламя, и его отсвет пляшущими бликами ложился на лица людей. Инженер говорил: спросить у любого, и он подтвердит, что не бывает двух похожих плавок, что огненный поток каждый раз ведет себя по-разному. Вот как-то на одном из конверторов отказал тормоз. Расплавленный металл с минуты на минуту мог потечь на пол, залить цех, сжигая все на своем пути.

Я старался запомнить, что он рассказывает о том, как удалось предотвратить тяжкую беду, и все же ни на минуту не забывал: мне надо поторапливаться, потому что меня в гостинице ждет необычный собеседник.

И уже проехав по улицам современного города, каким выглядит Балхаш, у себя в номере, прежде чем начать читать записи, я долго рассматривал общую тетрадь в черном клеенчатом переплете. Для своих тридцати шести лет она неплохо сохранилась. Сохранилась в кочевьях по геологическим маршрутам, в плаваньях по озеру… И время от времени высокий худощавый мужчина доставал тетрадь из полевой сумки и быстро, но четко писал в ней остро отточенным, твердым карандашом — иногда прислонившись к каменистому выступу спиной, иногда при неверном свете костра, а то и просто в седле.

Много лет спустя я мог следовать за ним. Пожалуй, даже хорошо, что с утра мне пришлось окунуться в сегодняшние комбинатские дела: я острее представлял себе то время, когда здесь, на берегу бухты Бертыс[28], еще ничего не было, совсем ничего — ни этих заводских труб, подпирающих небо, ни многоэтажных домов, ни ателье мод, откуда, оживленно переговариваясь, вышли две кокетливые девушки, ни этой гостиницы, ни парка напротив нее, который зеленеет весной.

Но сперва — о том, как попал мне в руки полевой дневник Русакова. Это была чистая случайность, потому что я ведь мог и не обратить внимания на короткую заметку в «Балхашском рабочем». Спасибо шестикласснице Люде Серегиной: она написала в газету о пионерских делах, о том, что когда интернату присвоили имя Михаила Петровича Русакова, их отряд решил поподробней узнать о его жизни.

Ребята не ограничились поездкой в недалекий Коунрад, где на месте бывших холмов зияет чаша рудника, глубиной в 180 метров. Они отправили письмо в Академию наук Казахстана, и оттуда им прислали подробную биографию ученого-геолога, и — главное — сообщили московский адрес его вдовы, Натальи Ивановны Русаковой.

Наталья Ивановна прислала им альбом с редкими фотографиями, несколько книг, написанных академиком, подарила один из полевых дневников, которые Михаил Петрович постоянно вел в экспедициях.

Черная клеенчатая тетрадь… Это было свидание с тем самым прошлым, без которого невозможно представить себе нынешний Балхаш. И я думал обо всем этом, еще только листая дневник, переданный мне воспитательницей Марией Захаровной Хомич.

Записи относились ко второй поездке Русакова на Балхаш — к 1929 году, к лету, когда Михаил Петрович, оставив Коунрад в надежных руках Наковника, сам вел обследования в Западном Прибалхашье.

В его записях не было отвлеченных рассуждений, лирических отступлений: сугубо деловой дневник, полевая книжка геолога, куда он шаг за шагом заносит все, что видит его глаз, описывает собранные на маршруте образцы, набрасывает геологические схемы разрезов.

Небольшой отряд — неторопливо, внимательно осматриваясь по сторонам, задерживаясь у характерных отложений — продолжал свой путь по Прибалхашью. Давным-давно затерялись в пустыне его следы, многие из путников умерли… Но вот — я и сегодня могу точно узнать, что в четверг, например, 20 июня 1929 года, они на этом своем пути преодолели последнюю перевалочную гряду…

Так и написано — а з б е с т е, через «з», как было принято писать в то время.

Спустя несколько дней, 24 июня, в понедельник:

Дожди подстерегали Русакова и его спутников. Но и дожди не могли прервать ход поисковых работ. Нельзя идти в маршрут?.. Что же, у геолога всегда найдется занятие. Очевидно, поэтому запись, датированная 27 и 28 июня, предельно коротка:

Юдичев? Юдичев… Да, я читал о нем и раньше. Это тоже геолог, товарищ Русакова по экспедиции двадцать девятого года. Один из тех специалистов, которые не испугались Прибалхашья. Русаков и дома в Ленинграде, и в Москве, вербуя спутников, ни от кого из них ничего не скрывал:

«Пустыня самая не прикрытая. От железной дороги приходится отрываться больше чем на семьсот километров. Из них — последние двести проходят по совершенно безлюдному летом пространству.

Вопрос снабжения геологоразведочной партии в Коунраде еще не решен…»

Очень многие, узнавая такие малопривлекательные подробности, говорили «нет». Юдичев сказал «да» и поехал.

К сожалению, я не могу рассказать о нем подробнее. Я не представляю, как он выглядел, как разговаривал и ходил. Очевидно только, что это был настоящий мужчина и настоящий геолог. Впрочем, настоящий геолог не может не быть настоящим мужчиной, даже если геолог этот — женщина.

Русаков и Юдичев порознь, чтобы экономить дорогое время, бродили в то лето по Западному Прибалхашью и вот в конце июня сошлись во Борлу-Байзане, на берегу озера. Так они условились заранее — раций тогда не было в поисковых партиях, оперативно связываться между собой они не имели возможности. После бесконечной пустыни, после ночевок черт знает где, небольшой, немудреный поселок показался им обжитым краем, верхом благоустроенности, ну просто землей обетованной!

Юдичев и Русаков обменивались впечатлениями, приводили в порядок карты, дневники, коллекции добытых образцов. Ведь аккуратность — это не добродетель геолога, а его прямая служебная обязанность. Мокли в озере. Сушили сухари. Юдичеву предстояло снова отправиться в маршрут. Русаков уже торопился в Коунрад. Там разворачивались буровые работы, и, конечно, второму из двух руководителей партии — Наковнику — приходилось не сладко: заниматься и выполнением разведочной программы, и жилищным строительством в преддверии суровой здешней зимы, и нудными хозяйственными делами, которые в тех условиях превращались почти в неразрешимые проблемы. Откуда снабжать Коунрад питьевой водой? Водой для бурения?.. Где добывать фураж для рабочего скота? Как наладить постоянную связь с Каркаралинском?

В Каркаралинске оставили химическую лабораторию, потому что не приходилось пока и думать о том, чтобы на Коунраде создать условия для производства точных анализов. А найти возчиков, которые постоянно бы курсировали между Каркаралинском и Коунрадом, тоже не просто. При одной мысли о долгом пути, на котором нет пригодных колодцев, нет пастбищ, нет жилья, возчики махали руками и уходили, отвергая самые что ни на есть выгодные условия.

Русаков все это очень хорошо себе представлял по собственному опыту и потому в Борлу-Байзане всеми средствами торопил ремонт катера «Геолком». На нем устанавливали двигатель, двигатель барахлил, приходилось опробовать его множество раз, снова и снова регулировать, чтобы он не подвел в пути. А тут еще кое-кто из «морячков», как они сами себя величали, решил воспользоваться обстановкой, содрать подороже за все судоремонтные работы.

Но наконец все неурядицы были преодолены. «Геолком», готовый к рейсу, лениво покачивался на мелких прибрежных волнах. И 9 июля изыскатели опять расстались, теперь до осени, когда полностью выполнен будет объем геологопоисковых работ в Западном Прибалхашье и примыкающей к нему восточной части Голодной степи — 65 тысяч квадратных километров.

Юдичев покинул Борлу-Байзан в час дня.

Русаковский баркас отвалил часом позже. Им еще пришлось зайти в поселок, в Илийский. Там их поджидал баркас госпароходства. В одиночку было рискованно пересекать озеро с его неожиданными штормами, постоянно меняющимся фарватером. Заодно Русаков собирался проверить — возможно ли установить более или менее постоянную связь по воде с рыбацкими поселками. Их огороды могли бы снабжать Коунрад свежими овощами.

Но, побывав в Илийском, Русаков убедился, что на таком проекте приходится поставить крест. «Геолкому» удалось зайти в реку при сильном северо-западном ветре. А вот когда назавтра выбирались обратно, полдня ушло на то, чтобы отгребать вручную песок из-под киля. Песчаный бар давал здесь глубину не больше полуметра, и они почти что на руках протащили катер из устья Или в озеро — не то семь, не то восемь километров. И хорошо еще, что вообще выбрались…

Дальше в дневнике, через всю страницу, запись крупными буквами, синим карандашом:

Потом — встречи с Наковником, информация от него о ходе работ. Поиски воды так ни к чему и не привели. В пробуренных скважинах, в пробных колодцах воды оказывалось мало, да и та непригодная. Пришлось использовать группу восточных колодцев, в шести с половиной километрах от лагеря, и северных — в шести. Но и там вода жесткая, солоноватая и, что хуже всего, с магнезиальными примесями. Эти примеси в августовские жары дали массовые желудочные заболевания, которые с трудом удалось ликвидировать.

Но что бы там ни было, нельзя было забывать о главном. К 1 октября в Коунраде пробурили девять скважин, и все девять подтвердили первоначальные прогнозы. При подсчете запасов — теперь уже на основании детальной разведки — выяснилось, что Русаков почти точно назвал цифры при первом обследовании, — год назад.

Дневник геолога, не обремененный подробностями, не признающий проявлений чувств, пусть и разрозненно, но восстанавливал передо мной события почти сорокалетней давности. В дневнике не было ни слова об опасностях, которые могли подстерегать их в то неспокойное время. Об этом можно только догадываться, прочитав на отдельной странице такую расписку:

И подпись Бруновского, начальника топографического отряда.

Уже позднее, прочитав очень хорошую книгу Н. И. Наковника «Охотники за камнями», я узнал, что звали Бруновского Ричард, он впервые отправился в экспедицию с Русаковым весной 1925 года, в качестве топографа-практиканта, что это был «высокий худощавый парень, выдававший себя за старого рубаку…». Страстный охотник. Человек, на которого можно было положиться в самых трудных и сложных положениях.

Неожиданно — уже после того, как эта повесть была напечатана впервые, — я получил письмо от своего старого товарища, писателя Иосифа Дика.

Так люди, начинавшие в Коунраде, обретали для меня зримые, живые черты, и, читая дневник в номере балхашской гостиницы, я не мог не подумать, что русаковский карандаш бегал по этим разлинованным в клетку страницам в то время, когда в бухте Бертыс не дымили трубы медеплавильного завода, одного из крупнейших в Азии и Европе, непуганая рыба плескалась возле пустынных берегов, а на месте нынешней чаши в Коунраде возвышались холмы, и кочевники-казахи ставили по соседству свои юрты и с удивлением наблюдали за людьми, которые рвут взрывами горы, долбят землю и зачем-то — трудным караванным путем — отправляют куски этой земли в Каркаралинск, как будто там нет такой же…

Так это начиналось летом и осенью 1929 года.

…Я начал с Саяка, потом задержался в Коунраде, а ведь цель у меня другая. Но саякские встречи и русаковские записи помогли мне лучше представить прошлое Балхаша.

Рыжая степь под крылом самолета.

Ослепительное небо.

Внезапно впереди — не то зеленая, не то синяя стена, и, кажется, самолет в нее врежется, но он идет в обход, и сверху заметно, как ветер рябит воду.

Такой увидел эту землю девятнадцатилетний парень из Подмосковья — Иван Волков, когда на вертком, неустойчивом «КН-5» летел на Балхаш из Алма-Аты пыльным июньским днем 1934 года, — летел с ночевкой в Талды-Кургане, потому что напрямую через озеро самолеты не рисковали.

Адрес, записанный у него в путевке, — Казахстан, площадка Прибалхашстроя, бухта Бертыс на озере Балхаш — приобретал зримый облик распластавшейся каменистой пустыни, изрезанных берегов озера с бухтой, где шевелились игрушечные баржи, а чуть подальше — котлованы, домики, бараки, юрты… Маленькая тень самолета, неотступно следовавшая за ними, стремительно кинулась под колеса. «КН-5» вздрогнул, коснувшись земли, и побежал прямо на человека, который издали махал им флагом. Еще в Москве, не подозревая, что Цекамол отзовет его с курсов, куда удалось попасть с таким трудом, и направит на далекую стройку, Волков читал похожие на приказ заголовки в газетах, набранные крупным шрифтом:

Ему пришлось вступить в эту драку с первого же дня. Как и предполагалось, он стал секретарем комитета комсомола на Прибалхашстрое. И чем только тогда не приходилось заниматься Ване Волкову! Острое положение с транспортом? Срочные грузы недопустимо задерживаются? Волков идет с караваном в Караганду — повидать пути, связывающие Балхаш с базами снабжения, и выяснить, какую помощь могут оказать комсомольцы.

Старый Валиев тракт — пятьсот километров. Было похоже, по тракту в беспорядке отступала армия: заметенные бураном и окоченевшие на ветру автомашины, брошенные детали механизмов, железные бочки, отзывавшиеся на прикосновение глухим стоном, то и дело — желтые на белом снегу верблюжьи и конские черепа и кости, обглоданные волками.

Он уже не удивлялся, почему на склады техснаба в Бертысе поступает всего двадцать — двадцать пять тонн грузов, когда караван в Караганде забирает все пятьдесят. Половина, а то и больше, — это овес для вьючных животных, вода в летнюю пору.

Тут кругом пятьсот, и в сторону станции Арганата тоже. И в Арганате замораживаются грузы, без которых на стройке шагу нельзя ступить: срываются сроки, один задерживающийся объект тянет сдачу другого…

Летом, правда, все же проще: озеро. Но и то — флот совершенно допотопный, и пароходик долгие две недели шлепает колесами, пока дотянет баржи до пристани Бурлю-Тюбе и вернется в бухту Бертыс. Комсомольцы, посланные в помощь судовым экипажам, делают, что могут. Они не присядут, пока не кончат выгрузку. Они стараются выжать все из старых машин, лишь бы поскорей показались впереди по курсу знакомые берега и одинокий каменный зуб, по которому, говорят, получила название и вся бухта, и справа — промплощадка, скала с трубой наверху, из которой вьется дымок.

Далеко не всегда плаванье обходилось благополучно. Могли застрять на перекате и томительно ждать, пока подоспеет буксировщик на помощь; расходившаяся волна могла выбросить судно на берег. А один свирепый осенний шторм разбил и потопил баржу с погруженным в Бурлю-Тюбе оборудованием для временной электростанции. Ее пуск потому задержался до середины лета 1935 года.

Словом, трудностей каждый день возникало такое множество, что у молодого комсомольского секретаря голова шла кругом. А когда они становились совсем уж неразрешимыми, он шел в райком партии, к Титу Степановичу Назаренко, к начальнику строительства — Василию Ивановичу Иванову.

Иванов получил направление и поехал в Бертыс прямо со строительства Сталинградского тракторного. Бывший матрос-минер вступил в партию большевиков в 1917 году. Участник гражданской войны. У него не было особого образования, но природная сметка, организаторский талант, решительность в самых невероятных положениях — все это в те годы сделало Иванова видным хозяйственником, который умел совершать невозможное: например, строить медеплавильный комбинат в забытом богом углу, оторванном от Большой земли, лишенном путей сообщения… Иванов был одним из первых у нас в стране, кого наградили орденом Ленина.

Человек крутого нрава, он не только по имени и отчеству напоминал Чапаева.

Однажды начальник строительства взял с собой Волкова, когда на потрепанном «фордике» кинулся вдогонку большой группе рабочих, самовольно ушедших пешком к станции Арганата. Краснобаи вербовщики наобещали черт те что, говоря об условиях на Балхаше, где, по их уверениям, рос необыкновенного вкуса виноград.

Винограда на Балхаше тогда не было. А «черт те что» случалось.

«Фордик» обогнал идущих вразброд людей. Иванов вышел, хлопнул дверкой и стал на дороге — в обычном своем полотняном кителе и такой же, из полотна, фуражке.

— Уговаривать примчался? — крикнул Иванову рябой худощавый мужчина, рядом с которым стояла утомленная тяжелой дорогой молодая женщина.

Волков, переминаясь с ноги на ногу, думал, что же делать, если люди просто обойдут их стороной и направятся дальше. Не стрелять же в них…

Иванов продолжал молчать. И тут обрушился целый град выкриков, упреков, обвинений.

— Не пускаешь?! Уперся на дороге, — запальчиво кричал кто-то. — Я хоть в палатке буду жить, зимой — в палатке!.. Но ты дворца мне не сули! Дурака из меня не строй!

Потом уже нельзя было разобрать слов. Все кричали. Нельзя было понять, что кричит им в ответ, ожесточенно размахивая руками, Иванов.

Внезапно все стихло.

— Поговорили, — устало сказал начальник. — Не знаю, как вы, а я возвращаюсь. Только мне и дел — за вами гоняться… Трех женщин я могу взять с собой. Вам навстречу обещаю выслать машины, две, хоть и плохо у нас с машинами. И кто-то скажет: раз так, раз машины у нас срываешь, начальник, я тоже плюну на стройку и сбегу.

— Тут не побежишь, по ка́мням, по пустыне, — сказала женщина, та, что стояла рядом с рябым и вопросительно на него посматривала.

— Кончим на этом? — спросил Иванов.

Ему никто не ответил, но рябой чуть подтолкнул женщину к машине. Конфузливо посмеиваясь, сели еще две. И «фордик» повернул обратно.

— Попался бы мне тот вербовщик… — проворчал Иванов, сидя уже в машине и поглядывая перед собой на дорогу. А с Балхаша сразу же послал машины, хоть и пришлось сорвать их — с подвозки материалов на строительство ТЭЦ.

Невозможно представить Балхаш тех лет без этого человека в помятом полотняном костюме. А там, где Иванов не успевал досмотреть или, по своему характеру, перегибал палку, вступал в дело Тит Степанович Назаренко, старый большевик, опытный партийный работник. Люди шли к нему. Ни одно важное дело не миновало райком, и кто-то из приезжих, понаблюдав с неделю за Назаренко, сказал: «Знаете, этот ваш Тит не тот Тит, у которого по пословице болит живот, когда его зовут на молотьбу, и который хватается за большую ложку, почуяв кисель».

Так что у молодого Вани Волкова было два хороших примера перед глазами.

…Комсомольцы, не уходившие с пристани, пока с баржи не будет вынесен последний мешок цемента, выстаивавшие, если было надо, по две смены на котлованах электростанции, обогатительной фабрики, опытного медьзавода, постепенно начинали сознавать и другое: ударной работой не ограничивается их комсомольский долг.

Лишний раз задуматься об этом их заставили обнаруженные случаи продажи замуж двенадцати-тринадцатилетних девочек-казашек. Комсомольцам было сказано прямо и сурово, что они непростительно прозевали работу с казахской молодежью, не сумели вовлечь ее в круг своих интересов, совершенно не знали, что делается за круглыми войлочными стенами юрт, окруживших со всех сторон площадку Прибалхашстроя.

Исправляя ошибку, ребята и девушки вместе с Волковым собирали новые факты, помогали бюро райкома партии готовить специальное решение по борьбе с обычаем, хоть и узаконенным седой стариной, но от этого не менее печальным.

Они присутствовали на собрании, куда позвали и женщин-казашек. Три домохозяйки — жены рабочих Кульмагомбетова, Алиева и Кислямбаева — не побоялись выступить в газете с требованием привлечь к суровой ответственности, к суду, нарушителей революционной законности.

Нельзя было проходить и мимо того, что муллы, укрывшиеся на стройке за чужими именами, смущали вербованных казахов туманными угрозами о муках ада, ожидающих отступников от веры отцов, вели недвусмысленные разговоры о том, что земля должна во веки веков пребывать такой, какой раз и навсегда создал ее всемогущий аллах, и худое это дело — рвать горы, воздвигнутые им, полосовать землю рельсами… Грех. И мусульманам здесь не место.

Обилие дел — сложных, неожиданных, радостных, неприятных, необходимых, третьестепенных, наиважнейших… Волков уставал очень, но ему хотелось думать, что вот в таком же состоянии приподнятости находились люди во время гражданской войны, в которой он из-за позорной молодости лет не принял участия.

Чего только не случалось на стройке… Пришла как-то, вся в слезах, молодая женщина. Из поселкового Совета ее родителям отправили письмо с требованием забрать дочь — по причине распутного поведения. Приходится откладывать в сторону дела и заниматься спешным расследованием. В поссовете пожимают плечами — у них такого письма никто не отправлял. Потом выясняется — это ей отомстил бывший муж. Что-то надо предпринимать, чтобы отбить у него охоту к подлости.

Балхаш… Далекий, глухой. И каких только тут не повстречаешь людей. Вот хотя бы… Волков довольно часто сталкивался по делам с Соловьевым из коммунального отдела. Ничего особенного он за ним не замечал — работник как работник. А потом оказалось, что Соловьев — никакой не Соловьев. Настоящая его фамилия Балакин. В прошлом кулак. А еще во времена гражданской войны Балакин добровольцем ушел в карательный отряд к Колчаку. Производил налеты на сибирские села, где оставались семьи красноармейцев и коммунистов. Расстрелы, насилия. Балакин принимал участие и в расстреле девятнадцати коммунистов в Нижнесиняхинском сельсовете.

Он хотел отличиться на этой черной работе. И отличился — его произвели в офицеры, назначили начальником карательного отряда. Когда же с белогвардейщиной было покончено, Балакин незамеченным вернулся к своему хозяйству. В 1931 году за невыполнение заданий по хлебозаготовкам был осужден к двум годам лишения свободы. Но ему удалось бежать из-под стражи, а затем, добыв чистые документы, он завербовался на Балхаш плотником. Здесь и продержался три года, стал даже профоргом.

На Балхаше были обнаружены и взяты крупные рецидивисты-налетчики, проходившие по мокрому делу, — Кузнец и Бабаджан. Они в Сибири совершили побег из мест заключения и рассчитывали до поры до времени затеряться среди массы вербованных на далекой казахстанской стройке, где даже злосчастному Макару не могло бы прийти в голову гнать пасти своих телят.

Но — не затерялись, и вскоре их можно было снова увидеть на строительной площадке, только под охраной конвоиров. А среди горлохватской шпаны резко выделялся аристократическими манерами, дорогими костюмами, душистыми папиросами «медвежатник», хороша известный многим уголовным полициям Европы, любимый ученик и наследник короля сейфов — Адмирала Нельсона, того самого, о котором впоследствии написал рассказ Л. Р. Шейнин.

Встречались и другие, случайные. Так, во время торжеств и митингов на Прибалхашстрое играли — заслушаешься — ленинградские музыканты. Духовой оркестр в полном составе, во главе с «капельдудкой», прибыл на берега бухты Бертыс даже со своими инструментами. Лабухам пришлось совершить это не близкое путешествие по той простой причине, что однажды на поминках они слишком усердно угощались и по дороге домой, на Невском, поздней ночью грянули во всю медь «Боже, царя храни…»

Дел у Волкова было много, но как-то сил хватало на все — молодость, что ли… Вечером — побывать на репетиции джаз-оркестра, созданного его тезкой — Ванькой Зюзиным, комсоргом с ТЭЦстроя. И не только охота новинки послушать — надо посмотреть, все ли кружковцы добросовестно посещают занятия. Лабухам скоро домой, трудно предположить, что они захотят остаться. А какой же праздник или субботник без музыки?

После репетиции — ночью, попозднее, — пройти по баракам и землянкам, заглянуть в жилые юрты. Вчера выдавали зарплату, а есть тут некоторые, что зарабатывают на жизнь очком или бурой, и опять и опять подпольные банкометы, с запрятанным в рукаве тузом, приманивают новичков робкими выигрышами, чтобы потом пустить в чем мать родила. Говорят, снова, нарушив зарок, взял колоду в руки известный такой банкомет — Ветров…

…Но как бы он ни был занят, успел ли ночью поспать или нет, — Волков на протяжении дня заглядывал в лабораторию, а уж если сверхсрочные дела не позволяли, то хотя бы звонил: как с пробной плавкой? Коунрадская руда поначалу плохо поддавалась обогащению. Многие сотни опытов, но твердая технология процесса так пока и не установлена.

Об этом у Волкова было много разговоров с Камалом Кадыржановым, одним из первых на Прибалхашстрое инженеров-казахов — Камал приехал сюда еще раньше него, в марте 1933 года, стал мастером на опытной обогатительной фабрике и вместе с другими специалистами ломал голову над тем, как заставить коунрадскую руду отдать медь.

Камал кончал Институт цветных металлов, и при встречах с ним Волков мог досыта наговориться о Москве, помечтать — как хорошо было бы завалиться под вечер в парк культуры или проехать по всем станциям метро — при них метро еще только начинали строить.

Вместе они кинулись в лабораторию, когда 19 марта 1935 года стало известно, что наконец-то после опытной плавки получена медь, удовлетворяющая технические требования. И не только удовлетворяющая! 88,90 процента меди в концентрате. Им не надо было заглядывать в записную книжку, чтобы назвать эту цифру. Газета писала, что мировая практика почти не знает таких сильных концентратов.

Это было начало.

Четверть века спустя Волков будет читать в рукописи, которую ему принесут на консультацию как свидетелю и участнику, хранителю живой истории Балхаша:

Это были уже не просто опытные образцы.

Жизнь на Балхаше налаживалась.

Пришел из Караганды первый железнодорожный состав. Бесконечные нити уложенных рельсов покончили с оторванностью Балхаша. К тому времени и озерный флот пополнился новыми судами, и лоцманы, накопившие опыт, уже умели проводить караваны, минуя злополучные перекаты.

Уходили старые, появлялись новые заботы. Не загадывая на долгие годы вперед, Волков думал так: вот построим комбинат, вот потечет первая медь, вот сдадим новую очередь ТЭЦ, а там — посмотрим. Он посмотрел и остался. И в самые трудные и неприятные минуты, — а таких минут хватает в жизни каждого, — он не жалел, что Балхаш стал его судьбой.

…Узнавая людей, живущих по берегам медной реки, я мысленно составлял карту, обозначая на ней пути, которыми эти люди попадали сюда.

Со всех сторон света тянулись на Балхаш и здесь завязывались тугим неразрывным узлом тонкие штриховые линии.

Я двинулся по одной такой тропе, очень короткой, ведущей всего километров за двести от бухты Бертыс, в аул Кызыл-Арай, и там, у речки Жишке, мне неожиданно представился мальчишка, который беспечно шлепал по воде босыми ногами.

Пожалуй, Базыл Акимбеков сегодня и сам с трудом узнал бы в нем себя. Неужели это он смотрел вслед бегущей воде и не понимал, куда она постоянно торопится? Однажды с отцом он побывал и на другой речке: она обычно теряется в песках и только в снежные годы достигает большого озера — Тениза, как называют у них Балхаш.

Базыл пожалел речку. Он и сам однажды едва не потерялся. Он по себе знал, как пусто, одиноко и страшно бывает потеряться. И, наверное, если эта речка достигает своего Тениза, то радуется так же, как радовался он, когда бродил-бродил, — и вдруг появились юрты и дома Кызыл-Арая.

Много воды утекло в речке его детства — в Жишке. Базыл работал в колхозе. В степи у новостей быстрые ноги, и он слышал рассказы о людях, которые в Коунраде разламывают горы… Он поехал туда — посмотреть, познакомиться. А кончилось знакомство тем, что его оформили во взрывной цех — подносчиком.

Теперь как-то странно вспоминать: во время первого своего взрыва Базыл так перепугался, что вскочил и хотел бежать, а камни еще сыпались сверху, но, к счастью, взрывник успел его схватить за полу и повалил обратно в укрытие.

Вечером в общей землянке Базыл уверенно думал: он больше никогда не подступится сюда. Но был второй взрыв, и пятый, и двадцатый. Летели в воздух коунрадские сопки, исчезали границы между участками карьера. И поток руды безостановочно шел на Балхаш. Не Тениз, а Балхаш — Базыл уже и про себя так называл его.

Многие поколения казахов прошли по этой степи… Знали в ней каждую тропинку и выемку, каждую гору, каждый родник. Могли в любую темь, в любой буран из Кара-Булака пройти в Сары-Терек или из Каркаралинска в Атбасар. А сейчас они узнавали и не узнавали родную степь.

Она и в самом деле становилась другой. И они вместе с ней становились другими.

Сюда, в Коунрад, Базыл привез девушку из Кызыл-Арая, которую заприметил давно, но женился на ней только когда крепко встал на ноги, как и подобает мужчине. Ему, семейному, теперь выделили землянку. И как-то Базыл сказал жене: «Я из рода сарым, и ты из рода сарым, как все кызыл-арайские. А вот наши дети — они уже из рода коунрад. Разве нет?» Он шутил, но в его шутке была правда.

День за днем, взрыв за взрывом…

Базыл был уже способен на большее, чем просто подтаскивать к продолбленной скважине мешки со взрывчаткой. В мае 1941 года он сдал экзамен и получил права взрывника.

Он и сам был теперь из рода коунрад, но связи с Кызыл-Араем не терял. Там же по-прежнему его дядя, брат отца Мукажан. Там и другая родня. Там его ровесник и товарищ по детским играм и проказам Саттар.

Приезжая в гости, Базыл звал Саттара идти к ним в карьер. И тот готов был уже ехать. Но приход Саттара Орунбаева на Коунрадский рудник задержался на шесть долгих лет. До этого он успел от начала и до конца пройти по войне. А Базыла так никуда и не отпустили.

Базыл никогда не слышал нарастающего рокота немецких бомбардировщиков и не знал, что такое затемнение. Как и прежде, днем в карьере, между четырьмя часами и пятью, грохотали взрывы. От этих взрывов не летели под откос вражеские эшелоны, не поднимались на воздух склады с боеприпасами.

…Коунрадские взрывы отзывались за тысячи километров артиллерийскими раскатами.

В о й н а… П о б е д а… Два эти слова — и в памяти не только атака на рассвете в дождь и слякоть, или сумасшедший артобстрел, который невозможно вынести живому человеку, или пулеметные очереди, прошивающие цветными строчками ночную темноту, или поиски разведчиков в обманчивой недолгой тишине переднего края.

Было и другое.

Это другое и сегодня, двадцать с лишним лет спустя, не потускнело в памяти балхашских старожилов.

Ваня Волков к тому времени стал Иваном Тимофеевичем Волковым, начальником цеха крупного дробления, цеха, откуда руда шла на обогатительную фабрику. А у них если из двадцати четырех мельниц работало четырнадцать или шестнадцать, так это был праздник. Не хватало того, не хватало другого. Когда всеми правдами и неправдами раздобыли новую транспортерную ленту, то из старой — латаной-перелатанной — не выкроились бы подметки на пару сапог.

Все они знали простую арифметику: 1 тонна меди — это 150 снарядов. Сто пятьдесят ударов по скоплению фашистских танков или по наступающим цепью гитлеровцам. Но чего стоило добыть эту самую тонну! Перед войной, когда комбинат на Балхаше только входил в силу, на него работало семьдесят предприятий. Война сразу оборвала эти связи. Например, Уралмаш целиком переключился на танки и уже ничем не мог помочь Балхашу. Другие заводы — как Ново-Краматорский — оказались под немцем.

Делать было нечего, приходилось срочно налаживать у себя стальное литье. Или пробовать, не удастся ли заменить обычную футеровку чугунной. Хорошо еще, оказалось, что на день, на два, но можно…

А кем заменить опытных рабочих, ушедших на фронт? И как тут не вспомнить благодарным, добрым и нежным словом балхашских женщин? Они выстаивали по две, а то и по три смены подряд, наскоро похлебав в перерыве «гидросупу» — так назывались помидоры, заваренные в крутом кипятке.

В то суровое время к Волкову на дробилку пришла робкая, неумелая девочка и поначалу была ученицей электрика, а потом перешла на 125-тонный кран. Так началась рабочая биография Героя Социалистического Труда Елизаветы Ивановой.

Все для фронта! Все для победы! И надо было уметь стискивать зубы, как стискивал их плавильщик Азамбай Тлеугабылов: отца он проводил на фронт, а сам вынужден стоять у конвертора в металлургическом цехе и получать из военкомата короткие отказы на свои заявления об отправке на фронт. Потом у него — и у многих других тоже — военком вообще отказался принимать такие заявления.

У них другое было место в общем строю. В том же металлургическом, у комсомольца Исмагулова через два года после начала войны было на счету 415 тонн сверхплановой меди. В переводе на снаряды — 62 250 штук. И, может быть, в ту минуту, когда Исмагулов, освещенный заревом кипящей меди, шел по цеху, очень далеко от Балхаша, в топких болотах под Ленинградом, заряжал свою пушку их земляк, слесарь ремонт-но-механической службы, командир орудия Василий Спицын.

…Но он в эту минуту был занят другим. У блиндажа в лесу Спицын стоял перед молодым лейтенантом.

— Мы не имеем права оставлять им матчасть, — говорил лейтенант. — Ясно? Нас за это по головке не погладят.

Спицын хоть и стоял по стойке «смирно», но лейтенанта не слушал. Он и без него знал, что сегодня утром одно из орудий их батареи вынуждено было срочно менять позицию и вражеский снаряд накрыл расчет, насмерть уложил лошадей. Орудие так и осталось там, на опушке леса.

— Приказываю, — сказал лейтенант. — Под покровом темноты подобраться к орудию с людьми и лошадьми и доставить его обратно в расположение батареи. Ясно?

— Так точно. Ясно, — сказал Спицын.

Лейтенант вытащил пистолет и для убедительности оттянул затвор.

— А кто посмеет струсить, в живых все одно не будет, — добавил он и помахал пистолетом.

Спицын и на это не обратил внимания. Он только зло подумал, что их лейтенант — он-то и трусит как раз больше всех. Из всего, что он наговорил по неопытности и молодости, верно одно: пушку нельзя оставлять.

Очень странно, но получилось все именно так, как Спицын и загадывал. Когда стемнело, он пошел первым, один. Остальные по его приказу двигались следом с интервалом в двадцать пять метров. Ездовые в поводу вели лошадей — сперва коренных, а за ними пристяжек, чтобы не путаться там впопыхах.

Остались позади шершавые стволы сосен, и Спицын успел подумать: хорошо, что кончились эти дурацкие белые ночи… Ты никого не видишь, но зато и тебя никто не видит. Можно по поляне ползком добраться до брошенного орудия. Добраться и позвать:

— Король! Король!

Это была фамилия замкового. Еще днем лейтенант в свой бинокль видел: когда выбыла из строя упряжка и полег расчет, Король отомкнул замок и скрылся в кустах. Значит, прячется где-то поблизости.

Прошло еще какое-то время, прежде чем зашуршали кусты, и Спицын на всякий случай приподнял винтовку.

— Тут я, — раздался знакомый голос. — А кто меня зовет?

— Я, Спицын…

Вдвоем они на всякий случай развернули пушку стволом в сторону немцев, поставили замок, а потом начали выпрягать успевших остыть лошадей.

Дальше было уже просто. Подошли ездовые с конями. И не только орудие, но и две повозки с боезапасом, — все это вернулось на батарею, и утром пушка уже вела свой разговор с противником.

— Молодцы, — сказал им лейтенант.

А неподалеку было несколько свежих холмиков — могилы ребят. Ночью их тела они погрузили на повозки с боезапасом и похоронили честь по чести.

Этот случай особо запомнился потому, что в тот раз, трудной, отчаянной осенью 41-го года, он определил свое отношение к неизбежным вопросам жизни и смерти на этой войне… «Чему быть, того не миновать», — сказал он сам себе в ту минуту, когда полз через поляну к орудию. Но это не было покорностью — покорностью перед судьбой. Это звучало: «А пока не убили, надо работать».

И он работал.

Тем более что его солдатский опыт, приметливая солдатская мудрость подтверждали: смерть на фронте безошибочным чутьем угадывает тех, кто особенно ее боится.

Так было, например, с тем телефонистом, с которым они ходили за полевой кухней. По дороге их застигла бомбежка с воздуха, и все залегли, а телефонист метался, не мог решить — какая же ямка или какой кустик против других безопаснее. Матерный окрик заставил его упасть ничком, и так он лежал, втянув голову в плечи.

Они разыскали полевую кухню в деревне, среди домиков с подслеповатыми окнами. Проклятые бомбы повырывали у кухни колеса, и горячий котел пришлось перетаскивать на подводу и так везти обед на батарею, к оголодавшим артиллеристам.

И бомбежки уже не было, и артобстрел начался и кончился, а телефонист и на батарее оглядывался, суетился и наконец залез в окопчик, делал вид, что ремонтирует там аппарат. Когда они уже не то обедали, не то ужинали, и было удивительно тихо в осеннем лесу, шальная одинокая пуля прошила голову телефонисту, который с котелком в руках пристроился у своего окопчика, свесив в него ноги.

Все девятьсот дней ленинградской обороны провел Спицын в тех местах. Там заслужил два из своих трех орденов Славы. На его счету семнадцать вражеских танков, более двухсот подавленных огневых точек. Безошибочный глазомер слесаря, деловая солдатская отвага помогали ему находить верные решения в самых трудных и сложных положениях, в какие только может поставить человека война.

Он защищал Ленинград и защитил его. А в самом Ленинграде так и не побывал, ни разу в жизни. Однажды командир пообещал ему трехдневный отпуск для поездки, но почему-то, — он уже не помнит, почему, — с отпуском ничего не получилось.

А когда война кончилась и старший сержант Василий Спицын возвращался на Балхаш, он подумал под стук колес: ему-то посчастливилось, не то что отцу; его отец еще с первой германской не вернулся в родную воронежскую деревню. А он едет, едет домой, хоть и прошел со своей пушкой всю Прибалтику, всю Польшу, Гдыню брал и Кенигсберг, и все больше — прямой наводкой, и во всяких побывал переделках и закончил войну в шестидесяти километрах от самого города Берлина.

…Живя в Балхаше, мне приходилось слышать советы:

— А с нашими старожилами вы познакомились? Разговаривали с ними?

— В техникум непременно зайдите, к нашей молодежи…

— Вы ездили в Коунрад? Ведь Коунрад и Балхаш… Как бы сказать? Ну, один без другого дня не могут прожить.

И я встречался, ездил, знакомился, разговаривал.

На карьере в Коунраде холодным солнечным днем я виделся не только с Базылом Акимбековым, представителем старшего поколения, которое все это начинало.

Подносчики сгружали с машины бумажные мешки со взрывчаткой, сюда подошел высокий, плечистый парень в очках — Баян Ракишев, начальник взрывцеха.

Он родился и вырос в тех же степях что и Базыл-ага. Однако разница в годах придала его биографии другие черты, характерные именно для его поколения. Баян начинал в Коунраде — в 1956 году, кончив горный институт в Алма-Ате.

И вот уже добрый десяток лет живет здесь молодой инженер и не думает, что он совершает грех, поднимая на воздух скалы. Пожалуй, грехом в представлении Баяна было бы совсем другое, — если бы, например, они почему-либо задержали взрывные работы и неожиданно иссяк бы поток руды.

Я встречался со многими людьми. И не сразу понял, чем похож тот же Баян Ракишев на балхашского ветерана Азамбая Тлеугабылова, который уже больше тридцати лет живет в бухте Бертыс, работает в металлургическом цехе. И что-то общее с ними я уловил у Василия Спицына. А Спицын чем-то напоминал мне молодого парня Ахмана Телендинова, который совсем недавно пришел в бригаду взрывников в Коунраде.

И хоть до этого мы разговаривали только по телефону, я уже как со знакомым встретился с директором Балхашского горно-металлургического комбината Петром Петровичем Матюшиным.

Я к тому времени понял, что роднит их всех, — все они были людьми медного века, который наступил на Балхаше, и продолжается по сей день, и кончится очень не скоро, если вообще когда-нибудь кончится.

Была в жизни Матюшина война. А закончив политехнический институт на Урале, он пришел на старый медеплавильный завод в Карсакпае, был начальником цеха, и на Балхаше поработал, в Джезказган поехал уже главным инженером. И потом вернулся на Балхаш директором комбината.

Конечно, теперь здесь все выглядело совсем иначе. И круг забот рядового инженера, каким он начинал когда-то, отличается ведь от тех дел, какими приходится заниматься руководителю одного из крупнейших в мире предприятий цветной металлургии. У нас с ним речь шла о том, что сегодня трудно, если вообще возможно, найти такую отрасль промышленности, которая могла бы обойтись без балхашской меди. Речь шла о том, что их комбинат давным-давно в несколько раз перекрыл первоначальные проектные мощности. Речь шла о том новом, что рождается у них на комбинате: не так давно, например, они начали выпускать вайербарсы, впервые в Советском Союзе, — проволочные слитки для электротехнических и кабельных заводов. Матюшина — бывшего главного инженера Джезказгана — не могло не радовать, что у большой медной реки появится новый мощный приток. Матюшина — директора Балхаша — не могло не тревожить, что тогда они уже не смогут так широко пользоваться джезказганской рудой, как сейчас. Один Коунрад не может его насытить. Саяк — вот кто призван сослужить Балхашу хорошую службу.

Мы разговаривали, и в окно кабинета была видна заводская площадь, обставленная со всех сторон корпусами цехов, перекрещенная рельсами. Жизнь вторгалась в наш разговор телефонными звонками, срочными деловыми бумагами, которые приносили Матюшину на подпись.

Снова телефонный звонок — протяжный, каким абонента вызывает междугородная.

— Товарищ Матюшин?.. Соединяю Москву.

…Я должен вернуться к разговору с Русланом Остапенко, прерванному на полуслове в самом начале.

Саяк и Балхаш… Эти два слова станут так же неотделимы одно от другого, как Балхаш и Коунрад. Правда, можно услышать скептические замечания, что запасов четырех карьеров хватит всего на пятнадцать лет. Но ведь Коунрад… Тоже предполагалось, что он будет обеспечивать комбинат, ну, лет двадцать. А сколько прошло с тех пор?

— Мы так считаем, — сказал Остапенко. — То, что сделано, — это только самый первый этап. Наверняка в Саяке будут обнаружены новые рудные тела. Но по крайней мере никому больше не может прийти в голову свертывать здесь у нас разведочные работы…

Руслан Остапенко 1926 года рождения. Фронт, на который он попал мальчишкой. А когда война кончилась, то выяснилось — он ничего не умеет. Незамеченным пройти тишину переднего края, прихватить «языка»… В мирной жизни это умение не могло пригодиться разведчику Остапенко.

И он пошел в геологическую партию, помощником бурильщика. Нехитрое дело, — для этого надо две руки и две ноги. А на войне ему повезло, он ничего этого не потерял.

В Саяк Остапенко приехал с первой колонной машин в 1950 году. И постепенно, ступенька за ступенькой, — помощник, а потом буровой мастер, старший мастер, технолог по бурению, старший техник-геолог, старший геолог, начальник партии. Это не выписка из трудовой книжки — это судьба человека. Сперва Остапенко пошел к геологам просто потому, что человек должен каждый день обедать. Но сколько лет миновало с тех пор? А он по-прежнему в Саяке. В 1962 году закончил заочно Всесоюзный политехнический институт. Был разведчиком и остался разведчиком, только с другим уклоном.

Мы с ним снова ехали в машине, и каменистая дорога возобновила обстрел кузова. По обеим сторонам толпились не пуганные пока взрывами заснеженные холмы.

Остапенко рассказывал мне о Николае Ивановиче Наковнике, с чьим именем безраздельно связан Саяк, о том, с какими трудностями их маленький отряд тогда, ранним летом 1930 года, сюда добирался. И не добрался бы, если бы не старик казах по имени Сейкумбай, сам родом саякский, он постоянно зимовал здесь, а летом откочевывал: под Балхашом не было корма для скота. Сейкумбай согласился быть у них проводником. Говорят, внуки его живут в Балхаше и в Караганде. И еще Остапенко показывал мне издали древние выработки: наши отдаленные предки уже добывали руду и знали, как взять из нее металл.

Мы ехали прямо на закат.

Широкая багровая полоса над Саяком была похожа на отсвет пламени в конверторах, в которых на Балхаше плавят медь.

1966