Непотерянный рай

XIII

Эва потеряла покой. Дни проходили в неописуемой суете, работе и хлопотах, связанных с подготовкой к отъезду, ведь скоро она отправится в первую в ее жизни зарубежную поездку.

Началось с фотографа, с этих жалких снимков с расплющенным лицом, выпученными глазами и резко обозначенным левым ухом. Она просто дрожала от стыда, когда после долгого сопротивления согласилась показать эти фотографии Анджею, но тот, напротив, пришел от них в восторг:

— Для паспорта они просто великолепны, феноменальны.

— Не говори глупости, карточки отвратительны. Неужели у меня и в жизни такое идиотское выражение лица?

— Я восхищен, а ты, видно, очень привередлива. Теперь я понял, что никогда не смогу написать твой портрет.

— Анджей, я об этом даже не мечтала. Я не знала, что ты пишешь портреты.

— Сделал несколько штук, эти, с позволения сказать, произведения искусства висят у моих друзей.

— А если я попрошу, ты и меня нарисуешь?

— После этого ты возненавидишь меня.

— Неправда. Сделай хотя бы набросок или рисунок.

С этого времени, что бы они ни делали, все было подчинено предстоящей поездке. Эва заполняла бланки для получения паспорта, бегала в итальянское посольство за анкетами, а потом сидела в своей комнате, не зная, как их заполнить, ждала помощи Анджея.

А еще он вынужден был учить ее, как вести себя в паспортном бюро. Всякий раз, отходя от окошка в посольстве или в паспортном бюро, она с облегчением вздыхала, как после болезненной процедуры в поликлинике, а потом еще одолевал страх, а вдруг все ее старания не принесут желаемого результата.

— Не дадут мне паспорта или дадут слишком поздно, после твоего отъезда.

Анджей, как мог, утешал ее:

— Тебя просто измучили эти хлопоты, но нужно через все это пройти и спокойно ждать. До конца января еще много времени.

Пришли новые заботы: нужно было покупать платья и разные мелочи. Правда, Анджей уверял, что она могла бы всюду показаться и в том, что у нее есть, но его радовал тот пыл, с которым она готовилась к отъезду. А тут еще Якуб однажды подлил масла в огонь, рассказал, какие наряды можно увидеть на фестивале в Канне.

— Но вам, пожалуй, и не нужно, вы побьете своей красотой этих светских дам в золоченых тряпках.

После таких разговоров она окончательно терялась. Ей уже не нравилось то, что купила. Не хотелось быть золушкой, и она снова мчалась к портнихам. Правда, ее смущало, что все эти расходы ложились на Анджея, ведь ее собственные доходы были слишком мизерны. Одно-два выступления в месяц, этого едва хватало на мелкие покупки.

Она стеснялась, но брала деньги и, чтобы спасти свое достоинство, оправдывалась:

— Я беру в долг и все записываю, Анджей.

— Записывай, если тебе так нравится, — посмеивался он, счастливый, что может помочь ей. — Вернешь, когда сделаешь карьеру.

— Карьеры я не сделаю, это я хорошо знаю, но зарабатывать деньги своим трудом буду. До сих пор я всем выплачивала свои долги.

Ради душевного спокойствия он не возражал и был доволен, что надежда на поездку вдохнула в нее столько жизни. Он, впрочем, и сам приходил в возбуждение от одной только мысли о том, сколько будет радости, сколько будет новых впечатлений. Обычно в командировки он ездил без особого подъема. Они были, как правило, непродолжительны, дни до отказа заполнялись собраниями, официальными встречами, времени не оставалось ни на спектакли, ни на оперу, иногда удавалось заглянуть в музей или в картинную галерею.

Эта поездка пройдет совсем по-иному. Он проведет всего четыре дня в Милане и Канне по делам службы, а потом у них останется много времени, и они проведут его в Италии.

— Чтобы ничто меня не связывало, возьму очередной или неоплачиваемый отпуск. Хочется, чтобы у нас было побольше времени и свободы.

— Я всему рада, Анджей, только одно меня беспокоит, ведь все будет дорого стоить.

— Не думай об этом. Я получу свою валюту в банке, — успокаивал он.

Анджей уже все хорошо подсчитал и знал, что той суммы, которую он получит, хватит им на месяц, а то и больше.

Потом обсудили все детали. Ознакомились в туристском бюро с расписанием самолетов и поездов. Эва не очень-то разбиралась в этом, от волнения у нее выступали красные пятна на лице, когда Анджей называл пограничные станции.

— Анджей, когда я слышу названия Будеёвицы, Пшеров, Тарвизио, Удине, я уже предвкушаю удовольствие от путешествия. Будто сижу в международном вагоне.

В их планах было одно слабое место — они не могли выехать из Варшавы вместе. Он должен был лететь в Милан со всей делегацией, чтобы проверить, как подготовили к открытию выставку, отправленную туда заранее. И только через три дня после прибытия он сможет выехать в Венецию и там ждать Эву. Они договорились, что он туда приедет утром, снимет гостиницу, а в четырнадцать часов встретит ее на железнодорожном вокзале Санта-Лючия.

Эва была не из робких, но немного беспокоилась, как доедет одна до Венеции.

— Я вроде не дура, не истеричка, но все же побаиваюсь, потому что не говорю ни по-немецки, ни по-итальянски.

— Справишься. В крайнем случае тебе поможет твой английский, уверен, все будет в порядке. Пересадка в Вене — ерунда. Просто переходишь с одного этажа на другой, а там уже ждет поезд, идущий прямиком в Венецию. Запомни только, что существуют две станции: Венеция — Местре и Венеция — Санта-Лючия. Ты должна сойти на Санта-Лючии и не бойся, ее не проедешь, она конечная. Я тебе подробно запишу, что и как.

— Санта-Лючия, как красиво звучит, можешь не записывать, не забуду. А если, не дай бог, что-нибудь случится у тебя, ну, скажем, опоздаешь, что мне делать?

— Ничего не может приключиться. В крайнем случае пиши «до востребования», каждый из нас может подать весточку о себе.

Они по многу раз обсуждали все мелочи, радовались предстоящей поездке и в ожидании паспорта отсчитывали дни, которые Эве казались бесконечными.

— Я каждый день заглядываю в почтовый ящик, пока ничего нет.

— Прошло только три недели. Еще рано волноваться. Нужно набраться терпения и ждать как минимум месяц, — успокаивал ее Анджей.

— А вдруг откроется, что я не знакома с этим Альберти.

— Это не важно, знаешь ты его или не знаешь. Приглашение заверено в нашем консульстве и не может вызвать никаких подозрений.

— А если она?

— Что она?

— Я тебе уже говорила, что твоя Рената может нам все испортить. Ты не знаешь, на что способна женщина в порыве ревности.

— Рената ничего не знает.

— Так тебе кажется. Ты доверчив и наивен. Ведь о командировке ты ей наверняка рассказал.

— Всегда говорил и сейчас сказал. Это ее нисколько не удивило.

— Но в этот раз было бы лучше сказать ей в последнюю минуту. А так у нее есть время помешать, напишет какую-нибудь анонимку, станет возражать, в общем, кто ее знает, как она может навредить тебе или мне.

— Не расстраивайся. Ручаюсь, что ничего подобного не случится.

— После того как пришло это письмо из Америки, а ты промолчал, не сделал так, как ей хотелось, она могла догадаться обо всем. Будь осторожен и внимательно следи за нею. Смотри не будь слишком мягким, это всегда подозрительно, не будь и слишком жестким.

Теперь уже она поучала его, инструктировала, как все сохранить в тайне.

Анджей молча улыбался, вот и получается, что он, мужчина сорока с лишним лет, попал в ученики к молодой женщине. Но ее наставления никак не отражались на его поведении. Он возвращался домой сам не свой, и совесть его была неспокойна. Мог ли он при встрече с Ренатой, иногда после долгого отсутствия, держать себя так же естественно, со свойственной ему непринужденностью, как и раньше, стараясь показать, что совесть его чиста и что он по-прежнему сохраняет верность домашнему очагу.

Он бурчал что-то невразумительное, справлялся о почте, о газетах, которые уже давно прочитал на работе, делал вид, что углубляется в чтение, в лучшем случае включал телевизор или радиоприемник.

Он чувствовал себя преступником, обложенным со всех сторон. Избегал взгляда Ренаты, боялся заговорить с ней даже на нейтральную тему. Становилось легче, когда удавалось юркнуть в свою мастерскую, но для этого следовало пораньше вернуться домой. В мастерской одиночество было спасением, можно не прятать глаза, не притворяться, что не могло не вызвать ничего, кроме подозрений.

Тут по крайней мере не нужно было ничего изображать на лице, придумывать слова, оставалась только одна разновидность обмана — молчание. И если ему удавалось сосредоточиться у мольберта или за столом, он уже чувствовал себя счастливым человеком. Движение карандаша или кисти — и в нем пробуждался художник, свободный от каких бы то ни было комплексов. От пристыженности не оставалось и следа, победу праздновали линии и краски, резкие штрихи наброска, новые мысли требовали быстрых движений, требовали поисков новой формы и содержания. Угрызения совести отступали перед всепобеждающей страстью творчества.