Непотерянный рай

IV

За дверью ему очень захотелось вслух обругать самого себя. Черт возьми, опять то же самое, его гнетет это ложное спокойствие, мешающее прийти к какому-либо решению в этой сложной обстановке. Почему она не накинулась на него с упреками, неужели так доверяет ему? А он…

Нет, он не мужчина, не может разорвать эти путы, никогда не будет человеком свободным, способным к полету. Остается только служба, без которой, по правде говоря, он не мог бы так сносно жить, потому что творчеством, художественной амбицией не прокормишься, чепуха все это. Что бы он ни затевал, все откладывал на потом, ничего у него не получалось. Он мог бы стать ремесленником от искусства и даже преуспевать, но ведь как раз этого он и боялся.

И только мысленно вернувшись к вчерашней встрече, он обрел некоторую веру в себя. Выходит, он все же чего-то стоит, если сумел завоевать доверие совсем юной девушки, а может быть, и нечто большее, чем просто доверие.

Он как бы почувствовал на себе ее взгляд, манящий своей таинственной глубиной. Ускорив шаг, он вошел в холл института. Гардеробщик Матеуш, от которого уже попахивало первыми утренними ста граммами, приветствовал Анджея, как обычно, покровительственной улыбкой.

— Доброго здоровьица. Вы сегодня выглядите о’кэй, дорогой председатель.

— Стараемся, пан Матеуш. Закурите? — Он всегда угощал гардеробщика.

— Thank you, mister.

Голос Матеуша, спиртной дух и жест, которым он принял пальто, вернули Анджея на землю. Вот оно, здание института, вот Матеуш, который приветствует всех «заграничными» выражениями и преувеличенными титулами, ведь Анджей здесь вовсе не председатель. Но Матеуш присваивал титулы на вырост, как бы предугадывая чью-нибудь карьеру, и, надо сказать, нередко оказывался провидцем.

Этот Матеуш, который ссужался у всех сотрудников, в том числе и у Анджея, но, впрочем, обязательно рассчитывался в получку, первого числа, гордился своей жизненной философией. Он считал, что долги и водка нисколько не портят репутацию, наоборот, делают его равным с высокими должностными лицами института. Когда проводились торжественные встречи, особенно с зарубежными гостями, Матеуш мог легко убедиться, что его начальство отнюдь не брезгует спиртным. К выводу о равенстве с окружающими его склоняла и личная гордость: ведь он пил простое зелье, но на свои, хоть и взятые в долг, деньги, а начальство на приемах распивало, конечно, напитки подороже, но за счет учреждения.

К тому же, работая здесь с незапамятных времен, он видел своих начальников насквозь, многим из них оказывал конфиденциальные услуги, выступая в роли передатчика писем, цветов или устной, весьма интимной информации, и благодаря всему этому сам стал независимым и неприкосновенным. К тому же, получив на старости лет молодого помощника, он не обязан был сиднем сидеть в раздевалке и караулить чужие пальто. Можно было напиться до потери сознания, и тогда сослуживцы покрывали его, отвозили домой, а можно было и вообще в период трехдневных запоев не появляться на службе, все смотрели на это сквозь пальцы.

По правде говоря, его любили. Технический персонал, курьеры и даже служащие были ему многим обязаны, нередко, попав в критическое положение, искали у него протекции. Он, как никто другой, мог уговорить председателя, шефа, заведующего, мог защитить бедного работника от служебных или бытовых неприятностей.

И уж когда наступал момент, что нужно было уговорить какого-нибудь большого начальника, он подавал тому пальто не сразу, тянул, разглаживал воротник, отыскивал пятна, отчищал их и все время приговаривал:

— Дорогой председатель, этот Калиновский из отдела рекламы очень порядочный человек, а его хотят перевести куда-то. Неужели это правда?

— Правда, он очень часто опаздывает на работу.

— Ну, опаздывает. И как же ему, бедняге, не опаздывать? Мало того, что сын у него неряха и лодырь, так еще и невестка такая же попалась. Вот он и носится с утра по магазинам, стирает пеленки и чуть дыша прибегает ко мне раздеваться.

— Пеленки, говорите?

— Я знаю, что говорю, разбираюсь в людях. Он человек ангельского терпения, мученик.

И председатель махнет рукой, Калиновский останется на работе, а Матеуш выпьет двести граммов за здоровье мученика, и все будут говорить:

— Наш Матеуш многое может, он всех здесь переживет.

И Матеуш переживал всех, особенно больших начальников: председателей, ответственных секретарей, сменявшихся чуть ли не через год, и директоров, которые, оказавшись совершенно непригодными в институте, переходили, как правило, на более высокую должность. А Матеуш, как и прежде, подавал пальто, к молоденьким сотрудницам обращался «Зося», «Малгося», иногда прибавлял местоимение «наша», никогда никого не называл по фамилии, не обращался «пан» или «пани» и уж никогда не употреблял слово «гражданин». Он великолепно обходился одними титулами с различными прилагательными: уважаемый директор, дорогой председатель, золотой заведующий.

— Такое мыслимо только под нашей крышей, — поговаривали сотрудники, — потому что учреждение и не государственное, и не частное, чудом сохранился этакий общественный институт.

Именно об этом Матеуше подумал Анджей, поднимаясь в лифте. Может, стоит послать его с цветами, заодно разведает, что там делается. Если она не позвонит до обеда, надо будет так и сделать.

На третьем этаже он энергично прошагал мимо целой шеренги стендов с рекламными экспонатами, рисунками, этикетками, деревянными фигурками в псевдонародном стиле и вошел в приемную. Как всегда, не смог сдержать улыбки при виде невозмутимого лица секретарши пани Зофьи и свежих цветов, которые она любила ставить в скромной вазочке на угол стола. Через открытую дверь из соседней комнаты потянуло холодом.

— День добрый, пани Зося!

— Добрый день, — на лету бросила она, направляясь в кабинет, чтобы поймать там развевающиеся занавески и прикрыть окно.

Он последовал за ней, положил портфель на стол и выслушал нарекания своей энергичной сотрудницы:

— Никогда толком не проветрят. Никотин застрял во всем вашем кабинете, в мебели, в коврах. Если не перестанете курить, отравитесь насмерть этим никотином. Каждый месяц слышу, что с первого числа бросите курить, и ничего у вас не получается, чепуха какая-то.

— Вот увидите, какого-нибудь первого числа возьму да брошу. Клянусь.

— Ба-ба-ба. Никогда вам не избавиться от этого.

— Избавлюсь или не избавлюсь, но мне следует поблагодарить вас за то, что вы так заботитесь о моем здоровье.

— О своем забочусь, ко мне тоже проникает через дверь эта отрава.

«Тебе-то здоровья не занимать», — подумал он, глядя на ее безукоризненно гладкую, розовую кожу, на пышный бюст, распирающий красный свитер.

— Боровца еще нет?

— Председатель предупредил, что придет в половине девятого. Сегодня пятница, в одиннадцать у вас заседание совета.

— Ну да, эта чертова пятница.

Она подала ему папки с эскизами и несколько писем. Он отодвинул бумаги на край стола. Ну вот и вторая печаль — нехитрая функция канцелярского робота. Подписывай заключения, заполняй бланки, просматривай папки, которые сегодня интересуют тебя еще меньше, чем обычно. Вполне достаточно, если он просмотрит их там, на заседании, а потом быстренько набросает ответы. На такое у него опыта хватит.

Секретарша растерянно следила за его движениями, они сегодня были то чересчур энергичными, то совершенно небрежными. Она собралась уйти, но он остановил ее.

— Пани Зося, почему вы не присядете?

— Вы сегодня чем-то озабочены, я уж лучше постою. А то вопрется какая-нибудь и тут же раззвонит, будто я тут у вас просиживаю целые дни.

— Все равно сплетничают, не думайте, что этого можно избежать. Сплетни и красивая женщина неразлучны.

— Вы всегда так любезны. Приготовить вам кофе?

— Пожалуйста, приготовьте.

В этом здании кофе пили все, за исключением, разумеется, Матеуша, который предпочитал пить другие напитки. Едва придя на службу и отметив свою явку, что означало, будто они уже работают, все дружно начинали рассказывать о дне вчерашнем, а затем так же дружно переходили к этому коллективному обряду.

Откровенно говоря, здесь прилично работал лишь тот, кто не имел ни желания, ни времени на приготовление кофе, не ходил в служебное время в столовую, считая, что служебное помещение существует для работы, а собственный дом — для приготовления пищи и принятия ее. Эти нелюдимы старой закалки выполняли свою работу добросовестно, их нельзя было встретить на вечеринках и предпраздничных выпивках. Люди без полета, без фантазии, отщепенцы и роботы, они не могли рассчитывать ни на продвижение, ни на награды. Кто же станет поддерживать таких ограниченных людей, прикованных к своим канцелярским галерам, не умеющих ни ступить, ни слова молвить, ни даже выступить на производственном совещании?

Пускались в ход стаканы, чашки, блюдца, электрокипятильники, здание наполнялось благоуханием свежезаваренного кофе. Дело шло споро, так как штат состоял в основном из женщин, привыкших обращаться с посудой. Все они ссылались на пониженное давление и уверяли, что не могут работать, им трудно собраться с силами без чашки кофе и нескольких сигарет.

Это, конечно, не означало, что после кофе все до одного в едином порыве набрасывались на работу, обстановка сохранялась, пожалуй, прежней, такой же вялой. Давление оставалось на низком уровне до самого полудня, точнее, до той самой минуты, пока снизу, из столовой, не доносился звон первой тарелки и запах супа поднимался вверх по лестнице либо заносился в лифте на самые верхние этажи… Вот тогда добрая половина сотрудников оживлялась и проявляла свою неизрасходованную энергию.

У одной лишь пани Зофьи не было пониженного давления. Она не пила кофе, но ежедневно варила его для своего главного шефа, председателя Боровца, и его советника, консультанта Анджея. Вот за этим кофе она с ним и беседовала каждый день.

— Что нового, пани Зося? Все трудятся? — начинал он дежурную серию вопросов.

— Все в порядке. Наши коллеги — люди солидные, только вы их немного распустили. Да вот Перкун по-прежнему скандалит.

— Скандалит? А что на этот раз?

— Не буду морочить вам голову. Сама все улажу.

— Нет, прошу вас, ничего не скрывайте, я должен знать.

— Подкапывается под вас. Трубила на весь коридор, что если ее не повысят, то она отомстит вам. Куда-то что-то, вы понимаете, «что-то» напишет.

Он громко рассмеялся.

— Вам смешно, а она любит доносить. Вредная баба.

— Пусть доносит. Что она, черт возьми, может донести на меня?

— Донос можно сочинить любой, невелика премудрость. Особенно для нее. Она это уже делала на своей прежней работе, вот ее и сплавили. Зачем вы ее держите? И кретинка к тому же.

— Да, умом не блещет.

— Оторвала где-то себе диплом о высшем образовании, а сама элементарной орфографии не знает.

— Это мне известно.

— Так зачем вы ее держите?

— Муж от нее ушел, живет одна, да еще воспитывает дочку. Надо же быть снисходительным к людскому горю, пани Зося!

— Ну так хоть бы молчала, а то ведь терроризирует все учреждение. Если вы не подпишете докладную об ее увольнении, я сама обращусь к председателю, а еще лучше — к директору Чайне. Тот не станет долго раздумывать.

— Не торопитесь, подождем. — Он сделал глоток кофе. — А кофе у вас, пани Зося, неизменно отличный.

— Вот всегда так. Маневрируете. Я об одном, а вы о другом. Слишком вы мягкий, слишком покладистый.

Он согласился — с улыбкой и не без иронии. Она права, он слишком мягок, как дома, вот хоть бы сегодня утром. Все ожило в памяти, завертелось, впереди день, полный неизвестности. Позвонит ли «она»?

— Пани Зося! Сегодня я жду важного звонка. Если позвонят во время заседания, пожалуйста, вызовите меня оттуда. Для меня это очень важно.

— Мало ли какие звонки бывают, как я догадаюсь, что это именно тот?

— И то правда. Сегодня вообще будут обрывать телефон: ждут утверждения проектов, результатов оценки. Я, собственно, имею в виду два разговора. Если позвонит мой друг Петр, вы его знаете, пожалуйста, попросите позвонить еще раз около часу, а второй звонок, это будет женский голос… достаточно спросить, не пани ли Эва звонит. Знакомая, — начал оправдываться Анджей, — я должен помочь ей в одном деле. Очень срочное дело.

— Понятно, все понятно, — с деланным равнодушием произнесла секретарша, стараясь скрыть свое удивление.

Раньше действовал совсем другой принцип: никого не вызывать с заседаний, которые и проводились-то тремя этажами ниже. Покидая кабинет, она искоса посмотрела на Анджея, показавшегося ей сегодня уже с момента появления на службе каким-то странным.

После ее ухода Анджей стукнул себя ладонью по лбу. Какую же глупость он сотворил. Вот сейчас-то и пойдут сплетни по всему учреждению. Пани Зося тоже не святая, а если и не сболтнет, то ее «выручит» любая другая женщина, хотя бы и та, которую пани Зофья пошлет за ним вниз.

«Может, она позвонит еще до заседания, а я разволновался преждевременно», — мысленно утешал он себя, понимая, что эта девушка, которую он, несмотря на все, что произошло, так мало знает, становится для него с каждым часом все дороже и дороже.

Он отодвинул бумаги, закурил и, глядя на висевшую на стене репродукцию картины Модильяни, которого он ценил чрезвычайно высоко, попытался вырваться из потока мыслей об Эве. Но это ему не удалось, а может быть, он не так уж и много усилий прикладывал к этому. Перед глазами все время возникала Эва, вспоминалась ее ночная исповедь.

Сколько же она успела рассказать ему за те несколько часов? Ее признания лились таким быстрым и вольным потоком, наверное, потому, что адресовались человеку старше ее, на сколько же лет? Он не мог точно определить — пожалуй, на двадцать, если не больше. Да, нешуточная разница, обескураживающая! Впрочем, наблюдения, сделанные ночью, могут оказаться и ошибочными, и вот сегодня, если Эва позвонит и они встретятся, можно будет поближе познакомиться. Он пригласит ее в кафе — конечно, не во вчерашнюю харчевню, а лучше всего в ресторан, ведь сегодня она наверняка без обеда. Положение у нее тяжелое, и нужно в первую очередь подумать о том, как ей помочь. Вчера он намекал на что-то, но ничего не обещал, чтобы не отпугнуть ее сразу оскорбительным сочувствием. Любая уважающая себя женщина отвергнет подобное сострадание, ведь женскую гордость не романисты придумали, она существует сама по себе. Помощь нужно дозировать умеючи.

В дверь постучали.

— Войдите.

Пани Зофья нерешительно остановилась на пороге:

— Можно взять папку с письмами?

— Они еще не подписаны, сейчас подпишу и отдам… а почему вы сегодня такая робкая? Войдите, пожалуйста.

— Это вы сегодня какой-то задумчивый, и в кабинете тишина, слышно, как муха пролетит.

— Да-да, такое бывает, — рассеянно заметил Анджей, увлекаемый быстрым бегом мыслей. «Дьявольская интуиция у женщин, вот и эта уже почувствовала во мне какую-то перемену».

— Извините, что надоедаю вам, но сегодня заседание, и я хотела до вашего ухода взять письма. Председатель Боровец уже здесь, спрашивал о вас. Похоже, интересуется, как дела с Миланом и, кажется, с Канном.

Анджей словно проснулся. Милан, ну конечно же. Сегодня он совсем забыл о делах, как будто на свете вообще ничего не существовало, кроме… Канн? Ведь сейчас этот город становится еще заманчивее.

— С чего вы взяли, что он хочет поговорить со мной насчет Канна?

— Не знаю, хочет ли он об этом поговорить с вами. Просто интересовался, на какой месяц намечаются Милан и Канн, и попросил, чтобы я принесла ему папки. Думаю, они понадобятся ему на сегодняшнем заседании.

— Ах так? Спасибо, это очень важная новость. Вот и письма, я подписал, пожалуйста. — Он протянул ей бумаги.

Пани Зофья вышла, а у Анджея словно крылья выросли за спиной.

Теперь в кабинете уже не было слышно, как пролетают мухи. Он энергичным шагом измерял кабинет от окна до угла, где как раз и висела репродукция Модильяни, на которой была изображена нагая женщина. Эту копию он приобрел когда-то сам и повесил в своем скромном кабинете как единственную декоративную деталь Ему были близки и талант итальянского художника, и прежде всего печальная история самого Модильяни, которому так не везло в жизни: он ушел из мира сего сов-сем еще молодым, неизвестным и не оцененным по достоинству. Пожалуй, родственная душа. Его живописью плоскостной, с неповторимым оттенком киновари, его портретами итальянок с длинными шеями и вот этим, висевшим на стене, Анджей любовался всегда с неизменным восхищением.

Но сейчас ему было не до Модильяни.

«Канн недалеко от итальянской границы, — расхаживая по кабинету, рассуждал Анджей, увлеченный неожиданным замыслом. — Нужно действовать стремительно и начинать не с Боровца, а с Чайны».

Он набрал номер внутреннего телефона.

— Директор Чайна?

— Виват, здравствуйте, профессор. Узнал по голосу. Через час спускайтесь вниз на заседание.

— Да-да, однако я хотел до того забежать к вам на несколько минут.

— Ко мне всегда можно, художникам особенно. Прошу вас, если можете, побыстрее, потому что перед самым заседанием мне нужно еще накоротке поговорить с председателем.

— Мчусь.

Он побежал к лифту, так как кабинет Чайны находился на первом этаже.

Что представлял собой Чайна, знал весь институт и все члены совета, как же мог не знать его Анджей. Знал не хуже других.

Директор Чайна, мужчина лет шестидесяти, которых ему, впрочем, никто не давал, ибо он тщательно заботился о своей внешности и выглядел значительно моложе, зубы съел на руководящих должностях. Он еще до войны командовал различными учреждениями и призывал к сотрудничеству с санационным правительством, наконец примкнул к ОЗОНу[3]. После войны у него сразу же появились симпатии к левым, он объявил себя антифашистом, сторонником народной власти и опять добился своего: получил возможность кормиться на руководящих должностях. У него не было ни малейшего желания занять место какой-нибудь канцелярской крысы.

Юрист по образованию, искушенный чиновник, он умел работать и всюду оказывался на месте. Чайна не скрывал, что был лоялен ко всем властям по очереди, и прямо говорил:

— Если хочешь быть начальником учреждения, объединяющего людей для работы на общее благо, нужно всегда поддерживать хорошие отношения с властями. Руководитель учреждения не должен быть ни народным трибуном, ни революционером, поэтому перед войной я не стал ни тем ни другим, не должен быть и склочником, поэтому я таковым не являюсь. Могут сказать, что я оппортунист, пусть говорят. Я работаю. Для людей работаю.

Он один имел доступ к высшему руководству. Если случалось, что допускал ошибку кто-нибудь из членов совета или из руководителей института, а были это люди науки или искусства, не всегда умевшие оставаться дипломатами при общении с начальством, то не кто иной, как Чайна, отправлялся в самые высокие инстанции, рисковал головой, сглаживал все углы и улаживал дело.

— Поэтому нас никогда не бьют, — говорили руководители института. — Если бы не дорогой Чайна, то за многочисленные глупости, допущенные нашими коллегами, нам бы давно и крепко всыпали.

Чайна почти незаметно прибрал все к своим рукам: и работу всего аппарата, и решения всех инстанций учреждения, ученого совета и всевозможных комиссий. Действовал он при этом незаметно и тактично. Никого никогда не обижал, всех встречал одной и той же обаятельной улыбкой, не зависящей ни от ранга, ни от положения собеседника. У всех, кто принимал решения по его подсказке или утверждал подсунутые Чайной проекты, создавалось впечатление, что они действуют самостоятельно. И Чайна поздравлял их с каждым решением, текст которого сам и подсовывал. А в целом все это шло на пользу институту, финансовое положение и общественное значение которого непрерывно укреплялось.

Чайна умел быть скромным, хорошо знал свое место директора. На заседаниях выступал только в роли советчика, сообщал новости, высказывал свое мнение по отдельным вопросам, но никогда не принимал участия в голосовании. Тем не менее он мог заранее предсказать судьбу любого предложения или проекта резолюций.

Ведь не зря же он накануне заседания обсуждал все вопросы с председателем, его заместителями, с влиятельными сотрудниками, внушал, какую им занять позицию, иногда поучал, а то и предостерегал от нарушения формальных и юридических предписаний.

С помощью подобных предупреждений и юридических параграфов он угробил немало дельных предложений только потому, что сам рассуждал по-иному. Часто это касалось вопросов кадровых, ибо Чайна считал, что он единственный знаток своих подчиненных, всегда справедлив в отношении их, а любое вмешательство, даже самого председателя, попахивало, по его мнению, протекцией или, как было принято выражаться, кумовством, а в кумовстве он подозревал даже членов местного комитета.

По существу, он был хорошим советчиком и неплохим руководителем, стоящим на страже образцового порядка. Лично вел протоколы заседаний, а книгу протоколов считал библией учреждения, в которой должно быть обстоятельно отражено все, и особенно каждое решение по вопросам финансов, ссуд, стипендий, премий, намечаемого состава делегаций, выезжающих за границу, и т. п. В протоколах он отводил много места и пустяковым выступлениям участников заседания, так как хорошо изучил людское тщеславие и, следовательно, знал, сколько симпатии завоюет на следующем заседании, когда будут читать вслух и утверждать этот протокол.

Сам он готовил и повестку дня, не забывая накануне согласовать ее с председателем. Если возникал вопрос, который мог вызвать чьи-нибудь возражения, Чайна проводил предварительную обработку Боровца.

— Непростая история, пан председатель, ссуда очень большая, и никто не поверит, что она пойдет на строительство собственного дома. Кто же не знает, что этот Майкович — бабник и пьяница, и к тому же люди завидуют его таланту и доходам. Я бы посоветовал вставить этот пункт в другой формулировке и в самом конце заседания. К тому времени все уже выговорятся и устанут.

— Но у нас сегодня нет ничего такого.

— А мы сделаем так: для разрядки запаса красноречия вставим безотказный пункт — вопрос о строительстве нового здания для нас.

— А что, есть что-нибудь новенькое в этом деле?

— Ничего нового нет и не ожидается, решение руководящих органов будет принято лишь через два года, потому что мы опоздали внести наш объект в титульный список. Но спорить по вопросам строительства мы можем в любое время. Каждому кажется, что он разбирается в строительстве, потому что всю жизнь мечтает о собственном домике, так же как все разбираются в медицине только потому, что думают о своем здоровье. Ссуду для Майковича поставим девятым вопросом, согласны, пан председатель?

— Согласен, пан директор.

На этом все обычно и кончалось.

Сегодня при появлении Анджея в дверях кабинета Чайна встал и дружески раскрыл объятия.

— Приветствую, дорогой мой. Чем могу служить? Вижу, что-то срочное, раз так, перед самым заседанием. Закурим?

Он пододвинул гостю шкатулку с импортными сигаретами, сам же закурил свой обычный польский «Спорт».

— Охотно закурю, спасибо. Вы упомянули сегодняшнее заседание совета, я как раз по этому поводу. В повестке дня есть вопрос о выставке в Милане. Это как раз мой пункт…

— Имеется в виду только информация о состоянии дел.

— Выставка будет подготовлена в срок.

— Иного я не ожидал, поскольку этим делом занимаетесь вы.

— Спасибо за комплимент, но я хотел спросить о другом. Как вы думаете, будет ли сегодня утверждаться состав делегации в Канн?

— Председатель звонил мне, он хочет дополнительно включить этот вопрос в повестку дня.

— Наверное, у него есть кандидатура.

— Мы там участвуем пока что в роли наблюдателей. Это ведь новое мероприятие, и проводится оно всего несколько лет. Там состоится фестиваль легкой музыки, кинофестиваль, а заодно выставка и конференция в Ницце. Председатель намерен предложить пана Куню.

— Якуба, — подхватил с подчеркнутым одобрением Анджей. — Лучшей кандидатуры не найти.

— Как-никак музыкальный импресарио, бывал за границей на разных фестивалях, знает их как свои пять пальцев.

— Разумеется.

— Постойте-постойте, — улыбка Чайны разлилась по всему лицу, — а может, и вы не прочь?

— Нет, раз там главное — музыка, то это не по моей части, к тому же и кандидатура есть. Снимаю, снимаю.

— Как хотите, мой дорогой. Но туда должны поехать двое, чтобы представлены были и музыка, и изобразительное искусство. Следовало бы побывать и на выставке сценического оформления спектаклей музыкальных театров, нечто в этом роде должно состояться по соседству с Канном, в Ницце. На это, конечно, хватит двух-трех дней. А пану Куне на фестиваль понадобится не менее десяти. Ну что, соглашайтесь, пан Анджей, порядок? А я еще перед собранием переговорю с председателем.

— Большое спасибо, вы так любезны. — Анджей, обрадованный и вместе с тем смущенный сложившейся ситуацией, начал оправдываться. — Извините, что так внезапно обратился к вам с просьбой. Я сам до вчерашнего дня даже не думал об этом, а сегодня мне пришло в голову, что можно как-то связать Милан с Канном. Между этими двумя событиями полмесяца разницы, я мог бы взять на это время отпуск и прожить там на собственные средства. У меня на счету в банке есть немного валюты, и поэтому речь идет не о деньгах на командировку, а только о формальностях с паспортом и визами. Все-таки сразу две страны: Франция и Италия. В Италию я, правда, ездил несколько раз, но только на два-три дня, сейчас хотелось бы пробыть там подольше.

— Понятно. Кто же не знает, что значит для художника путешествие по этим странам!

— Точнее, для историка искусств, здесь в институте я выступаю именно в этой роли.

— Не будем скромничать. Я когда-то видел ваши картины и иллюстрации для зарубежных издательств.

— Это уже старая история. Вот откуда у меня и сохранилась валюта на поездку. Но с тех пор, как я попал в институт, работаю не для себя, а для других, все остальное забросил.

— Может быть, эта поездка явится стимулом? Вот и еще один аргумент к сегодняшнему заседанию.