Нет примирения!

XII

Ворвавшись в кухню, он крикнул с порога:

— Тетя!

— Тс-с…

Она стояла в комнате на диване, приложив ухо к стене, и обернулась с выражением необыкновенного интереса на лице.

У Бобровых громко звучали голоса.

— Заедают девчонку, истинно заедают! — бормоча под нос, Авдотья Мироновна сползла с дивана и, сунув ноги в просторные войлочные шлепанцы, качая шишкастой, в оранжевой косынке головой, засеменила из комнаты.

Предчувствуя недоброе, Павлик бросился за ней:

— Тетя!

На веранде он догнал ее и попытался остановить, но она, небрежно отстранив его, вошла к Бобровым. И сразу донесся до Павлика через открытую дверь ее голос:

— Позор, соседушки, позор! Я за стенкой и то не вытерпела.

— Тетя, — Павлик влетел в комнату. — Не вмешивайтесь в чужие дела!

— А что они из себя корчат, ты слышал? Работа им, видишь ли, моя не нравится…

— Успокойтесь, Авдотья Мироновна, — сказал Александр. — Каждому свое…

— Так почему же ты против, братец? — насмешливо спросила Даша. — Вот и мне нравится! Да, да! Не веришь? Ну, так вот! Мама до старости дожила, а что в жизни видела?

— При чем тут мама? Она без отца четверых нас после войны поднимала. Тянулась, пока всех в люди вывела!

— Ах, тянулась? Ну, так вот! — повторила Даша с какой-то мстительной злорадностью. — А я не желаю тянуться! Не желаю наряды из старого барахла перекраивать! На обновы по крохам годами копить! Во всем себе отказывать! Хочу всегда хорошие платья носить! И белье! И туфли!

— Кто же этого не хочет?

— Вы, должно быть! Вы, мечтатели! Квартиру два года ждете — и довольны! Красивой сказочкой с детства тешишься: стекла в домах золотые! Огни для других зажигать! А я для себя хочу!

— Не тот путь избираешь, сестрица!

— А ты мне хоть что говори! Хоть что! Все равно по-своему сделаю! Жить так жить! И не когда-нибудь, а сейчас, сегодня!

— Истинно, истинно! — обрадовалась Авдотья Мироновна. — Не поддавайся ему, голуба, ни за что не поддавайся. Хочешь, к нам пойдем? Мы с Иваном Терентьевичем так же когда-то на зависть некоторым начинали, и ничего! Живем не жалуемся. Свой хлеб жуем, у соседей не просим. И тебе всё в лучшем разе устроим…

— И вправду, должно быть, чужие добрее своих, — сказала Даша, берясь за чемодан.

— Куда ты? — испугалась Надя.

— Истинно, истинно! — засуетилась Авдотья Мироновна, выхватывая у Даши чемодан.

Павлик подбежал к ней:

— Оставьте, тетя!

— Берите, Авдотья Мироновна! — сказала Даша, сдергивая с вешалки сиреневое платье.

— Не делай глупостей! — преградил ей дорогу Александр.

— А ты не сердись, братец, — миролюбиво улыбнулась она. — За хлеб-соль спасибо, а пути у нас разные — сам признал. Я еще с первых дней сказала: долго у вас не задержусь, так что не поминайте лихом…

Авдотья Мироновна услужливо поволокла чемодан.

— Тетя! — Павлик выскочил вслед за ней на веранду.

— Молчи! — она отбросила его руку, ногой толкнула дверь в свою половину.

— Что за шум, а драки нету? — послышался бас.

На веранду поднимался Иван Терентьевич — костлявый и, как обычно, угрюмый, с пронзительными острыми глазками, в черной кожанке, в кирзовых сапогах. Он кольнул подозрительным взглядом племянника и тоже вошел в дом.

Павлик оглянулся. Прислонившись к косяку и опустив бессильно руки, на пороге стояла Надя.

Ни слова не говоря, Павлик шагнул к двери, за дядей.

…Уже у стола, как желанная гостья, сидела Даша.

В кухне на табурете переобувался Иван Терентьевич.

Авдотья Мироновна шныряла из комнаты в кухню и обратно, расставляла на столе посуду. И тараторила без отдыха, обращаясь то к Даше, то к мужу:

— В обиду тебя не дадим, голуба, не бойся! Встретил братец сестрицу — нечего сказать! От такого счастья отговаривать вздумал! Упустить торговую точку на главном проспекте! Да мы с Иваном Терентьевичем все оформим, как положено! Оформим, Иван Терентьевич?

— Заметано! — пробасил он.

Авдотья Мироновна закивала:

— Конечно, потом и отблагодаришь кое-кого…

— Не без этого! — опять пробасил Иван Терентьевич.

— Послушайте! — ее выдержал Павлик.

— Вот-вот! — оставляя без внимания реплику племянника, продолжала Авдотья Мироновна. — Так действуй, значит, и не поддавайся!

Павлик крикнул:

— Да не впутывайте вы ее в свои тенета!

— Опять заговорил? — поднялся Иван Терентьевич.

— Да, опять! Пойдем, Дашенька! Ты увидишь — это лучше, чем оставаться с ними!

— Ну и убирайся, убирайся ко всем чертям! — рассвирепел Иван Терентьевич. — Надоел со своими проповедями!

— А я и уйду! — сказал Павлик. — Давно собирался, да просили по-родственному, плакались… С машиной обещали не левачить и с водой-сиропом не комбинировать! А теперь вижу — еще других вербуете! Да только не выйдет у вас с ней, не выйдет! Пойдем, Дашенька!

Но она не подумала и пошевелиться, лишь спросила с иронией:

— И куда же ты поведешь меня, Павлуша?

— Да хоть куда! Хоть куда — все для тебя сделаю, все, что захочешь!

— Что же именно? Уроки выучишь на «отлично»? Или сочинение домашнее сочинишь? Нет уж, Павлуша… Видать, и с тобой нам не по пути. Не школьник-ученичок, а самостоятельный человек мне нужен. Замуж я выхожу. За Свиридина!

— Замуж? За Свиридина? — Он подскочил к ней. — Ты шутишь?

И неловко задел этажерку, посыпались на пол книги.

Не отрывая от Даши глаз, стал подбирать их прямо в охапку, словно дрова.

— Вот-вот, — ехидно загундосила тетка. — Говорили: о жизни подумай, а он в книжечки свои уперся и этакую девку проморгал!

— Ученый зато! — загоготал Иван Терентьевич.

— Шутишь ты? — повторил Павлик почти шепотом, выпрямляясь и все так же глядя на Дашу.

Она пожала плечами:

— На свадьбу тебя приглашаю. Надеюсь, хоть один вечерок от занятий-уроков освободишь.

Иван Терентьевич опять громко загоготал.

Павлик молча вывалил из рук книжки на стол и пошел к выходу.

Он не помнил, как миновал кухню, как оказался на веранде. Привалился спиной к захлопнувшейся за ним двери…

Тихо и мирно шелестит листвой темнеющий в сгустившихся сумерках сад. Маячит белым пятном на фоне зелени рубашка Александра, сидящего на крыльце рядом с Надей. На плечи Нади накинут пиджак.

Уняв непонятную дрожь во всем теле, медленно и устало подходит Павлик к сидящим, Останавливается за их спинами.

Молчат они. Молчит Павлик.

О чем заговоришь? Что скажешь?

Только шелестит листва.

Наконец Павлик глухо роняет:

— Кончена моя жизнь здесь.

И спускается с веранды, идет к калитке.

Александр, переглянувшись с Надей, спрашивает:

— Куда же на ночь?

— К ребятам…

Хлопает калитка. Александр встает:

— Подожди…

На ходу надевает пиджак, догоняя Павлика уже на улице.

…Перед громадным зданием рабочего общежития с освещенными квадратами окон сидят Сергей и Лена. Запрокинув голову, положив ее на протянутую по скамейке руку Сергея и глядя в небо, негромко, мечтательно декламирует Лена:

Сергей просит:

— Еще, Ленушка…

Помолчав, она произносит:

— Это Бунин написал. Иван Алексеевич. Хороший русский поэт.

— Да, — задумчиво согласился Сергей. — Вот я тоже иногда внутри себя чувствую. Кажется, раскрой рот — и стихи сами польются… Про все на свете — про жизнь и людей, про дождь и снег, самый первый, пушистый… И такой восторг приходит, ну, прямо дух захватывает!

— А я люблю, Сережа, когда дух захватывает! В детстве с горки каталась всех отчаяннее, честное слово! Ветер свистит, вся замрешь. Вот так и в танце тоже. Я и танцы поэтому люблю. Ты уж не ревнуй меня, когда танцую, ладно?

— Да ладно…

— Или сам учись. Вот, например, вальс. Все кружится, вертится, ног под собой не чуешь, летишь! И работу свою я тоже люблю поэтому, лечу на кране над всем цехом, над станками, над вашими головами…

Она опять умолкла: подошли и остановились рядом Александр и Павлик.

— Говори, — кивнул Александр и тоже сел на скамейку.

Лена взглянула на Сергея, словно не решаясь продолжать.

— Давай, — сказал и он.

— Да я уж все… Вот некоторым крановщицам скучно кажется: дескать, ползаешь под потолком, как черепаха. А разве черепаха? Подъедешь к кому-нибудь из сборщиков, подхватишь тяжелую деталь, а то и целый станок — да как взметнешь! Такой сильной себя чувствуешь!

— Ишь ты, силачка! — шутливо подтолкнул Сергей.

Она прильнула к нему, а он почему-то засмущался, закашлялся и, косясь на ребят, отстранил ее с нарочитой грубоватостью:

— Ну, будет, будет…

И деловито обратился к Александру:

— Зачем явились-то: так просто или что-нибудь?

Павлик невесело усмехнулся:

— Что-нибудь.

— Место ему в общежитии надо, — сказал Александр.

— Место? — Сергей взглянул очень внимательно. Посмотрела на Павлика и Лена. — Ну что ж… Будет место. Сегодня на Кешкиной койке поспишь — он в ночную ушел.

— Ладно.

Сергей больше ни о чем не спрашивал, но и ему и Лене стало понятно: случилось у Павлика то, что рано или поздно должно было случиться — это все знали. Но хоть и ожидалось это давно, а все равно неприятно. Поэтому, конечно, и хмурые они такие оба — и Павлик и бригадир…

— В наш город, — сказала Лена, — с середины июля московский театр приезжает. Будем опять коллективно ходить. И вам, как тогда, дежурство устроим, — обратилась она к Александру. — Кому с Димой оставаться, чтобы вы с Надей могли…

— Спасибо. Какое бы дежурство придумать, чтоб на работу она могла…

Лена кивнула:

— Это, конечно, безобразие у нас с домом и с детсадом. В нашем цехе у двух работниц точь-в-точь положение, как у Нади, и я выясняла: осталась внутренняя отделка, да краски нет…

— Какой краски?

— Не знаю. На окна или на двери, что ли.

— Жулики там, вот что! — сердито сказал Сергей.

— А знаете! — вскочила Лена. — Давайте сделаем на строительстве проверку! Правда, правда! — загорелась она, воодушевляясь собственной мыслью. — Вот поговорю завтра же в комитете комсомола с Кондрашовым, и проведем комсомольский рейд!

— Рейд, — повторил Павлик хмуро. — А каким рейдом ему поможешь? — кивнул он на Александра. — Сестре его…

Александр сразу встал.

— Пойду я…

Но, не уходя, начал закуривать папиросу.

И поняли Сергей и Лена, что случилось еще что-то, о чем тоже не стоит сейчас расспрашивать.

— Двинули! — сказал Сергей, обращаясь к Павлику, и добавил, взглянув на бригадира: — Может, и ты зайдешь?

Он знал, что Александр зайдет.

…И сидели они впятером в комнате общежития, при свете настольной лампы. Четверо друзей и Лена. Максим Академик полулежал на кровати, обмотав ноги синим колким одеялом, и рассуждал, жестикулируя раскрытой книжкой:

— В жизни, братцы, всегда так. Рядом с хорошим есть и плохое. Диалектика! Вот и у тебя сестра с пережитками.

— Откуда же у нее пережитки? — воскликнул Павлик. — Ну, если моих взять, — конечно, пожилые, отсталые. А она? Родилась-то в наше время?

Ему ответила Лена:

— Пережитки от возраста не зависят. Пережитки появляются тогда, когда у человека нет настоящей цели в жизни.

— У каждого человека есть своя цель! — возразил Сергей.

— Да, но смотря какая! Я ведь говорю о настоящей! Большой!

И спорили… До хрипоты в голосе спорили.

Максим кричал:

— Свадьбы допускать нельзя, нельзя!

— А как ты ее не допустишь? — опять возражал Сергей. — Жениться никому не запретишь!

И снова спорили.

Конечно, ни к какому решению не пришли — да и не ждал Александр, что найдется сразу решение, но стало от этих споров как будто теплее, легче на сердце…

…Он возвращался домой медленно, снова и снова обдумывая происшедшее.

Да, жениться Григорию Свиридину не запретишь. И Дарью силой около себя не удержишь.

Так, может, совсем не обращать на них внимания? Пускай преуспевает Свиридин! Пускай продает подкрашенную водицу Дарья! И уж пускай в конце концов создают они свою семью — ведь это их личное дело!

Личное?

Значит, примириться? Нет! Но что же делать? Что?..