Нет примирения!

XVII

…Крутится диск пластинки, заунывная тянется мелодия.

За столом, приготовленным для большого числа гостей, трое. Важная рыхлая Авдотья Мироновна в полупрозрачном платье, как желе в целлофане, подтянутый, в черном костюме Иван Терентьевич и сбоку от них — курносый, небрежно одетый, лоснящийся толстяк, который с аппетитом жует, пьет за рюмкой рюмку и провозглашает щедрые тосты:

— Пьем за технический прогресс! Пьем за преобразование природы!

Гладко выбритый, торжественный Григорий и Даша в белом платье сидят у другого конца стола.

Взлаивает во дворе черный пес на привязи.

Даша вскакивает, бежит к двери, и все молча ждут, повернув головы, но она возвращается одна, натянуто улыбаясь.

И молча подливает вино Григорий.

Только Авдотья Мироновна ведет непринужденный, «светский» разговор:

— Чудесный у вас винегрет, чудесный! И мы с Иваном Терентьевичем так же когда-то начинали. Помнишь, Иван Терентьевич… У нас был такой же случай. Пригласили мы гостей…

— Пьем за процветание человечества! — провозглашает толстяк и тянется к Григорию. — А усатый к тебе не схотел. Ты позвал, а он не схотел. Пьем за культурную революцию!

Крутится диск пластинки. Лает во дворе собака. И, прислушиваясь к ее бреху, пожимает плечами Даша:

— Не понимаю…

— Не схотел к тебе мастер… Надоел, говорит, мне Свиридин, жмот такой, в цехе…

— Да что ты пристал! — возмущается Григорий. — Пей! — И снова подливает вино.

— Пьем за освоение космоса! — кричит довольный толстяк.

Иван Терентьевич тоже выпивает, крякая, нюхает селедочный хвост и вдруг с гоготом вдавливает его в середину цветущего розами кремового торта:

— Сила!

Гогочет и толстяк:

— Сосна в лесу! — И вспоминает. — В лес завтра едем. Буфет с пивом будет. На машинах. Вы поедете?

Григорий отмахивается:

— Забава.

А Даша не отвечает — смотрит и смотрит на искалеченный торт, украшение стола… Бессмысленно торчит из него обгрызенный селедочный хвост…

Иван Терентьевич встает икая:

— Пошли, старуха!

Сразу начинает прощаться Авдотья Мироновна:

— До свиданья, голуба, чудесно у вас!

Рвется на привязи пес, выпроваживая чужих за калитку.

Силится быть изящным рыцарем курносый толстяк — с трудом ловит Дашину руку, слюнявит пьяным поцелуем:

— Поехали в лес… На машинах. Завтра. Буфет с пивом.

Лязгнув со звоном, отрезает Дашу и Григория от улицы железный засов. Замолкает пес во дворе, и тишина, как в спящем царстве, опускается на бревенчатый дом с пристройкой.

Медленно возвращается Даша в комнату, останавливается на пороге: уродливо разворочен обильный стол.

Григорий за спиной внезапно разъяренно кричит:

— Ну и к черту, к черту всех, раз не захотели — не надо! Уйду с завода, попрыгают без Свиридина, попрыгают! Уйду!

Даша тихо спрашивает:

— В лес завтра с утра едут?

— А ты что? — удивленно начинает Григорий, но она перебивает властно:

— Мы тоже поедем!

…Авдотья Мироновна и Иван Терентьевич приближаются к домику с верандой. Она держит мужа за локоть, рассуждает степенно:

— Не та нынче молодежь пошла, не та… Винегрета сготовить и то не умеют. А с гостями у нас и верно случай был, помнишь, Иван Терентьевич?..

— Иван!

Из-за калитки, из зарослей садика выскакивает человек в телогрейке:

— Беда, Иван! На базе у Ручкина вчера комсомольцы рейд провели. А сегодня к нему уже из милиции явились. Как бы теперь к тебе не нагрянули. О случае чего — я вас никого не знаю, и вы меня тоже. И ни цинковых, никаких отродясь не видывал…

Перепуганный человек в телогрейке исчез так же быстро, как и появился.

Иван Терентьевич очумело уставился на жену:

— Лежат еще?

— Лежат…

— Говорил, не держи!

— А что их задаром было спускать?

— Задаром, задаром! А теперь вот опять закапывать? — Он одним прыжком оказался в доме, кинулся в угол. — Где ключ от сарая?

— Может, минует, как в те разы?

— Жди погоды! — выхватив ключ, он снова бросился к двери.

— А бостон? — крикнула Авдотья Мироновна.

— Черт! — прорычал он. — Давай!

Она открыла сундук. И оба уткнулись в него. Прямо на пол полетел сверток, другой, третий… Тюки, отрезы…

— Давай, давай! — торопил «деловой мужик», судорожно запихивая в мешок все это страшное, не по-доброму нажитое добро.

Она бормотала:

— Сейчас, сейчас…

И лезла еще то в ящик комода, то в чемодан под кровать.

Так метались они почти в темноте, не зажигая света, в смертельной панике, трусливо оглядываясь в своем собственном доме…