Нет примирения!

XVIII

Словно в узком зеленом коридоре, по лесной дороге, мимо золотистых сосновых стволов мчатся переполненные людьми грузовые машины.

Звонко поют молодые голоса. На оживленных лицах улыбки.

Еще бы! Такая великолепная погода! Нежаркое, утреннее солнце! Смолистый воздух. Красивая дорога…

И стремительное движение — ветер в лицо!

Летят машины вперед по зеленому коридору, разграфленному по сторонам золотистыми соснами.

— Глядите! — кричит кто-то, встав в кузове, и размахивает рукой.

Впереди, в просветах между деревьями, сверкает вода.

Машины вырываются из густого бора на берег широкой полноводной реки и катятся еще некоторое время у самого обрыва. Потом одна за другой останавливаются в разных концах просторной поляны.

И бежит к воде паренек с удочкой в руках.

Прыгает вниз с крутого косогора другой, цепляясь за ветки кустарника.

Падают в воду ребята, взлетают брызги…

А где-то уже играет баян. И расстилаются на траве скатерти и газеты. Со смехом перебрасываются волейбольным мячом вставшие в круг ребята.

Толстяк тянет Григория к грузовику, заставленному ящиками с пивом. Даше не хочется с утра пива, но она тоже пробует стаканчик.

Толстяк продолжает начатый Григорием разговор:

— И уйди! Покажи свою гордость! Подай заявление и уйди!

— И подам!

— Подай! — подзадоривает толстяк. — Да вот и начальство! Эй, Илья Фомич! — с храброй развязностью захмелевшего подчиненного окликает он старого мастера. — К шалашику нашему двигайте!

— Спасибо, дорогуши. Не потчуюсь.

— А вы на прощанье, Илья Фомич!

— Далеко ли едешь? — прищуривается мастер.

— Да не я… Он! Свиридин наш — золотые руки! С завода уходит — довели хорошего человека.

— Ладно тебе, — небрежно бросает Григорий, хотя ему нравится, как нахваливает его собутыльник, и, не в силах удержаться от дополнительной похвальбы, говорит уже сам, будто между прочим: — Мастер давно меня знает. Лет с десяток, поди, вместе крутили. А теперь вот с другими пусть… Надумал я окончательно, Илья Фомич…

— А ты не торопись, дорогуша…

— Да что толку ждать-то? Считайте, официально вам заявление сделал, при свидетелях! И жду резолюцию.

— Ну, жди, жди! — сердито отвечает Илья Фомич и идет дальше.

— Может, все же выпьете с нами?

— Благодарствую!

— Хитрый старик! — подмигивает Григорий, когда мастер уходит. — А ну, лей еще!

Толстяк наполняет стаканы и громко произносит, хихикая, довольный собственным остроумием:

— Пьем за культурную резолюцию!

Солнце припекает уже сильно, а Григория с толстяком не оторвать от батареи бутылок.

И Даша идет одна берегом-поляной мимо веселых компаний, занявших уютные местечки в тени под соснами и на солнце, у самой воды, где особенно многолюдно. Только никого не знает Даша. И никто ее не приветствует, не зовет к себе.

Вдруг она останавливается.

Впереди под огромной сосной, у кромки обрывистого берега, перед развернутой скатертью с угощениями сидит Александр. И Надя с Димкой. Их друзья… Максим Академик стоя жестикулирует:

— Как сказал выдающийся…

— Готово, Сашка! — раздается из-за обрыва.

И Даша вздрагивает: ведь это кричит Павлик.

Она поворачивает голову и видит его внизу, у воды. В голубой майке, в белых брюках, он стоит в покачивающейся на волнах моторной лодке, причаленной к берегу. А около него толпятся парни и девушки в трусиках и купальниках. Все они, видимо, собрались прокатиться, и Павлик готовится сопровождать их в качестве моториста. Он дает команду, и они, озорничая, начинают осаждать лодку, а Павлик, наоборот, выпрыгивает на песок и зачем-то карабкается на косогор, стараясь побыстрее высвобождать ноги из потока сползающей вниз сухой пыльной осыпи.

Он выскочил, наконец, на поляну прямо перед Дашей.

Может быть, она сама подошла к нему?

Она не заметила этого, но он вырос перед ней на краю обрыва и, конечно не ожидая встретить здесь ее, растерялся, даже сделал шаг назад.

— Упадешь! — вскрикнула она, схватив его за рукав.

Но он выдернул рукав, глядя куда-то в сторону, мимо ее лица, и она тоже оглянулась.

Совсем близко от нее стоял брат. И вся их компания — перед развернутой скатертью под огромной сосной — была тоже совсем близко… Значит, Даша все-таки подошла сама.

Никто не произносил ни слова, пауза явно затягивалась, и Даша сказала:

— Ну, здравствуйте.

— Здравствуй, — ответил Александр и передал Павлику что-то маленькое, похожее на ключ.

Павлик сразу рванулся назад, вниз, словно нырнул в пустоту за обрывом — зашуршала под его ногами галька, заструилась опять пыльная осыпь…

А брат пошел к сидящим у сосны.

Даша засмеялась с показной небрежностью:

— Даже и не поздравите?

Он обернулся:

— С чем?

— Я необидчивая! — сказала Даша. — Вчера не явились приглашенные! Так вот я сама пришла! Вроде хватит ссориться-то. Ну, сколько можно? Ну, случилось, так что же теперь?

— Ах, что теперь? — переспросил Александр. — Слышите? Она необидчивая! Пришла сама! Сделала все, что хотела, не остановилась ни перед чем, а теперь пришла! «Хватит ссориться». А если не хватит?

— Значит, ты все такой же?

— А ты другая? Я спрашиваю: ты пришла к нам сейчас мириться другая? Или, может, решила быть другой? — Он помолчал, она не ответила. — Так чего же ты хочешь?

С берега, от воды, донесся рокот заработавшего мотора, раздался смех. Мотор набрал силу, и послышались шутливо-прощальные возгласы. Должно быть, лодка отчалила и поплыла удаляясь. Но Даша не видела этого — она стояла перед братом, и все, кто был у сосны, в упор смотрели на нее, словно тоже спрашивали: «Чего же ты хочешь от нас?»

Александр больше ничего не говорил, но Даша знала: он мог бы сказать о многом… О том, например, как правильно и хорошо живут они, а она, дескать, неправильно… Или о том, как радостно смотреть на станок, когда он впервые начинает послушно работать…

…А испытала ли ты, Дарья, хоть раз щемящую тоску по любимой работе, а потом — счастье склониться вновь над чертежом?

Да что вообще ты знаешь о счастье?

Необыкновенные книги читает Максим. Механиком скоро будет Павлик. Рядовым рабочим стал вчерашний десятиклассник Сергей. Знакомы ли тебе их радости в жизни?

Ты мечтаешь только вкусно поесть, красиво одеться, сладко поспать! И тебе радостно оттого, что сегодня твой дом просторнее, чем у других… И платье дороже, чем у других… И вкуснее конфеты в серебристых бумажках…

Но ведь завтра, когда все это будет и у каждого, добытое не изменой большой мечте, а собственными руками, о чем тогда прошипит тебе газированная вода, остервенело бьющая в стакан холодной струей? Не о том ли, что ты безрассудно отвергла настоящее счастье, не о том ли, как сделалась нищей при всем своем богатстве?

Ты пришла с насмешкой, решила похорохориться, а видишь, как смотрят на тебя все — сурово и молча, и осуждают, и сожалеют…

Что же ты скажешь всем? Что ответишь брату?

Ничего не ответила Даша, а повернулась и тоже молча пошла.

Только мутной пеленой заволоклись заречные дали, и сама река, и чье-то лицо, вдруг возникшее совсем вблизи. Даша на секунду зажмурилась. А когда открыла глаза, упала слепая завеса, и она услышала встревоженный голос Григория, ухватившего ее за плечо:

— Что с тобой? Обидел кто?

Не ответила ничего и ему, продолжая идти по упругой хвое.

— Да что вам надо еще? — послышался сзади выкрик Григория. — Вот ухожу от всех вас, ухожу, добились?

— Уходит, увольняется! — стал поддакивать курносый толстяк.

Больше Даша не расслышала — остались их голоса за спиной, затерялись в звонких перекликах людей в лесу… Кто-то кого-то звал за цветами. Кто-то просил принести бутылку воды. Длинный парень в тюбетейке объявлял, подняв обе руки:

— Мяч в игре! Подача моя!

И тоненькая девушка громко скомандовала:

— Товарищи, будем петь!

Да ведь это белокурый вождь… Лена!

Даша невольно шарахнулась в сторону, наткнувшись на шершавый сосновый ствол.

А песню уже затянули — нестройно, зато громко.

«Будешь у нас в хоре», — сказала когда-то белокурая Лена.

Но вот не поет сейчас с ними Даша, а убегает подальше да еще норовит проскочить быстрее, пряча от всех лицо, таясь и скрываясь…

Кто же гонит тебя так стороной, Дарья Свиридина?

Кто тебя здесь обидел?

…Григорий настиг ее у самой реки, на безлюдном участке берега.

Без устали ласкались к гладкому камню волны. Гудел на косогоре мохнатый бор.

— Наплюй ты на всех, наплюй! — принялся уговаривать Григорий. — Знаешь, как заживем с тобой! Вот дом докончим…

С сухим треском мотора вырвалась из-за зеленого мыска лодка, переполненная коричневыми от загара людьми. Оставляя за собой пенный след, пронеслась она по середине реки.

Даша проследила за ней глазами, а Григорий перехватил ее взгляд.

— Хочешь вот лодку купим? Еще лучше, чем эту! Как глиссер, легкую! Всех обгоним…

На корме у руля сидел, должно быть, Павлик…

Даша не разглядела его, но представила, как, нахмурившись и сжав губы, направляет он лодку к берегу, а там уже опять толпятся отдыхающие — знакомые, заводские… И, высадив эту партию желавших прокатиться, Павлик посадит сразу другую. И может быть, сядут теперь как раз те, которые пели… Далеко по воде разнесется их песня.

И среди них сидела бы Даша…

— А хочешь, на машину в очередь запишусь? Они все пешочком, а мы с тобой на мягких сиденьях в своей собственной! С ветерком! Да так, чтоб грязью их, грязью из-под колес!

Он упивался от восторга, рисуя эту картину…

А где-то вдали шумел многолюдный веселый лагерь. И Даше вдруг почему-то вспомнился вчерашний испорченный пьяным гостем нарядный торт, словно все уговоры Григория были тоже, как приторно сладкий розовый крем с бессмысленно торчащим из него соленым селедочным огрызком…