Невеста по контракту

1

— Слушай, я болтала бы с тобой хоть до ночи, но, честное слово, не могу — пора бежать, — тараторю я, собирая разложенные на полстола листы с опусом Браунинга. Перечитываю так называемый роман третий раз и все больше озадачиваюсь. — Сегодня у нас с Маркусом особенный день, — добавляю я таинственным голосом.

Сюзанна Бреннан, дочь нашего главного редактора, учительница математики в частной школе Сент-Энн, актриса любительского театра и моя лучшая подруга, кривит губы, выражая не то презрение, не то насмешку.

— Особенный день? Опять?

Скрепляю листы зажимом и поднимаюсь из-за стола.

— Да.

— У вас такие дни каждую неделю.

— И что в этом плохого?

Не знаю почему, но Сюзи невзлюбила моего парня с первой минуты знакомства. Я заметила это по тому, как чуть сузились и похолодели ее серые глаза, и по тому, как напряглись и слегка поднялись вверх уголки губ. Человек со стороны в выражении ее лица не заметил бы ничего враждебного, но я-то знаю ее со школы — мы вместе учились в Стайвесанте и крепко дружим с тех самых пор.

Порой мне кажется, проблема в том, что она меня к Маркусу немного ревнует. Ей, приди она ко мне в гости, я могу даже не предложить кофе. Не потому, что мне его жаль или лень варить, и не потому, что я негостеприимна, а потому, что на Сюзи давно не смотрю как на гостью. Она мне вроде сестры, может даже ближе.

Маркуса же я чуть ли не каждый день балую маленькими сюрпризами. Мне доставляет удовольствие видеть, как его лицо озаряется улыбкой, когда он, уставший и мрачный, опускается после работы на диван и неожиданно обнаруживает на кофейном столике перед собой бокал любимого сидра, стакан с банановым коктейлем или — если у меня хватает денег и времени — экзотические блюда к ужину.

Сюзанна откидывается на спинку стула, вытягивает под столом ноги и скрещивает руки на груди, принимая лениво-вызывающую позу. Скажи кому-нибудь, что эта дамочка в джинсах с дырами на коленях и в майке с надписью «Гори все синим пламенем» — учительница, тебе рассмеются в лицо. Сюзи жутко боится в один прекрасный день превратиться в нудную училку с вечно нахмуренными бровями, поэтому после занятий спешит переодеться из строгих костюмов в одежду посвободнее и вдохнуть иной, не школьной жизни.

— Снова помчишься в ресторан, чтобы взять домой ужин? — с иронией спрашивает она. — Или заказала столик на двоих в «Гранмерси таверн»?

Кладу распечатку в большую сумку, которую всюду ношу на плече, и встряхиваю волосами.

— Не угадала. Сегодня Маркус задержится, поэтому ужин я успею заказать из дому.

Сюзанна вопросительно изгибает бровь, кривит накрашенные морковной помадой губы и становится чем-то похожей на клоуна.

— Мне надо успеть привести себя в порядок, — отвечаю я на не заданный ею вопрос. — Хочу расслабиться в пенной ванне, уложить волосы, переодеться.

Сюзанна выпрямляет спину и сильнее хмурится.

— Вы что, познакомились в этот день?

Качаю головой и, гордо приподнимая подбородок, произношу:

— Нет. Познакомились мы, если ты не помнишь, в феврале. А в этот день два года назад Маркус переехал ко мне и мы зажили семьей.

Сюзанна пренебрежительно фыркает, и я едва удерживаюсь, чтобы не схватить со стола чашку с недоеденным мороженым и не вылить белую жижу ей на голову.

— Скажешь тоже, семьей! — ухмыляясь восклицает она.

Резким движением вешаю сумку на плечо, подбочениваюсь и, испепеляя подругу взглядом, цежу сквозь зубы:

— Попрошу относиться уважительнее к нашим с Маркусом чувствам!

— Я бы с удовольствием, — ничуть не пугаясь моей грозности, отвечает Сюзанна. — Но, уж прости, не могу.

— Почему это, черт возьми?! — Я начинаю злиться, чего нельзя допускать. Когда я на взводе, то прескверно выгляжу, а сегодня это совсем некстати.

— Чересчур ты балуешь своего Маркуса, — задумчиво и уже без издевки говорит Сюзанна. — А он совсем этого не заслуживает.

К моим щекам приливает краска. Хочу успокоиться, но лишь сильнее расхожусь.

— Я люблю его и имею право баловать!

— Но ведь он ничего не дает взамен, по крайней мере последние года полтора, — смело глядя мне в глаза, произносит Сюзанна. Раньше она избегала критиковать Маркуса, а теперь вдруг решила прямо высказать, какого о нем мнения. Удачно же выбрала минуту! — И нагло тобой пользуется. Неужели ты не сознаешь, что ничего хорошего из подобных отношений не выйдет? — Она немного наклоняется вперед, даже на миг привстает со стула.

Меня захлестывает ярость, настолько горячая, что в первые мгновения сжимается горло и невозможно говорить.

— Да что ты… что ты понимаешь?! Как можешь судить, если ни разу не любила, как я? Любовь для того и существует, чтобы дарить тепло и радовать — не расчетливо, не за награду, а просто так, потому что того требует сердце! В том вся ее прелесть, для этого она и рождается! Настоящая любовь не рассуждает и не выгадывает, а лишь жертвует и отдает!.. — Ловлю на себе изумленный взгляд парня с соседнего столика и только теперь замечаю, что говорю слишком громко и высокопарно. Когда я волнуюсь, то начинаю сыпать книжными словечками и выражениями. Мне делается немного стыдно, но не возникает ни малейшего желания отказаться от своих высказываний или по-другому взглянуть на отношения с Маркусом.

Сюзанна тяжело вздыхает и качает головой.

— Присядь еще хотя бы на минутку. Нам давно следовало поговорить на эту тему.

Я продолжаю стоять, гневно сопя и упрямо поджав свои детски пухлые, вечно алые, будто после поцелуев, губы.

— Видишь ли… — более ласковым тоном, словно перед ней туповатый ученик, которому не мытьем, так катаньем надо втолковать, как решается задачка, произносит Сюзанна. — По-моему…

— Мне некогда! — Резко разворачиваюсь и быстрыми твердыми шагами иду прочь.

На сей раз сюрприз поджидает меня. Хоть и до конца рабочего дня Маркуса остается по меньшей мере часа три, он дома, причем престранно себя ведет и выглядит. Стоит посреди прихожей в окружении двух чемоданов и трех дорожных сумок и смотрит на меня так, как смотрел, когда, прилюдно осыпав начальника бранью, с треском вылетел с предыдущей работы. Всматриваюсь в него внимательнее. Нет, сегодня мой любимый немного другой. В прошлый раз в его взгляде помимо вины ясно виделось желание ее загладить, теперь же светится настораживающая решимость и ни капли сомнения в собственной правоте.

У меня привычка: когда пахнет опасностью, притворяться, что мне это только кажется, и прикидываться беззаботной. Особенно если дело касается Маркуса. С ним на многое приходится закрывать глаза. Но что поделать? Любовь в самом деле требует бесконечных жертв.

Окидываю чемоданы быстрым взглядом, пытаясь хоть на минутку про них забыть, подлетаю к Маркусу и повисаю у него на шее.

— Эх! Я рада и не рада, что ты дома! — Звучно чмокаю его в губы и, не разжимая рук, немного наклоняю голову назад. — У меня была потрясающая идея! Воплотить ее в жизнь хотелось до твоего возвращения!

Маркус натянуто улыбается и осторожно, но настойчиво убирает со своей шеи мои руки.

— Сиара… — Он закашливается.

Моя душа начинает дрожать мелкой дрожью, но я из последних сил стараюсь не допускать черных мыслей.

— Видишь ли, Сиара Энн…

Сиара Энн — это уже слишком. Во-первых, я терпеть не могу свое второе имя. Энн! Затрепаннее не придумаешь ничего, разве только Мэри. Во-вторых, когда Маркус так ко мне обращается, притворяйся не притворяйся веселой, это верный знак того, что беды не миновать.

— Нам надо поговорить, — с видом мученика произносит Маркус, но, несмотря на всю его растерянность, я по-прежнему чувствую, что он, не щадя меня, вот-вот сообщит нечто ужасное. Ему что-то взбрело в голову, и отказываться от своих намерений у него нет ни малейшего желания.

Я почти в панике и инстинктивно стремлюсь уберечься. Хватаю Маркуса за руку, тяну в сторону гостиной и так звонко, что у самой дребезжит в ушах, с идиотски широкой улыбкой на губах предлагаю:

— Пойдем в комнату! Устроимся на диване, включим музыку. И поговорим.

Маркус высвобождается, упрямо качает головой, поднимает чемоданы и крепко вцепляется в ручки, будто они рукоятки пистолетов, из которых он собрался расстрелять толпу неприятелей.

— Нет. Побеседуем здесь и сейчас. Такие вопросы лучше решать быстро и уж конечно без музыки.

Наклоняю голову, опять смотрю на сумки и чемоданы, будто только теперь их заметила, и смеюсь беспечным смехом, который в любое мгновение грозит перелиться в истерику.

— Тебя что, отправляют в длительную командировку? Куда? В Антарктиду? Ты накупил пуховиков и шапок, чтобы не отморозить уши и не слечь с воспалением легких? — Теперь я уже не смеюсь, а хохочу, да так заливисто, что самой становится жутковато. Это от страха и от перенапряжения. А главное, от сводящего с ума дурного предчувствия, которое хочется вырвать из души клещами и закинуть далеко-далеко, точно упругий резиновый мяч.

Маркус дожидается, когда я угомонюсь, и говорит, глядя на меня исподлобья уже не виноватым, а раздраженно-злым взглядом. Вытираю с глаз слезы и смотрю на него с той же глупой улыбкой.

— Нет, меня не отправляют в командировку. Я ухожу.

У меня из груди снова вырывается смешок, но совсем иной — глухой и прерывистый. Моргаю, наотрез отказываясь понимать, к чему ведет Маркус.

— Уходишь? Куда? И… надолго ли?

— Насовсем, Сиара Энн.

Проклятье! Надо было вообще не говорить ему, какое у меня второе имя. Своими «Сиарами Энн» он меня доконает. Впрочем, речь сейчас о другом. «Насовсем»! — повторно звучит в моих ушах, и от чудовищности этого слова темнеет солнечный свет за окном. Опять смеюсь, хоть из-под ног уже уходит земля.

— Подожди… — Похлопываю Маркуса по груди. Это какое-то недоразумение, пульсирует в затылке заторможенная от испуга мысль. Такого не может быть… — Ты, наверное, обиделся на то, что… — Умолкаю, напряженно раздумывая, чем я могла до такой степени оскорбить Маркуса. — Может, я иногда чересчур подолгу нежусь в ванне? Так это только потому, что вода меня успокаивает, как ничто другое. К тому же… — В отчаянии всплескиваю руками, издаю очередной смешок, больше похожий на стон, вцепляюсь в руку Маркуса так, что ему в кожу впиваются мои ногти, и снова тяну его в сторону гостиной.

Он вынужден опустить чемоданы, но не двигается с места и нетерпеливо дергает головой.

— Сиара, я не желаю превращать этот разговор в слезливую тягомотину! Потому что решение мое окончательное и бесповоротное, а долгие объяснения лишь усугубят боль. Прежде всего твою.

Очертания Маркуса и прихожей внезапно делаются расплывчатыми, все вокруг будто обволакивает дымка тумана. Он уходит от меня, и решение его окончательное! Это больше похоже на бред…

Думаете, это я упросила Маркуса быть со мной, я бегала за ним, я его соблазняла? Ошибаетесь. Он первый в меня влюбился и только его усилиями завязался наш роман, а в моем сердце возникло ответное чувство.

Мы познакомились, как и большинство пар, случайно и не ожидая никаких чудес. Более того, при весьма печальных обстоятельствах. У нас на глазах мчавшийся на всех парусах «мерседес» чуть не задавил женщину, и нам как свидетелям пришлось задержаться на месте происшествия и давать показания копам. Когда нас отпустили, я, совершенно ничего не подразумевая, повернулась к Маркусу, глубоко вздохнула и сказала:

— После такого потрясения не обойтись без бокальчика вина.

Он тотчас пригласил меня в ближайший ресторан, где мы проболтали часа два. Ужинать с мужчинами мне было не привыкать, однако я упорно избегала сближения с кем бы то ни было, свято веря, что должна дождаться одного-единственного и отдаться ему целиком — душой и телом. К Маркусу я тоже долго присматривалась, а он в тот первый и последующие вечера лез из кожи вон, чтобы очаровать меня.

Понятия не имею, как так вышло, но по прошествии некоторого времени при виде этого парня у меня стало сладко замирать сердце, а когда не получалось встретиться ни разу за несколько дней, начала охватывать мучительная тревога. Через три месяца я вдруг осознала, что это и есть тот, кого я жду, и доверилась ему, отчего почувствовала себя на седьмом небе. Все эти годы моя любовь, как младенец, росла, каждый день училась чему-то новому, познавала себя и исследовала наши отношения, а теперь вдруг осталась не у дел. Нет! Это ошибка, неправда, дурной сон!

— Ты что, плачешь? — вклинивается в мои сбивчивые мысли голос Маркуса.

Ловлю себя на том, что правда распустила нюни, шмыгаю носом и потупляю голову.

— Хорошо-хорошо! — нервно и трусовато восклицает Маркус. — Давай пять минут посидим в гостиной. В конце концов, ты заслуживаешь объяснений.

Он торопливо проходит в комнату, садится на диван и, держа спину неестественно прямо, будто в нее вставили стальную пластину, складывает руки на груди. Я какое-то время стою на месте и смотрю на него через раскрытую дверь. Заслуживаешь объяснений, многократным эхом звучит в голове. Как унизительно и гадко!

— Сиара Энн, — говорит Маркус надтреснутым голосом. — Прошу, давай не будем терять время! Меня… — он смущенно кашляет, — ждут.

Мгновение назад я думала, что хуже не бывает, а теперь, когда с секундным опозданием мне становится ясен смысл его последних слов, делается так тяжко, что хоть в гроб ложись. Было бы умнее и достойнее сказать, что разговоры ни к чему, сию минуту выпроводить Маркуса вон и остаться со своей невыносимой болью один на один, но я слишком плохо соображаю и совсем не думаю о гордости и чести, поэтому покорно прохожу в комнату и опускаюсь на край дивана. Между мной и Маркусом достаточно места еще для двоих людей моей комплекции.

По-видимому, он думает, что я стану задавать вопросы, потому что поначалу напряженно молчит. Я же до сих пор не вполне понимаю, что происходит, и без слов жду, что последует дальше. Маркус в который раз прочищает горло.

— Мне было… хорошо с тобой, Сиара Энн… — голосом, в котором отчетливо звучит желание поскорее от меня отделаться, наконец произносит он. — Сама знаешь… помнишь… — Он вновь дергает головой, будто от прострела в шее. — Было время, я боготворил тебя, ты казалась мне идеалом, совершенством, мечтой… Может, в этом вся беда… Иди в чем-нибудь еще. Я не знаю.

Смотрю на коврик перед диваном, и мне чудится, что длинный ворс, скатавшись, напоминает стадо зверей-уродцев. Ну и чушь лезет в голову! В такие-то минуты!

— В общем, мое ослепление давно прошло, — с нотками злобы, наверное из-за того, что я вынудила его распинаться, — продолжает Маркус. — Мне опостылела даже привычка быть с тобой рядом… А тут вдруг… — он глубоко вздыхает, — я повстречал другую. И, чтобы до конца с нею сблизиться, обязан освободиться от прошлой связи.

Прошлой связи, стучит у меня в висках. Будто с уличной женщиной, которую привел на ночь. Кошмар! И все это происходит с тобой, Сиара Купер, с девицей, в которую был до беспамятства влюблен строгий и солидный профессор Ларти и богатей Ник Дирнбергер, по которой сходило с ума полгруппы в колледже, которую воспел в лирических стихах утонченный и до чертиков начитанный Рей Пристли. Ты ли это? Или тебя прежней больше нет?

— Она… пришла к нам два месяца назад, — сбивчиво говорит Маркус. — Абигейл… Я про нее рассказывал. Да вы как-то раз даже встречались…

Закрываю глаза. Час от часу не легче! Маркус променял меня на недоучку-секретаршу, схлестнулся с ней на работе, куда устроила его я, используя свои связи! Верно, однажды мы даже встречались. Я зашла за Маркусом, чтобы вместе с ним пойти на ланч, и обратилась именно к ней с просьбой позвать его. По-моему, эта Абигейл уже тогда взглянула на меня как на побежденную. Впрочем, может, я уже придумываю.

— В общем… — Маркус разводит руками, — мне очень жаль, что приходится причинять тебе боль, но другого выхода нет. Спасибо за все и будь счастлива. — Он поднимается с дивана и уже без всякого смущения идет в прихожую.

Меня опаляет приступ злобы.

— Ключи! — командным тоном кричу я ему вслед.

Маркус вздрагивает от неожиданности, застывает на месте и медленно поворачивает голову.

— Что?

— Верни мне ключи, — удивительно спокойным голосом произношу я.

Маркус чешет лоб и не вполне уверенно засовывает руку в карман.

— Да, конечно. А вообще-то… — Мгновение-другое колеблется. — Можно они побудут у меня еще несколько деньков? Понимаешь, я не успел собрать все. — Кивает на вещи. — Сумок не хватило.

— Когда найдешь достаточно сумок, позвонишь и я скажу, в какое время планирую быть дома.

Маркус смотрит на меня так, будто я заговорила с ним на китайском.

— Да, но…

— Никаких «но»! — отрезаю я, поражая саму себя. Еще час назад я летела сюда на крыльях, мечтая порадовать этого болвана очередными приятными неожиданностями, а теперь разговариваю с ним, как с презренным и осточертевшим поклонником. Откуда взялась эта жесткость? — Отныне ты мне чужой человек. У посторонних не должно быть ключей от моей квартиры.

Маркус растерянно усмехается.

— Подожди… Я ведь не сказал, что мы становимся друг другу чужими. После нескольких лет вместе это просто… невозможно.

— Возможно, — говорю я.

Маркус приподнимает руку.

— Хорошо, давай договоримся так: я завтра же заберу остальные вещи и…

— Нет! — строже прежнего прерываю его я. До завтра ты можешь наделать копий и раздать их каким-нибудь Абигейл и бог знает кому еще.

Мысленно хвалю себя за то, что со зла не обозвала секретаршу девкой или как-нибудь похлеще. Это выглядело бы смешно и недостойно и говорило бы лишь о том, что я чувствую себя предельно униженной, беспомощной и стократ хуже соперницы. Впрочем, именно так я себя и чувствую, но демонстрировать свою потерянность Маркусу не хочу и не должна. Ко мне вдруг возвращаются силы, и, хоть я догадываюсь, что они скоро тоже иссякнут, резво вскакиваю с дивана, почти выбегаю из гостиной, становлюсь у входной двери, достаю телефон и уже кладу палец на кнопку.

— Положи ключи на полку или я вызову полицию!

Маркус слегка бледнеет и суетливо извлекает из кармана связку.

— Ладно. Вот они. — Опускает ключи, куда я велела, и поднимает руки над головой, как сдающийся в плен боец из проигравшей в сражении армии. — Ты только не волнуйся так, Сиара Энн.

— Никогда, — слышишь?! — никогда больше не называй меня Сиарой Энн! — кричу я, тряся рукой с телефоном.

— Гм… — Маркус смотрит на меня в полном ошеломлении. Я в жизни не повышала на него голос, во всяком случае так. — Хорошо, не буду.

— И слава богу, что проваливаешь! — Подскакиваю к полке, забираю ключи и ухожу в спальню, где больше нет его модели самолета, будильника-приемника и многих других вещей. Из прихожей какое-то время не доносится ни звука, потом негромко хлопает входная дверь, и мне на плечи тяжелой шубой ложится убийственное одиночество.

Брошена! До сегодняшнего дня я и не подозревала, сколько горечи и безысходности таит в себе это невинное слово. Когда тебе дают от ворот поворот, чувствуешь себя жалкой, ничтожной, достойной лишь сострадания, а то и презрения.

В первое мгновение после ухода Маркуса меня охватывает страстное желание кому-нибудь позвонить и в подробностях описать, какая беда свалилась на мою бедную голову. У меня есть единственный настоящий конфидент и советчик — Сюзанна. Трясущейся рукой достаю телефон, но тут вспоминаю, что мы с Сюзи, можно сказать, поругались, причем не по пустяку, а именно из-за Маркуса. Расскажи я ей сейчас, что он меня бросил, она непременно заявит: я же говорила! Мне этого не вынести.

Качаю головой, откладываю телефон и остаюсь со своим горем одна-одинешенька. На глаза вновь наворачиваются слезы, и с ними капля за каплей выходят наружу отчаяние и боль. Увы, им на смену тотчас является новое страдание, точнее его внутри столько, что вовек не выплачешь, и кажется, этому аду не будет конца.

Засыпаю на влажной от слез подушке, а утром с трудом разлепляю опухшие веки. На работе продолжаю читать роман Браунинга, мечтая найти в привычном занятии успокоение, но текст кажется еще более неровным, а многочисленные несоответствия сильнее обычного режут глаз. Дженнингс подбрасывает мне новую работу и весьма недоволен, что я до сих пор вожусь с нынешней. Я чувствую себя разбитой, ничего не хочу и не понимаю, для чего вся эта суета, потуги чего-то добиться и в чем-то разобраться.

Следующий день проходит примерно так же и лишь под вечер в пятницу трясучка внутри немного ослабевает. Выношу на балкон раскладное кресло и, греясь в лучах ласкового вечернего солнца, снова утыкаюсь в распечатку с текстом Браунинга, вознамерившись разложить по полочкам, что конкретно меня не устраивает. Поначалу сосредоточиться не выходит. Мысли снова переключаются на историю с Маркусом. Позволяю себе сделать десятиминутную отсрочку и, глядя в прозрачно-золотистый воздух, задумываюсь, почему все так получилось.

Быть может, дело правда лишь в том, что любовный пыл Маркуса мало-помалу угас. В моих ли было силах предотвратить беду? Правильно ли я себя вела? Вспоминаю, как держалась с возлюбленным в самом начале отношений, по прошествии какого-то времени и потом, когда мы жили вместе. И осознаю, что, начав со сдержанности и осторожности, все больше и больше превращалась в няньку, слепо ублажающую любимое дитя. Вероятно, Сюзанна права. Почему я раньше этого не понимала?

Задумываюсь над этим вопросом так, что сильно морщу лоб, чего вообще-то стараюсь не делать, чтобы лицо преждевременно не избороздили морщины. Где-то в подсознании шевелится мысль, которая, похоже, все время там скрывалась и немного настораживала, немного пугала, из-за чего я и не желала вытаскивать ее из глубин на поверхность. Теперь прятаться от правды больше нет смысла. В любом случае все потеряно и ничего не исправишь.

Тяжело вздыхаю. Да, наверное, так оно и есть. На мою жизнь, точнее на отношения с любимым мужчиной, слишком серьезно повлияли родители. Отец и мама всю жизнь что-то выясняли, изо дня в день предъявляли друг другу претензии, выражали недовольство, скандалили и припоминали давние обиды. Скорее всего, именно поэтому я еще ребенком где-то на подсознательном уровне дала себе слово: когда повстречаю любовь всей своей жизни, как бы там ни складывалось, буду не требовать и обвинять, а стараться понять, дарить радость и отдавать все, что только могу. По-видимому, так тоже неправильно. Теперь я убедилась в этом на собственном горьком опыте. Какой же следовало выбрать путь? Возможна ли в отношениях между мужчиной и женщиной та самая золотая середина?

Пожимаю плечами, не зная, где искать ответы. В любом случае надо сначала оправиться от удара, а уж потом, если я когда-нибудь отважусь завязать новый роман, ломать голову над тем, возможно ли счастье вдвоем. Не исключено, что в этом больше никогда не возникнет необходимости. То, на чем я воспитывалась в родительском доме, всегда будет жить во мне и страх повторить судьбу отца и матери я, боюсь, никогда не смогу в себе искоренить. А шагать по жизни можно и одной. Ведь было время, когда о существовании Маркуса я даже не подозревала, тем не менее умела и радоваться, и смеяться, и надеяться на лучшее.

Наверху гремит посуда, и по всей улице разносится визг:

— О-о-о-ливер! Неужели было трудно сложить тарелки в посудомоечную машину?!

Мои соседи сверху большие оригиналы. Она — грузная, броская, высокая дама с неподражаемым контральто. Которое ей бы следовало поберечь, ведь по профессии она оперная певица. Он — худенький, нездорово бледный и тихий. Порой мне кажется, что несчастный немой — его никогда не слышно. Говорят, он занят наукой и увлечен обожаемым делом настолько, что иной раз забывает не только о голосистой жене и ее требованиях поддерживать в доме порядок, но и о том, что по утрам надо завтракать, а вечером ложиться спать.

Улыбаюсь невеселой улыбкой, смотрю на распечатку романа, которую держу в руках, вздыхаю и вновь погружаюсь в чтение.