Нездешний человек. Роман-конспект о прожитой жизни

Мать моя умерла...

Мать моя умерла. Она не покупала мороженого ни мне, ни себе, она копила деньги всю жизнь, но они в одночасье всё равно рассыпались в прах, а она поскользнулась от огорчения на банановой кожуре, сломала шейку бедра, перелом не срастался, я её ворочал, сознание пропадало. Иногда возвращалось: «Не хочется умирать, а надо. Никто за меня не умрёт». Чтобы она не отвыкала от людей, я читал ей вслух. Не думаю, чтобы она хоть что-нибудь понимала. Впрочем, так же как я. Поэтому я читал что попало, просто буквы. Очнувшись, мама спрашивала, стоит ли запятая на правильном месте. Если она не стояла, она с осуждением морщилась. А про орфографические ошибки и говорить нечего. В нынешних издательствах книги вычитывались отвратительно, так что поводов для недовольства находилось много. Я держал маму за руку, а она смотрела свои сны. Утром она рассказала: «Ты был такой маленький и пошёл один за грибами. Нет тебя и нет. Я в лес побежала. Искала-искала, вот и нашла. А ты стал уже взрослый. Хорошо, что я ещё на своих ногах. Я тебе связала шерстяные носки. Наверное, маловаты. Ты уже вырос». Снова заснула и уже не проснулась. Я купил бутылку вина, достал свой ножичек, ввинтил штопор в пробку, стал тащить, но тут он сломался. Металл устал, никто ему не судья.

Бродский тоже умер. Говорят, легко. Говорят, что лежал на полу, улыбался. Но умер он слишком рано, не дожив до зрелости, до простоты. Мне было жаль. И его, и что так получилось. Жить нужно долго. В выводах я был, как и прежде, силён. Как-то разом все люди сделались моложе меня. Дело было, конечно, не в них, а во мне. Когда остаёшься один, стареешь быстрее. Я стал всем неуважительно «тыкать», в том числе и себе. Познакомиться, что ли, хоть с кем-нибудь? Желательно помоложе меня, с какой-нибудь женщиной средних лет. Мы познакомимся, она меня полюбит, я умру раньше её и не буду мучиться от потери. Пускай она слёзы льёт, мне уже надоело.

Выпивая в одиночку, пьянел я тоже сильнее обычного. В компании спиртное так не забирает, хмель вылетает из головы вместе со словами, пропитавшимися винным угаром.

Мы виделись с Гашишом редко. Зато, видя моё бедственное состояние, он предоставил мне отпуск. «Гуляй, сколько хочешь, хоть пожизненно. Дела на подъёме, деньги есть, твоих тараканов убьют другие. Повесь противогаз на гвоздь, попиши стихи, подыши воздухом, а не ядом. Нужно бы мне с тобой поехать в Грабовец, как ты ездил со мной, чтобы меня отпустило. Но дела держат, ты уж меня извини». Поэтому мужская дружба получалась у меня только с компьютером. Шарил в Интернете, искал сведения о своих давних знакомых, но ничего не находил. Мне-то они казались людьми интересными, но другие так не считали.

Гашиш был человек добрый, но к этому времени у него поехала крыша. Подумав, что слежки для укрепления корпоративного духа недостаточно, он велел мне сочинить гимн фирмы. «Ты же у нас поэт», — веско сказал он. Что тут возразишь? Сочинение и вправду не отняло у меня много времени. Я вспомнил, что в кружке географии мы перед началом занятий тоже пели. Вспомнил и опыт Васи-переплётчика по порче советских песен. Вот я Гашишу на следующий день и спел:

Шагай вперёд, ликвидаторов племя,

Шути и пой, чтоб улыбки цвели, Мы истребляем тараканово семя, Не отдадим им ни пяди земли.

Назад подавайся, клоповная нечисть, Кровь стариков и младенцев ты не соси. Встаёт впереди счастливая вечность, О радости той ты нас попроси.

Гашишу гимн понравился. Он только спросил: «А это ничего, что у тараканов не семя, а яйца?» «Ты мысли аллегорически», — посоветовал я. Гашиш не стал со мной спорить. В общем, с утра мы теперь строились в линеечку и горланили. Мне даже нравилось — напоминало о счастливом детстве. Мне было приятно, что мой талант нашёл практическое применение.

Но это бы ещё ничего. Гашиш стал думать, что может купить всё на свете. Раз убедившись, что и от меня может быть польза, он снова вызвал меня к себе и сказал: «Вот тебе текст на японском, мои ребята в Стране вое-ходящего солнца стырили. Здесь про убийственное вещество написано, новейшая разработка. По слухам, не вызывает у тараканов привыкания, озолотимся. Ты же у нас филолог, переведи. Дело срочное, за ночь успеешь?»

Я удивился: «Я японского не учил, только английский». Гашиш слегка рассердился: «Как не сумеешь? Я тебе заплачу».

— За ночь мне японский не осилить.

— Как не осилить? Хорошо, пусть не за ночь, а за три дня. Я тебе много денег дам, сколько тебе нужно? Десять тысяч баксов хватит?

Я ответил, что десяти тысяч не хватит. Тогда Гашиш пришёл в азарт, стал поднимать цену. Двадцать? Пятьдесят? Сто? Он привык торговаться и не привык, чтобы ему отказывали. Остановились на миллионе, я сказал: «Хватит!» В общем, мы оба тогда расстроились. Хорошо, что Гашиш быстро забыл про тот разговор, дел у него было много, я не хотел его обидеть.

Во время бессрочного отпуска я просыпался ночами, ловил не тронутый электричеством воздух, в которым чувствовалась непоправимость. Курил в постели, вспоминал прожитую жизнь, мечтал об импотенции. Рецепторы окончательно теряли чувствительность, самое хорошее в моей жизни уже случилось. Как, впрочем, и самое плохое.

Нижнее бельё менял нечасто. Петь не хотелось, выть — тоже. От жажды познания не сохло горло. Мне мнилось, что я и так всё знаю заранее. Знал заранее. Конечно, это иллюзия. Кожа на тыльной стороне ладони покрывалась изящной сеточкой, под которой угадывались доисторические отложения. Средний и указательный пальцы правой руки задубели от табака. Временное пребывание в живых тяготило меня. Меня уже ничем не обжигало. Было отчётливо жаль прошедшего времени. Я напоминал себе снулую рыбу.

Женщины не занимали в моей нынешней жизни никакого места, но всё больше — в снах. Я видел юных див, они заглядывали мне в глаза и манили в нежные кущи. Я покупал им цветы и назначал свидания, но они путали место встречи, сходили не на той остановке, растворялись в толпе, опаздывали навсегда. Я звал их, но они всё равно не слышали. Просыпаясь от обиды, я звал их наяву, но голос мой утопал во времени и пространстве, ночь поглощала звук, рассвет был похож на театр теней, на жизнь, где действующим веществом был только я. У меня ничего не было, но снов у меня не отнять. Кроме меня, никто их не видел. Подлое свойство снов — просыпаться и оставаться ни с чем. Растопыренными ладонями я ловил воздух, хватался за тень, надрывался в борьбе с самим собой.

Меня ретроградило. Нынешняя докторская колбаса казалась безвкусной, вода — вязкой, зима — слякотной, лето — коротким и чересчур жарким. Мне даже мнилось, что спички — намного практичнее новомодных зажигалок. Зажигалки предательски задувал ветер, а спичечный огонёк я ловко согревал озябшими ладонями. Теперь так уже никто не делал. Одному парнишке я дал прикурить таким образом, и он сказал: круто! Сказал и исчез в толпе, больше я его никогда не видел.

Брился я теперь редко, в зеркало старался не смотреть. Когда же всё-таки смотрелся, изображение временами пропадало. Если не пользуешься вещью, она забывает о своём предназначении и портится. О чём это я? Может, всё-таки стоит намочить тряпку и стереть грязь? Не хотелось. Прожитая жизнь лежала на зеркале сгустком пыли. Если прищурить глаз, я отчётливо видел на ней имя — Оля. Наверное, это я сам написал пальцем. Только забыл зачем и когда. Это и есть близость.

Я жил всё хуже, а писал всё лучше. По крайней мере, мне так казалось. Разве это справедливо?

Время трелей и птичьей любви.

Потом — бремя прозы: безголосье, яйцо, жадный писк, подъём на крыло, первый червяк. Ты видел это не раз и не два.

Отчего же, застилая года, так важно мутнеет слеза?

Зачем катаешь с боку на бок

мясной свой мешок, будто в сердце застряла кость?

Кровь толкает твой плот, где теченье сильней и быстрее к истоку стремит.

Смерть по колено, жизнь до небес.

Была зима, а я писал про весну. Так я пытался спастись. Помогало, но только на короткое время. Поэтому и написал отчаянное письмо Оле. Подробно описал прожитую без неё жизнь, спрашивал про Кирилла, винился. Перечитывать написанное не стал — уж слишком горько. В письме я, в частности, намекал, что близится мой день рождения, год выдался високосный, так что наконец-то можно его отпраздновать не приблизительно и не заочно, а по григорианскому календарю. И можно это проделать вместе. Вспомним былое, поговорим о настоящем и будущем. И даже место встречи назначил: мой детский дом. Там, в той квартире, где я был так счастлив, теперь устроили кооперативное кафе «Белый лебедь». Отзывались о нём неплохо. Вкусно и не так дорого. То, что надо для свидания с любимой женщиной, которую не видел два с половиной десятка лет. Тоже, между прочим, своеобразный юбилей, вроде серебряной свадьбы, которая напрочь расстроилась.

В конце длинного письма я поставил PS, приписал:

Дождь шелестит по небу и крыше. Остывая, печь согревает тело и из пространства выжимает воду. И время вспять течёт.

Я так тебя любил, что стыдно промолчать.

Но вот и тучи ушли на ночлег. Влажная звезда выжигает глаз. Моргаю в тьму, молчу. Я так тебя люблю, что стыдно говорить.

Это стихотворение я написал давно, прошлой осенью. Но с тех пор ничего не изменилось, хотя была зима. Одного стихотворения мне показалось мало, предвкушая встречу, я немедленно сочинил:

Запомни меня

в этот день, в этот час, в эту жизнь на фоне обломков

кирпича, империи, страсти.

Запомни себя

в этот день, в этот час и в это столетье на берегу Млечной реки.

Запомни желток в плену у белка.

Уже выросли дети, пробившись сквозь наст наших слов, наших губ и объятий. Назначаю тебе быть со мной на этой земле

в этот день, в этот час, на этом наречьи.

Для верности я отправил письмо заказной скорой почтой. На почте усталая от рождения женщина не глядя бросила его себе через плечо. Письмо попало в какой-то контейнер, похожий на мусорный бак. Делая паузы между словами, приёмщица внятно произнесла: «Обычно мы доставляем почту за неделю-другую, но гарантий сохранности не даём. И вообще — я тебе не советская власть, чтобы письма на себе таскать». У неё было включено радио. Не зачем-нибудь, а так, для фона, чтобы не так скучно было. Слегка удивлённый мужской голос произнёс: «Завтра будет минус двадцать градусов. Но это ещё не факт».

Вообще-то, я был готов, что не получу от Оли ответа. Столько лет минуло, ничего уже не поправить. Так и вышло, ответа не случилось. Всё равно обидно. Но я всё равно решил не отклоняться от плана и устроить себе праздник. Гашиш меня не поздравил, забыл, тараканами занят, ну и ладно. Прожитого, разумеется, не вернёшь, но всё равно так хотелось очутиться в нём. Чтобы подготовить организм к умильным впечатлениям, всю столицу насквозь я пробрёл пешком.

Было солнечно и морозно, но шёл медленно, ноги боялись. Им было понятно, что я жду встречи с прошлым, но меня не ждёт там никто. Впрочем, и в любой другой точке пространства меня тоже никто не ждал.

Я не узнавал родного города, один котлован соединялся с другим, у подножия небоскрёбов теснились времянки. Азиатские работяги азартно шевелили лопатами, проворачивали цемент. Лица русской национальности величественно покуривали в сторонке. Всё-таки это их земля. Время от времени они оживали, выдёргивали из производственного процесса какого-нибудь таджика, хватали его за грудки, орали: «Ноги врозь, руки за голову!» Азартно хохотали, обнажая импланты, которыми они явно гордились. Свои зубы им давно выбили, а у отсталых таджиков рот сиял золотом. И ведь закладывал таджик руки за голову и падал почерневшим от пустынного солнца лицом в снег. Лица русской национальности снова хохотали и закуривали по новой. Они радовались, что с ними не забалуешь.

Другие же русские степенно шествовали с портфелями, набитыми только что нарезанными долларами и рублями. Их дублёнки оттопыривались от скорострельного оружия за пазухой. Временами я спрашивал у них дорогу, что ущемляло моё мужское достоинство. Тем более что дороги они не знали. Прискорбно смотрели на моё пальтецо и недоумённо оглядывали окрестность. Чувствовалось, что с рельефом и землёй моих предков они знакомы лишь понаслышке. Я шёл и думал, что стране моей крышка. Я шёл и шептал:

Хижины здесь не строят — слишком дорого.

Мы не столь богаты, чтобы покупать дешёвые вещи. Хижин не строят — одни дворцы с телохранителями, вмонтированными в резные башенки -не то Кремль, не то минарет. В общем -вышка для обозрения земного шара и хорошо простреливаемой местности, где копошатся попрошайки и люди труда -умственного и физического. Холуи жуют жвачку, для острастки постреливают в небеса, ибо ждут подвоха оттуда — метеорита, дождя, вакуумной бомбы, плевка авиатора, задумавшегося над смыслом жизни.

Чужих здесь не бывает. Если кого убивают, так свой своего. Другого не бывает, иного не дано. Хоронят по-православному, с отпущеньем грехов.

Я шёл и шептал, поэтому никто меня не услышал.

Дети съезжали с горок, образованных комьями мёрзлой земли. Это было привычно, но съезжали они не на заднице, а на жалком пластмассовом поджопнике, который они именовали ледянкой. Но им всё равно было, похоже, весело, на глазах они прибавляли в румянце и, возможно, в росте. Наверное, оттого, что они не знали в прошлом лучшей жизни. Пацаны постарше размахивали газетами и бежали взапуски по промерзшей равнине. От них несло ментоловой жвачкой. «Серийный вампир, блин, оказался девственником! Откровения звезды, оказавшейся насильником в маске! Роспуск Думы! На хрена нам рынок? Террористов — к стенке! Патриотов — к ответу!» Пар вырывался из их простуженных и залужённых свинцом глоток. Лучше бы они, горячего чаю, что ли, напившись, время коротали за шахматной доской. Больше толку для мозгов бы было, а не то последние морозом выветрит, слово «цугцванг» наверняка впервые слышат. Вот подбежал к самому уху очередной недоносок, нос — красен, сопля — зелена, голова — непокрыта: «Слушай, дед, шапку продай! Страна-то у нас холодная! Всё равно тебе на помойку пора!» Он был похож на того огрызка из бывшего времени, который требовал с букиниста Александра Николаевича полновесный советский рубль.

Как же, продам тебе! Этой собачьей ушанке сносу нет и не будет! Вали отсель, сынок-сосунок! Да глазами не зыркай, подонок, слушайся старших! Страна-то у нас холодная, да только дураков в ней нет! Вспоминая лингвистические уроки Александра Николаевича, я говорил именно так, но только намного грубее.

Подонок покрутил пальцем у своего беззащитного виска. А имел он в виду, между прочим, меня. Достал из-за пазухи револьвер и крутанул барабан. Дохнуло уже не ментолом, а подземельем. Чтобы перебить запах, я развернулся и пошёл. Шаги были неверными, я боялся поскользнуться. Но ничего, не упал, испытание выдержал. Хотел было напоследок крикнуть: «Как же, испугал бабу хуем!» — но сдержался, только в уме пробормотал. Я не узнавал города, город не узнавал меня. Я был самым старым в нём и ощущал себя мумией. Хотел заплакать хлёсткой слезой, но сдержался, только высморкался. Зажал двумя пальцами нос и ударил соплёй о снег. За время полёта она успела превратиться в ледок. Только меня и видели.

На Большом Каменном мосту двое молодых людей предложили мне сигануть в Москва-реку «ради остроты ощущений и всего за десять тысяч». Вежливые, одеты бедно, даже представились: «Акулов и Степура, студенты мостостроительного факультета, мы вас потом спасём, между сессиями прыгаем с десятиметровой вышки». Очереди к ним я не заметил. Я посмотрел вниз, вода от канализационных выбросов была чёрной и скользкой, голова закружилась. Я прислонился к парапету и не подал виду. Веско спросил: «А на хрена? Я и без денег прыгну». Ребята заволновались, но тоже не подали виду. Акула со Степурой грозно сказали: «Нельзя, зарежем, у нас здесь всё куплено». Врали, конечно, но дрожь не уймёшь. На мосту дуло, в голове свистело.

Холодный воздух требовал калорий для прогрева организма. Хорошо, что мне вовремя попался по пути магазин здоровой пищи. Назывался «Мантра». Небольшое кирпичное здание с двумя отдельными входами. По этому признаку было легко догадаться, что раньше там размещался общественный туалет. Холодно было, вот и захотелось сала с чёрным хлебом, вот я и заглянул. Мне показалось, что сало с чёрным хлебом будут как раз полезны моему озябшему телу. В магазин я зашёл с правого входа потому, что именно на этой двери застыла литера «М».

В помещении не топили. Возможно, поэтому покупателей не было. Я тоже поёжился. За прилавком стоял жирный йог в буддийском жёлтом балахоне. Волосы до пупка, борода до колен, серьга в носу, в заплывших глазах — православный блеск. Полки — шаром покати, но на каждой начертано нечто полезное для здоровья. «Сало напрягает печень». «Чёрный хлеб вызывает изжогу». «Курение убивает человека и старит ему кожу». «Икра осетровых рыб повышает артериальное давление и забивает чакры». «Соль — белая смерть, отягчает карму». «Водка разрушает сердце, семью и портит картину мира». «Свежие овощи грозят поносом». «В варёных овощах — дефицит витаминов». «Колбаса приводит к обессыриванию организма». «Пережёвывая яблоко, помни о первородном грехе». Ну и так далее.

И только на одной полке стояли пирамидкой настоящие консервные банки. Я было обрадовался, ибо принял их за частик в томатном соусе.

«Как идёт бизнес?» — вежливо поинтересовался я. Йог откашлялся и поправил крест на груди. «Ты что, немой?» — не унимался я. Йог ответил улыбкой Моны Лизы, отрицательно помотал головой, волосы пришли в колебательное движение и на секунду скрыли лицо. Тем не менее мой общезамшелый вид явно произвёл на него впечатление. «Водки не держим!» — твёрдо произнёс он. Сказано было в поддых. «Тогда дай мне вот того», — уже невежливо ткнул я указательным пальцем в сторону пирамидки.

«Вам праны или манны? — подобрел сиделец и неожиданно почесал ногой за левым ухом. — Волосы в ушах растут, чешется, я в прошлой жизни собакой был, не мылся давно, карма у меня никудышняя», — пояснил он.

— А какая разница между твоей праной-маной? Какая трансценденциальнее?

— Обе сытные, разницы никакой. Таблетка — она и есть таблетка. Краска только разная. Учитывая палитру вкусов и индивидуальный подход к потребителю, прана — жёлтенькая, а манна — голубенькая. Искусственных ароматизаторов и отдушек мы не используем принципиально, поэтому, естественно, пахнет говном. Но это ничего, привыкание всё равно исключительно быстрое. Лично я принимаю прану и манну по очереди. Утром прану, вечером манну. Утром манну, вечером прану. Можно и наоборот. Хоть какое-то разнообразие. Запивать не надо, а не то — заворот кишок и смерть. Всё учтено заранее, взвешено пропорционально, никакого научного мракобесия. Таблетка сама собой разбухает по индивидуальной форме вашего естественного желудка. Формулу успеха мы позаимствовали из технологии производства сухих кормов для кошек. У вас кот есть или бобылём напрасно жизнь проживаете, ни о ком не заботясь? У моего-то Вивекананды нос с тигриной обводочкой и зуб золотой от рождения. Через недельку-другую чувство голода непременно притупится, и всё станет по барабану. Волосы станут быстрее отрастать, даже в ушах. Не говорю уже о ногтях. Но девушки, повторяю, станут по барабану. Это не так плохо, как кажется. Полезно для удержания китайской энергии ци. Следует мыслить глобально. Лично я зубы чистить уже давно перестал, потому что эту гадость глотаю, нигде не застревает. Дефекация редкая, туалетной бумаги не требует. Очень экономно. Ну что, берём?

Сказав так, православный йог почесал за правым ухом, но уже рукой. «Руки, понимаешь, чешутся, — виновато добавил он. — Я ведь в прошлой жизни разбойником был, карма никудышняя. У тебя, впрочем, тоже. По походке видно, очень уж ты шаркаешь, я сразу заметил. Наверное, улиткой был. Или сороконожкой. А может, ты просто репрессированный в третьем поколении? Ничего, поправим помаленьку. Непотопляемым сделаешься, мёрзнуть перестанешь. Будешь как я — как об стенку горох. Глядишь, и без унизительной тросточки ноги в гробу протянешь».

Ждать недельку-другую я никак, безусловно, не мог. Мыслить глобально у меня тоже не получалось. Почесав в ухе, ощутил гладкую поверхность и остался доволен. Сиделец крикнул в спину: «Могу ещё предложить новейший атомный гороскоп! На ракетном заводе сделан! В рамках конверсии! Девочки для маловеров тоже имеются! Заходите в секцию „Ж“ с левой стороны! Танец живота! Тоже сознание расширяет! Пенсионерам скидка! Как в аптеке!» Но я уже хлопнул дверью и был таков.

Хлопнув, вдохнул свежего морозца и подумал: «Холодная у нас страна, и дураков в ней много». И с какой только дрянью не сведёт путешествие по малознакомому городу...

Тут я увидел: старуха кормит кошек. Поясница переламывалась надвое, лицо дышало в снег, с жалобным хищным мяуканьем кошки прыгали вокруг неё, норовя то ли лизнуть в нос, то ли вцепиться в руку. В некотором отдалении голуби с опаской нарезали семенящие круги. Узловатыми пальцами с одеревеневшими ногтями старуха выскребала из кастрюльки налипшие на стенках макароны. Землистая кожа плохо питающегося человека слегка оживлялась снеговым отсветом. Хотелось задать ей корму. «Ты их всегда здесь потчуешь?» — праздно поинтересовался я.

Старуха вроде бы и распрямилась, но не стала выше ростом — горб мешал. «Нет, обычно около помойки. А здесь как-то случайно вышло, не донесла — уж больно они меня по пути одолели». С утомлённой любовью она наблюдала, как кошки рвут её макароны на части. «У меня вообще-то всё наперекосяк в жизни выходит. Хотела мужа статного да кудрявого — так нет, подрался во дворце культуры, красивый такой — с колоннами, мой-то пел, а все танцевали, вот и не поладили с токарем. А мой-то фрезеровщиком был. Он у меня горячий, чуть что — так сапогом в рожу, убивцем по случайности сделался, в тюрьме до срока сгорел. Слезами изошла, потеть перестала из-за отсутствия в организме жидкости. А потом — ничего, поправилась. Хотела девочку голубоглазую — родила мальчика, в армию забрали, да так и не вернулся, разбойник. Может, товарищи до смерти забили, а может, просто про меня, грешную, позабыл, старшиной сделался. Теперь уже не узнаешь. Голова просто слабая, такую уж ему бог приделал, может, адрес забыл и в лесу заблудился. Он ведь у меня ракетчик был, а они завсегда по лесам и оврагам от врага хоронятся. Кошек тоже никогда не жаловала — уж больно они норовистые, вроде мужчин. И вот на тебе — кормлю каждый божий день. Страна-то у нас холодная, соку в ней мало. А кого ещё кормить-то? Одна я, хоть белую мышь заводи. А то против кошки соседка возражает. Она и против меня возражает, никого не жалеет. Скучно мне, надо бы помереть, пока Пелагея жива. Она лучше всех отпоёт. Вот умру, люди меня в землю закопают, буду по сыночку скучать, звать его. Жалко, что я больше рожать не могу. Может, и ты голодный? — с надеждой спросила, в глазах азартно хлестнуло. — А то ко мне пойдём, пенсия у меня достаточная, я как раз сухарей ржаных насушила, а воду, слава богу, вчера в водопровод напустили, жаждущимся не останешься».

Наверное, я выглядел ровно так, как ей того хотелось — на сухарик с кипяточком. Хотел дать горбунье на прокорм хоть сколько-то денег, да застеснялся. Она-то о себе вообще не думает. Зачем деньги русскому святому человеку? Она ведь их всё равно неизвестно кому отдаст. Заведёт себе, к примеру, свору бездомных собак. Так что я ограничился тем, что крикнул через плечо: «Удачи!» Ведь не заорёшь же: «Пошла к чёрту!» На щеке застывала выжатая морозом едкая солёная капля. На ветру у меня всегда слезились глаза. Это было, видимо, сильно нервное от рождения.

Я шёл всё быстрее, уже задыхался, голос старухи становился всё дальше, всё глуше, всё безнадёжнее. «Эх ты! И ты туда же! Уходишь, а не взял ничего... Мне бы жизнь с начала прожить... Хотела давать много, а брали мало... Разве это по правде...» Я шёл всё быстрее, почти бежал, одновременно думал: «Да, тяжела доля родственников святого...» А ещё я подумал: «Может, это была моя Оля?» Да нет, вряд ли, не могла она так страшно состариться. Оля находилась совсем в другом месте, её так просто по дороге не встретишь.

Невыпитый кипяток с несъеденным сухарём произвели на мой организм впечатление. Следовало улучшать свой имидж, а не то, глядишь, и милостыню подавать станут. Кроме того, я чувствовал острый тактильный голод, мне хотелось, чтобы меня потрогали. Хоть кто-нибудь. Совсем в детство впал. Это-то и привело меня в парикмахерскую. В ту самую, за которой я когда-то вёл наблюдение со своего детского подоконника. Теперь я смотрел из парикмахерского кресла на свой дом. За истекшие десятилетия стёкла так никто и не вымыл. Это открывало простор для фантазии. Тем более что теперь это была не парикмахерская, а «Салон красоты».

На голубом накрахмаленном халатике парикмахерши был пришпилен бейджик — «Визажистка Анетта». Она была юна и годилась мне в дочери или даже внучки. Плоскогруда, узкотаза и совершенно не предназначена для деторождения. Глаза — на круглом выкате, водянистые, рыбьи, блядьи. Она кружила вокруг меня медленно, как кошка обходит полузадушенную мышку, которой уже не уйти. Я и вправду вжался в кресло. Совершая обход, Анетта шуршала халатом и чиркала чреслами, в которых гулял героиновый сквознячок.

Хотелось, естественно, большего, но я не знал, о чём с ней заговорить. Рассказывать ей байки из той эпохи, когда её ещё не было на белом свете? Про то, как мы с Гашишом взрывали порох и катались на байдарке с ткачихами? Девушки не любят истории. Отправиться с Анеттой в светлое будущее, на дискотеку? Пожалуй, засмеют сверстники. Прежде её, а потом и меня. Может, одновременно. К тому же нынешние танцы требовали усиленного питания. И где оно? К тому же я никогда не пробовал хотя бы марихуаны. Может, мне от неё нехорошо с сердцем станет? А честную водку Анетта вряд ли пьёт, наверняка предпочитая похожие на компот слабоалкогольные коктейли, от которых у неё, надеюсь, не разламывается голова. Я-то коктейлями брезговал. С детства усвоил, что по-русски коктейль называется «ёрш». У нас в редакции только самые пропащие люди мешали в один стакан всякую всячину. Лично я так никогда не делал, жалел свою голову.

Ювенильными коготками впиваясь в кожу, Анетта скребла ножницами мой заскорузлый затылок. Казалось, что она хочет добраться до самого мозга. Будто хирург в анатомическом театре. Хорошо ещё, что в нынешних парикмахерских, опасаясь СПИДа, уже не брили. А то бы и до горла добралась. Вампир. Седые космы планировали на линолеум, складывались в мягкие могильные горки, череп обретал бугристость, лицо — рельеф. В местном зеркале я смотрелся всё чётче и чётче, изображение не пропадало. Не слишком ли много она с меня состригает? Волос было жалко. Какие-никакие, а всё равно свои. Прикосновения Анетты отдавали в ногу, сердце ныло. Она склонялась надо мной и дышала в ухо чем-то нездешним. На научном языке это называется феромонами. Я ощущал их сквозь завесу из её душных французских духов, всё вместе это производило отталкивающее впечатление, хотелось катапультироваться. Но деваться было некуда.

«Давно головы стрижёшь?» — выпалил я.

Анетта хрустнула халатом и плечиком. «Давно, года два».

Я задумался над следующим вопросом, Анетта юлила сзади. «И не надоело тебе?»

«Надоело». Анетта ответила без раздумий, но через губу, двинулась только выщипанная бровь, впечатление было такое, что именно бровью она и выжимала из себя членораздельный звук. Похоже, никто не приучил её распространять предложения.

— А чего сюда пошла?

— Алка, дрянь, надоумила.

— Алка?

— Алка, мамашка моя. Сама жизнь здесь профукала, волосы перекисью до корней сожгла, и меня — туда же. А ещё называется мать, а ещё называется родина.

Я умеренно покраснел и посмотрел в зеркало совсем другим взглядом. Неужели Алка — это та самая, родная, шестидесятница? Действительно, под носом у Анетты тодсе круглилась родинка. Только поменьше, чем у Аллы, поаккуратнее. Будто мушка у дамы из галантного восемнадцатого века. Да, мельчают люди, мельчают мухи.

— А ты чего от матери с родиной хотела? Я имею в виду по жизни, вообще?

— Я? В рекламе по телевизору красоваться. Бабки, говорят, офигенные.

— А что рекламировать станешь?

Тут Анетта воодушевилась, речь её потекла полноводной рекой. «А мне по барабану. Хоть пиво, хоть колготки, хоть прокладки. Удобно, да и показывают их вежливо, только лицо и видно. Могу и наркоту, кофе какое или „Пепси-колу“. Блядовать тоже хорошо, Нюшка вон гуляет, горя не знает, на иномарке в манто с водилой ездиет. Между прочим, педрила. Водила, то есть».

«Нюшка — это от слова ,,ню“?» — поинтересовался я. Мне показалось, что вопрос был задан достаточно внятно, но он всё равно остался без ответа. Наверное, Анетта не привыкла, чтобы её перебивали. Одновременно я подумал, что моя-то Нюшенька далеко пошла, шьёт свадебные платья людям в Нью-Йорке. Вот ведь странно — имя одно, святая покровительница — тоже одна, а вот люди — разные. Что тебе Нюшка или Анетта, что тебе Нюшенька или бабушка Аня, пусть земля будет ей пухом. На самом деле нынешний человек не верит в ангелов, так что ему всё равно, как его назвали. Дело не в имени, а в чём-то другом. Что до Анетты, я, видимо, был ей как минимум симпатичен. Не как мужчина, а как человек. Она продолжала повествование, делилась опытом.

«Я тоже блядовать пробовала, но у меня слизистые сильно нежные, натираются быстро. Да и вход в тебя такой делается, что хоть на санках въезжай. Вы же на санках в глубоком детстве, наверное, ездили, так что понимаете, о чём речь. Кроме того, у меня грудь маловата, в газетах пишут, что можно силиконом заправить, а силикон только импортный годится, мне не по средствам. А от отечественного только жопа растёт. Страна у нас бедная, настоящего силикона ждать да ждать».

«Да, дорогая Анетта, при таком пессимизме ты своим телом денег много не заработаешь», — подумал я, но это не помешало ей продолжить свои размышления.

«Минетом же я однозначно брезгую: Нюшка говорит, что от него прыщи на носу вскакивают. Оно мне надо? Впрочем, можно с интересными людьми познакомиться. Вон, на кинофестивале подваливает к Нюшке за столик видный мужчина, лицо вроде знакомое, но одет в драные джинсы. Она его по-простому и спрашивает: «Я с тобой уже спала или ещё нет? Если нет, может, попробуешь? А не то проживёшь жизнь свою зря». А оказался, между прочим, Грегори Пекк. Наверное, врёт. Это она для меня Нюшка, настоящим же людям представляется Александриной. Себя жалеет, даёт с разбором, зашивается, между прочим, после каждой встречи. Изображает девственницу, а за это отдельный прейскурант. И это при живой-то дочери! И это называется мать? А вообще-то, я не люблю, чтобы меня чужие мужики лапали. Мужики, они что? Щетиной колются, водку жрут, ноги волосатые, воняют по-зверски. Обоняние портится. Педикюр им наводить? Или перманент на лобке? Грудные мышцы — жёсткие, как у природной курицы, живущей на воле. Такую не прожуёшь. А грудь нежная должна быть, чтобы младенцам не больно. Я уж как-нибудь сама с собой справлюсь, вот и фаллоимитаторы заметно подешевели, у нас в Бескудниках — так просто акция».

«И вот всё это ты говоришь мужчинам?» — с ужасом спросил я.

«Кто, я? Говорю мужчинам? Никогда! Я мужчинам говорю только приятное. Например: „Как возбуждает меня твой пот из подмышек! Только не посягайте, прошу вас, на мою нравственность!" Или „Дай мне потрогать твой потрясающий брюшной пресс!" Некоторым нравится фраза „Ты не мужчина, а настоящий самец!". Некоторые предпочитают альтернативный вариант: „Ты не самец, а настоящий мужчина!". Так что дело наше творческое, требует знания психологии. В общем, я говорю приятное, но думаю всё по-своему».

«Приведи-ка пример», — попросил я.

Анетта посмотрела на меня в зеркало, слегка нахмурилась. «Например? Да у тебя не хуй, а чучело».

Судя по всему, Анетта не воспринимала меня как дееспособного мужчину. Наверное, она была права. Она, вообще-то, была по-своему неглупа и по-своему откровенна. Продолжая предыдущую мысль, Анетта произнесла: «А вообще-то, я за границу хочу. Я её в кино видела, и мне там понравилось. Там обменников нет, зато у всех есть доллары. Чудеса!»

В очередной раз я подумал, что женщина не имеет отечества. Женщина — она и есть женщина. Она — сосуд: что нальёшь, то и будет. Было б только кому. Желание катапультироваться обожгло с новой силой.

Анетта оглядела меня, практически лысого, — сверху вниз. «Вы заказывали модельную стрижку, но мне показалось, что так будет лучше. Так что делаю я тоже всё по-своему. Надеюсь, вы довольны?» Визажистка закачалась на шпильке. Она была отвратительна. На образ Создателя не походила совсем. Всё-таки Анетта, всё-таки женщина.

В общем, я сбросил лохмы, заметно помолодел, теперь мне было можно дать лет пятьдесят, но всё-таки скорее пятьдесят два. Словом, столько, сколько мне было на самом деле. Я заплатил по таксе в кассу, добавил персонально Анетте на силикон. Она, похоже, осталась довольна. «До седин не доживёшь — раньше облысеешь!» — сказала она на прощанье. Анетта ничего не имела в виду, просто такое благопожелание, просто такие слова, чтобы жить веселее. Так и мать её говорила. Только мать говорила другому, а эта — мне. Точно помню: тот был пожилым. Впрочем, а я разве другой? Обидно. Да, время бежит. Вы пробовали бежать вверх по движущемуся вниз эскалатору? Я пробовал, но ничего не вышло. Во второй раз в жизни шутка про лысину показалась мне неудачной. Я не стал смеяться и был таков. Благо идти оставалось недалеко. Ноги уже отдохнули, пересечь переулок не составляло труда. Эти ноги скользили, конечно, по раскатанному иномарками льду, но я смотрел не вниз, а назад и вперёд. Шея поэтому ныла.