Нездешний человек. Роман-конспект о прожитой жизни

В общем, так...

В общем, так,—угрожающе произнёс Иван Иваныч, затрясся бульдожьими щеками и оплывшими плечами — громыхнули медали, вот-вот покатятся пятаками на внушительный письменный стол. — На тебя поступил сигнал от заведующего клубом товарища Парадизова. Что ты, мол, отклонился от линии партии и про Венеру Милосскую не сказал ни слова, а селянам того очень хотелось. Навёл, понимаешь, любовную муть, от которой его стошнило. Да какое ты имел право стишки сочинять? Ты что у нас — лучше других? Это раз. А ещё на тебя поступил сигнал от твоей законной супруги Екатерины, с которой ты расписан не в каком-нибудь религиозном храме, а в государственном ЗАГСе. Что ты, мол, манкируешь семейными обязанностями, путаешься с какими-то училками. Это два. Этого вполне достаточно для оргвыводов. Что делать будем?»

Я молчал, сидя на жёстком стуле. Мне казалось, что на деревянном сиденье вырезан глагол «приехали!», который жёг ягодицы. А что сказать? Что вообще-то я беспартийный и не подлежу небритовскому суду? Так ведь ведущая роль их коммунистической партии закреплена в их конституции. Рассказывать Иванычу про нездешнюю любовь? Про Остров с совершенно особым микроклиматом? Про Санька с Гагариным? Про высокий порыв? Цитировать в качестве доказательства свои же стихи? Это ему невдомёк. Вон у него башка какая большая и круглая — словно подводник, облачённый в скафандр.

Опровергая мои невысказанные аргументы, Небритов отрицательно покачал этой самой чугунной головой и продолжил свои грустные наблюдения над жизнью: «Слаб советский человек, очень пока слаб. На передок слаб, включая буйну голову». В этот момент я вспомнил бархатный Качаловский голос: «На передок все бабы слабы...» Неужели Небритов тоже знаком с творчеством Баркова? Как я оказался с ним знаком, я знал, но как удалось это Небритову? Или рассуждение про передок — это общее место? Но Иван Иваныч не давал возможности сосредоточиться на чём-то серьёзном.

«Ты пойми: я же себе только добра хочу, мне скандал не нужен, меня за него по головке не погладят. Знаешь, какие в горкоме партии звери сидят? Ничего человеческого, одна видимость. А с Парадизовым мы вместе в институте учились, парень он неплохой, только с распределением не повезло. Загнали его в твою сраную Пустошку, а он с горя принялся афоризмы сочинять. Будто самый умный, будто без него сочинять некому. Естественно, запил. Эка невидаль! А надо было самодеятельность продвигать, хором революционные песни петь, социалистическим фольклором баловаться, это всегда ценилось и ценится. Получил бы грамоту, потом другую, а там, глядишь, я бы его и в Москву к себе вытащил. Мне в библиотеке верные люди нужны — не то что ты. Жалко его. Детдомовский он, сирота. В общем, Па-радизова я беру на себя, знай мою доброту. Как-нибудь уломаю, как следует угощу, старое вспомянем, пусть свой сигнал в огне сожжёт или в жопу засунет, способ не имеет значения. И не таких обламывали. Он мне, конечно, друг, но на истину мне наплевать».

Слушая Небритова, я и вправду жалел заведующего сельским клубом. Хоть бы издали ему книжечку афоризмов, стал бы автографы колхозникам раздавать, стало бы у него на душе полегче, перестал бы с балюстрады ночами блевать. Но и себя было тоже жаль. Самое главное в жизни — правильное начало, а потом оно само собой куда-нибудь да покатится. А у меня куда прикатилось?

Однако мои внутренние терзания не производили на Небритова никакого впечатления. Он был человек практический и разгуливал по кабинету тяжёлой воинственной поступью, искал выход из окружения. Я же ёрзал на стуле. Теперь уже от вопроса «и что теперь будет?». Интеллигенция, бутербродная прослойка.

«Насчёт Екатерины очень хорошо тебя понимаю. Сам грешен, четверть века в законном браке состою, потому прощаю. Зачем ты только своей училке ребёночка заделал? Вы что там, не предохранялись? Совсем обалдели! Тоже мне, глухарь нашёлся! Я человек с жизненным опытом, со знанием дела тебе скажу: так не годится! Шепнул бы, я бы тебе импортное средство по блату достал. Сперматозоиды от него дохнут, остаётся одно удовольствие. А против матушки-природы не попрёшь. Бабы — они и есть бабы. Чуть что — и понесла. Но и без них нашему брату никак нельзя. Прямо по Гегелю: единство и борьба противоположностей. Это тебе не хухры-мухры, а настоящая диалектика, предтеча марксизма. Так что Ольку свою позабудь, пускай аборт делает. Это сейчас просто, чик-чик — и готово. И в больницах у меня на этот случай прочные связи припасены. Нового мужика пусть себе найдёт, что у них в деревне парней нету? Согласен со мной? Ты ведь, надеюсь, не думаешь, что свет на тебе клином сошёлся. Купи ей подарок какой, платье, что ли, кримпленовое, я с Валентиной поговорю, она хорошо в носильных вещах понимает, дорогого не посоветует. Ничего шикарного твоей Ольге Васильевне и не надо, люди-то свои, деревенские. Что делать будем?»

Как он всё хорошо понимал! И про подарки, и про хухры-мухры... Особенно меня поразил пассаж про противозачаточные средства. Это была такая проницательность, которая свойственна только людям исключительно мелким.

— Может, ничего и делать не надо? — спросил с надеждой я.

— Тогда я тебя уничтожу, — твёрдо произнёс Иван Иваныч и прочно уселся в кресло. — Соберём открытое партийное собрание, пришьём тебе для начала аморалку. Екатерина твоя скажет гневную речь. Это у неё хорошо получится, блеск в глазах в последнее время у неё имеется. Публика её решительно поддержит, особенно женщины. Знаешь, какие они у нас голосистые? Как завоют про моральный облик строителя коммунизма, небесам жарко станет, мало не покажется. Особенно когда Екатерина объявит, что она беременна. При коммунизме у нас все женщины будут прекрасны, как Венера Милосская — я от своих слов не отказываюсь. В то же самое время там будет беспощадная моногамия, а двоеженцев станут кастрировать, это без вариантов. Надеюсь, что лично я до этого позора не доживу.

Мне показалось, что последнее предложение Небритов произнёс с надеждой. Однако в тот момент меня больше интересовало другое. «Как беременна? — пролепетал я. — У неё же на прошлой неделе месячные были, голова болела».

—Ты не знаешь, а мне она сказала. Я ей велел так мне сказать. И правильно сделала, что сказала — парторгу нужно такие вещи знать. А правда это или нет — вопрос второстепенный, поди проверь на ранней стадии беременности. В любом случае с твоей стороны получится отягчающее обстоятельство и неприкрытый цинизм. А ещё она, между прочим, уже по своей инициативе мне обещала, что в случае чего книжное собрание твоё диссидентское, самиздатское она публично изобличит, а тогда уж мне ничего другого не останется, как сдать тебя компетентным органам по полной программе. А это уже не разложение в быту, а государственное вредительство. Может, и срок впаяют, это уж как там скажут. В любом случае вылетишь из библиотеки с треском и без права протирать штаны на интеллигентной работе. Не нравится? Тогда вот тебе бумага, вот тебе ручка. Пиши, сука.

В общем, я подал искомое заявление — увольнение по собственному желанию. Строчки получились неровными, спина потела, руки дрожали, сердце колотилось. Следовало бы валерьянки выпить, да только у парторга её не было. Ему-то она зачем? Здоровый, зараза.

Получив заявление, Иван Иваныч позвонил куда-то и меня взяли на работу в отдел писем газеты «Паровозный гудок». «Чтобы тебе не так скучно было. Там твой кореш по фамилии Шматко трудится, побалакаете, старое вспомните».

Ведомственная газета «Паровозный гудок» принадлежала Министерству путей сообщения. Письма туда действительно приходили, но вовсе не так часто, как то требовалось по плану, утверждённому на самом высоком уровне ещё в конце прошлого года. Так что временами приходилось сочинять не только ответы, но и письма к ним. Это так меня главный редактор подучил. «Работа у нас по-настоящему творческая, интеллигентная, требует знания психологии несуществующих душ», — так он сформулировал. Творчество оказалось и вправду бурным, сейчас мне уже не припомнить, какое письмо было настоящим, а какое нет.

Фальшивые письма я сочинял прямо в редакции, а потом бросал в почтовый ящик. В то время почтовые ящики висели на каждом столбе, так что это не составляло труда. Или же я просил приятеля, отправлявшегося в командировку или на отдых, сделать это где-нибудь подальше от столицы. В связи с этим черноморское и балтийское побережья были представлены в читательской географии особенно густо. Сочи, Юрмала, Ялта... Так что за короткий период отпусков писем приходило побольше, чем за длинную зиму. Ввиду развернувшейся кампании по борьбе с очковтирательством письма регистрировали и строго смотрели на штемпели, а вот на почерк уже никто не обращал внимания. Правда, я всё равно старался его варьировать и даже научился писать левой рукой от имени малограмотных инвалидов. Ручки тоже употреблял разные. А вот ответы всегда печатал на машинке. Так было положено.

«Уважаемая редакция! Несмотря на то, что я полностью одобряю политику партии и её правительства, хотел бы спросить, почему это поезда пригородного сообщения до сих пор не оборудованы нужниками? А потому некоторые несознательные граждане оправляются прямо на сцепке, что негигиенично для других, которые курят в тамбуре. Да и мне самому бывает трудно сдержаться».

Ответ: «Уважаемый пассажир! Наша страна, окружённая заклятыми врагами, гордо несёт знамя коммунизма. Несёте ли его Вы? Да, средств на оборудование каждого поезда смывным туалетом пока что не хватает. Однако следует беззаветно верить, что их обязательно когда-нибудь раздобудут. Мы победили и Наполеона, и Гитлера, а с туалетами справимся и подавно. Хватит ныть! Бывали ли Вы в древнем Китае или хотя бы в дружественной Индии? Там ещё хуже. Лучше подумайте о чём-нибудь высоком. Например, о том, как Ваши внуки понесутся скорым поездом на воздушной подушке на Дальний Восток. В каждом купе — совмещённый санузел, ненавязчиво льётся лёгкая эстрадная музыка. О несознательных же товарищах из межвагонного пространства следует немедленно сообщать в милицию или же самому брать с поличным. Сцепку можно и самому помыть, ничего, небось не развалитесь. От персональных неприятностей во время поездки Вам помогут простые правила. Напоминаем Вам, что перед посадкой в электричку следует попоститься в течение суток и загодя опорожнить желудок. И — самое главное! — не нужно пить много жидкого чая во время первого завтрака, лучше потерпеть. А крепкий кофе вообще обладает мочегонным эффектом. Надеюсь, что о вреде пива необходимости напоминать нет. Приятного путешествия!»

Ответы мне давались легко, обычно они бывали длиннее вопросов.

«Уважаемая редакция! Мне уже исполнилось 16 лет, получила красивый паспорт. Хотела бы поинтересоваться, не возьмёте ли Вы меня замуж? А то у меня высыпали прыщи. Я их помазала керосином, но они не сошли, а только умножились. И вообще — посоветуйте, как лучше предохраняться? И ещё я хочу похудеть. Фотография прилагается».

Фотография действительно прилагалась, но лучше бы её не было. Но работа есть работа, и я строчил ответ.

«Прекрасная незнакомка! У нас, членов редакции, прыщи в комсомольском возрасте тоже когда-то были, но потом пубертатный период благополучно закончился, некоторые из нас даже вступили в партию, прыщи же сами собой куда-то делись. Терпение и ещё раз терпение! Главное — не терять чувства самообладания и верить. Мы, члены редакции, — увы! — уже все состоим в законном счастливом браке. Если Вам требуются дополнительные разъяснения, можем кого-нибудь командировать из числа наиболее видных мужчин. Не унывайте, жизнь полна неожиданностей! Относительно предохранения посоветуйтесь с врачом в женской консультации. Если в Вашей местности таковой не имеется, лучше на время забыть про это, а не бегать на танцы и путаться с кем попало. Между прочим, лично я вообще никак не предохраняюсь. Читайте побольше произведений русской классической литературы. Что-нибудь подлиннее. Это смиряет. Вечерние обливания тоже помогают. Только вода должна быть колодезной и очень холодной. Надеемся, что в Вашей местности колодцы имеются. Если же нет, следует немедленно выкопать. Относительно похудания: больше воды, меньше хлеба. Очень вредна жирная севрюга и её чёрная икра. Мы в редакции совсем от них отказались в пользу голодающей Африки».

Что сейчас на это скажешь? Работа была такая.

«Уважаемая редакция! Я изобрёл вечный двигатель на еловых чурках. Как и положено, на общем собрании в доме для престарелых сделал рационализаторское предложение. Пациенты меня поддержали, потому что у нас зимой не топят. А сестра-хозяйка бросила в меня половой тряпкой, закричала, что дров как не было, так и не будет. Разве так положено? Угомоните эту стерву хоть как-нибудь, житья от неё никакого нету. Чертёж вечного двигателя прилагается».

Чертёж действительно прилагался: на ватманском листе неумелой рукой был нарисован старик с негну-щейся бородой. В животе у него располагалась обыкновенная русская печка, только вместо рукавов у этого дебила росли две трубы, из них валил густой чёрный дым.

Некоторые читатели умоляли опубликовать их стихи, посвящённые железной дороге. Паровозный дух поднимается к звёздам, колесный стук разносится по необъятным просторам, чудесная незнакомка потягивает чаёк из подстаканника, бросая на тебя укромные взгляды... Хотелось самому взять билет до самого Владивостока, ехать и ехать, считать километровые столбы, мечтать и мечтать, ловить и ловить эти нежные взгляды... Я помнил про свой неудачный опыт обращения с аналогичными просьбами в органы печати, я помнил про Ябеджебякина, но мне приходилось отказывать опытным железнодорожникам и начинающим стихотворцам, потому что работа была такая. Дорогой поэт, мы желаем Вам всего наилучшего, но сначала прочтите стихотворение Некрасова про железную дорогу, спойте хором «наш паровоз вперёд летит, в коммуне остановка...». А там, глядишь, дурь и повыветрится.

Я старался, моё гадкое сочинительство нравилось главному редактору. У него были живые глаза и чересчур подвижное лицо, которыми он реагировал на изменения в политическом курсе и в расписании поездов. Он относился к этому, как к передислокации облаков. Ветер — он и есть ветер. Но главному нравилось быть благодетелем, он не желал тебе зла, остатки совести в нём сохранялись. Наверное, сказывалось то, что его отец был репрессированным профессором. Он показал мне его фотографию — раздвоенная борода, высокий лоб, неподкупный взгляд исследователя бездушной природы. «Геолог! — с гордостью произнёс сын. — Он нашёл нефть, а ему инкриминировали, что в ней слишком много серы, будто бы он эту серу туда подмешал».

Я посмотрел на неподкупное лицо и сказал: «Не нам чета». Реплика главному редактору понравилась. По его рекомендации меня приняли в Союз журналистов. Он вручил мне букет роз. Поздравляя, сказал: «Это новый этап в твоей путаной жизни, цени. Знаешь, зачем придумано всеобщее обязательное и бесплатное образование? Чтобы граждане научились бегло читать постановления партии и правительства. И ещё какие-нибудь не слишком вредные книжки для отвлечения от тревожных мыслей. А сочинять им вовсе не обязатель-

f.

но и даже вредно для общего дела. Ты же не дурак, письма в редакцию каждый день читаешь. Это же идиоты! Они же не гомо сапиенс, а природные существа! У них не мысли, а безотчётные чувства. У них головной мозг отсутствует, они спинным живут. Нет, писать — это для избранных и проверенных. Теперь тебе дана эта редкая привилегия. Теперь тебе легко ответить, если спросят: чем докажешь, что имеешь право стишки кропать? А ты тогда журналистское удостоверение предъявишь. Только смотри, не подведи, я в тебя верю, ты лишнего больше не сочинишь!»

Действительно, я редактора не подводил — читал письма, отвечал на них. Писал и снова читал. Вежливое обращение «уважаемая редакция» даже поначалу наполняло сердце чувством самоуважения. Сначала, бывало, краснел от стеснения, а потом привык. Конечно, мы, уважаемые журналисты, много смеялись, так было принято. Вот народ, во даёт! Не народ, а посёлок городского типа. Не то что мы, остроумные столичные обитатели. Разве ж можно писать в ведомственную газету такие глупости?

Особенно усердствовал Володька Шматко, оказавшийся моим непосредственным начальником. Его главной присказкой было: «Да не бери ты в голову!» Володька не терял времени даром, водил дружбу с разной партийной сволочью, шёл в гору, и вскоре его назначили заместителем главного. Теперь он писал передовицы про локомотивы истории, магистральный путь и открывающиеся с пригорков просторы. В сущности, эти тексты мало чем отличались от моих ответов читателям, но степень доверия со стороны начальства была, согласитесь, разной.

В описываемый период моей жизни страна, в частности, изо всех сил строила БАМ. Володька отправился в зауральскую командировку и написал про эту Байкало-Амурскую магистраль серию очерков: там, мол, по золотым шпалам полетят, мол, поезда, как серебряные ракеты, которые вот-вот понесут взад-назад, как на орлиных крыльях, самородный уголь, раскидистую пшеницу и вместительные контейнеры с разным японским добром. Каждый очерк он заканчивал словами из песни Фельцмана на слова Рождественского: «Слышишь — время гудит „БАМ!“ На просторах крутых — „БАМ!“ Это колокол наших сердец молодых!» Отписавшись и получив гонорар, Володька по-честному, как то было принято, угостил нас. В своём тосте он — стоя строго вертикально — кратко изложил содержание своих статей. Мы мирно выпили коньячку за здоровье железнодорожников и комсомольцев. В процессе завязавшегося разговора, уже сидя, Володька, однако, повёл совсем другие речи: «Большой привет с большого БАМа! Приезжай ко мне на БАМ, я тебе на рельсах дам! О чём вы говорите! Какие там, к чёртовой матери, струны рельс, которые колеблются в такт биению комсомольско-таёжных сердец! Там люди в бараках маются, постираться негде, трахаются в ватниках и резиновых сапогах, от гнуса шпалами отбиваются. Такой вот бам-бам получается. Но я в голову не беру, не берите и вы». Никто и не брал. Никого не удивляло, что речи, произнесённые в положении «стоя» и «сидя», могут выглядеть столь непохоже.

А про прошлое мы с Володькой не вспоминали. Наверное, потому, что у нас оно было разным. Когда я собрался поехать по путёвке в Болгарию и попросил его дать мне производственную характеристику, он совершенно официально заявил в курилке: «Сиди тихо и никуда не рыпайся. Прошлое у тебя мутное. Начиная с соревнований по ориентированию. Раньше надо было думать, Иван Иваныч мне кое-что про тебя рассказывал. Помни мою доброту: я всё это время держал язык за зубами. Но ты-то хоть не наглей. Посмотри на меня, посмотри на себя. Ты человек не нашенский, нутро у тебя гнилое, никакой характеристики я тебе не подпишу. Там же есть фраза: политически грамотен, морально устойчив. Это разве про тебя сказано? Нет, это про меня, потому что я не только член партии, я ещё и её мозг. Ни в Болгарию тебя не пущу, ни в партию».

Лицо у Шматка было широкое, а глаза маленькие и налитые кровью, бычьи. И это несмотря на то, что рубашка на мне в тот день была вовсе не красная, а успокаивающего салатного цвета. Что поделаешь — все люди разные, дело не в них, а в генах. И человек без этих генов — никто. В любом случае я не хотел состоять в его партии. Гены у нас были разные, и Володька это тонко чувствовал. Мне же хотелось только одного: чтобы меня не трогали. А в «Паровозном гудке» потеряться было проще, чем в другом месте. Он катил без всякого паровоза, по инерции, по заезженным рельсам. Передовые люди летали на самолётах и ракетах, мечтали о Марсе, путешествие по железной дороге казалось им скучным и не вызывало поэтических чувств. Именно поэтому и БАМ строили так долго и скучно, а футбольная команда «Локомотив» никогда не становилась чемпионом СССР.

Лишнего я не сочинял, Олина тетрадь оставалась чистой. Посудите сами, до стихов ли мне было? К тому же жена Екатерина взяла с меня страшную клятву: никогда с Олей больше не видеться. Вот я и не виделся.

Я старался возвращаться с работы попозже, а по воскресеньям уматывал на бульвар играть в шахматы. Игра тихая, всепогодная и для здоровья невредная, места много не требует, хорошо отвлекает от праздных мыслей. Придумана в стране мудрецов, дружественной Индии, где времени скопилось навалом и тратить его не жалко. Инвентарь — минимальный, это тебе не хоккей — ни клюшек, ни щитков, каток заливать не требуется. Лавочки на бульваре — с лебединым выгибом, удобно для спины. Партнёры — интеллигентные, в душу не лезут, про себя не рассказывают, говорят тебе «Вы». Угрожая, говорят «гарде!», а не бьют бутсой в морду. А если на деньги играть, можно и заработать на стакан чего-нибудь крепкого.

Зимой, конечно, бывало холодно, тогда играли блиц. Спроворить блиц, потом попетлять по бульвару, попугать голубей. Раз блиц, два блиц, три блиц... А там и сумерки. Холодно бывало рукам и ногам, мозги же всё равно плавились от умственного напряжения, сердце прыгало от близящегося конца партии, отвратительно замирало от неизбежного возвращения домой.

Играл я неплохо, штудировал учебники дебютов и эндшпилей, партии выдающихся мастеров: Ботвинника с Талем, Корчного и Карпова. Советские гроссмейстеры были первыми в мире, праздные мысли их не одолевали всерьёз. Вот они у всех и выигрывали. Фишер от этого сошёл в результате с ума.

Часто я, правда, настолько задумывался во время партии о тщете жизни, что забывал сделать ход, и мне не хватало для выигрыша времени. Часы неприятно тикали, флажок валился, с этим в нашей среде обстояло строго. И тогда в магазин бежал я. Он располагался рядом, только дорогу перейти, тоже удобно. Продавец меня узнавал. Он предпочитал домино, но понимающе подмигивал: «Опять цейтнот?» — и с широкой улыбкой протягивал бутылочку беленькой. Доминошники тоже уважали водку, как-никак соотечественники. Катя однажды меня на бульваре выследила, я подслушал, как она жаловалась кому-то по телефону: «Я думала, он мне снова изменяет, а он, дурак, в шахматы режется и „Столичную" на скамейке с такими же идиотами трескает». Увы, это было правдой.

Но в редакции меня было никак не достать. Однажды я не выдержал и написал от Олиного имени письмо в «Паровозный гудок».

«Уважаемая редакция! Я полюбила женатого человека и родила от него сына Кирилла. Я его так назвала в честь деда. Я понимаю, что браки заключаются не на небесах, а на грешной земле, и потому ни на чём не настаиваю. Но мне-то что делать? Понимаете, я разучилась летать. Раньше я не боялась смерти, а теперь меня страшит жизнь. Я была так счастлива, но из этой чаши снова напиться нельзя. Я жила на райском острове, а теперь там другой микроклимат: дождь за дождём, заболачивается почва, антоновка не родит. Горячий источник затянуло илом. Чайка — и та улетела. Остро чувствуя это, мои ученики стали учиться хуже и не в состоянии отличить причастного оборота от деепричастного. „Войну и мир“ одолеть не могут. А как им без этого жить? Кого я воспитываю? Кирилл растёт злым, стреляет из рогатки птичек и разбил молотком телескоп. А без него я как бы ослепла. Вот только лимонному дереву, который посадил мой любимый, ничего не делается. Я уже однажды попила с ним чай».

Нет, пожалуй, это не я написал письмо, это Оля сама написала. Я ведь не знал, что сына зовут Кирилл. И откуда Оля узнала про бездарный «Паровозный гудок»? Наверное, печку растаплийать стала, вот и наткнулась случайно на рубрику «Письма». Видно, грустно ей сделалось. Ответ же ей сочинял точно я, здесь ошибки быть не должно и не может быть.

«Дорогая Ольга Васильевна! Да, нам известно, что Вы — женщина, придуманная для мужчины, которого Вы полюбили. Вы знали, как сделать счастливым его, он знал, как сделать счастливой Вас. Природа придумала так, чтобы вы оба об этом знали. Но судьба распорядилась иначе. Судьба сильнее природы. Раз по-другому нельзя, лучше быть несчастными поодиночке.

Ноздреватые сумерки. Поле белеет.

Черные палки потерявших породу деревьев. Окрик вороны. Ни тебя, ни меня.

Сгущается тьма. Есть дорога, но нет поворота, за которым лай дворняг, дым печной и свеча.

С наилучшими пожеланиями...

Р. S. А у Вашего любимого подрастает дочка».

Этот ответ я написал от руки и даже не стал регистрировать ответ, так что Олино отчаянное письмо осталось как бы не отвеченным, за что получил от Шматка нагоняй. Потом от Оли пришёл ещё один конверт. Но внутри него уже ничего не было. Просто белый листок. Нет, не так, память подводит. Действительно, листок белый, а на нём выведено: «Хорошо, что ты меня не забыл. Чайка вернулась, цветение возобновилось, источник ожил.

Кирилл забросил рогатку, ученики прилежно читают произведения по школьной программе». Я и тогда в глубине души понимал, что, возможно, всё не так, просто Оля хочет успокоить меня. Но — в глубине, не снаружи, мне очень хотелось верить. Вот я и поверил, хотя фотографии Кирилла приложено не было.

Про дочку я не врал. Назвали Анной. В честь моей бабушки, спасибо жене, что согласилась. Нюшенька появилась на свет случайно, по пьяни, ибо мы спали с законной женой в одной комнате, но в разных постелях. Это я так настоял и прикупил для себя в комиссионке жёсткий диванчик с валиками и полочкой на гребне спинки. Он пропах чужой историей, я поначалу чихал, но потом отпустило. Хорошо, что он был сработан из настоящего дерева, от ДСП с его феноло-формальдегид-ной смолой мне становилось по-настоящему плохо.

Катя меня великодушно простила, но мой организм разладился. Днём мы ещё разговаривали, но ночью я её видеть не мог. Она кусала мне губы и пыталась взять силой, но занятие это не женское. В глубине того, что иные люди называют душой, я ей сочувствовал. Я тоже кусал себе губы и отворачивался к спинке дивана. Полочка нависала надо мной. Психологи это называют «эффектом капюшона». Спинка была обита жёсткой материей и царапала нос.

Самиздат я тоже забросил, к переплётчику Васе больше не захаживал. Да и Кате инопланетяне как-то разонравились. Ещё бы, стала матерью. Не до них стало, а то от космических переживаний молоко пропадает. Кроме того, какая мать захочет, чтобы в жилах её дочери текла нечеловечья кровь? Наверное, это и есть взросление. Пишущая машинка стояла без дела, не тревожила Нюшеньку беспокойным треском, я закинул её на антресоли. А вот в Нюшеньке я души не чаял. Надо отдать Кате должное — она не сказала мне: убирайся вон! Я ей благодарен.

Гашиш предложил мне сносный вариант выживания. Ему надоело мусолить Заратустру и сбивать гипотетические ракеты противника, ему самому захотелось стать сверхчеловеком. Уж больно он был впечатлительный, шёл, куда позовут. Он завербовался в какую-то секретную организацию и уехал куда-то далеко-далеко оказывать братскую помощь каким-то повстанцам или террористам. В общем, аборигенам. Куда и кому — не сказал, стал задумчив и неразговорчив, коротко бросил: «Тёплых вещей не беру, там очень жарко». Курить он бросил, в эту организацию брали только некурящих и неженатых. За это ему предоставили хорошую отдельную квартиру в кирпичном доме с вооружённой до зубов охраной. Я там пару раз был, меня пропустили по предъявлению паспорта, но не слишком охотно, записали в толстый журнал фамилию, имя и отчество. Скалила зубы овчарка. Никаких намордников. Мало ли что. Может, я подосланный диссидент или агент иностранной разведки. В подъезде — чисто, как в настоящей больнице. За дверями — тихо, как в настоящем сейфе, как в настоящей одиночной камере, как в морге. Чувствовалось, что люди в этих квартирах не собирались здесь долго жить. Не сорили словами, громкую музыку не слушали, не скандалили по-человечески. А может, за этими дверями вообще никаких людей не было. Откочевали в другое полушарие — то ли земного шара, то ли мозга. Или, наоборот, ещё не приехали.

Перед отъездом к аборигенам Гашиш предложил мне пожить у него — год, два, три... «Здесь тебе спокойнее будет, посмотри на себя — весь зелёный. А Нюшенька твоя никуда не денется, по воскресеньям будешь её выгуливать», — сказал он, но я не согласился. Что она, собачонка? Я хотел быть рядом с дочкой несмотря ни на что. Мне казалось, что без меня ей будет худо. «Ну, как знаешь...» — протянул Гашиш. На прощанье даже не выпили на посошок, такая теперь у него была работа. Вместо этого сунул мне затёртый том Ницше с карандашными пометками на полях. «Пусть у тебя побудет, может, ещё вернусь. Я буду давать о себе знать, по моей личной просьбе тебе это позволили. Обычно не разрешают, только родителям. В крайнем случае пошли мне SOS. Если останусь жив, он до меня дойдёт».

Я же подарил Гашишу свой детский ножик. Вряд ли он ему пригодится. Отныне Гашиш поселился в другом мире и растворился в иной биосфере, где перочинные ножички никому не нужны. Там другие дела, другие перья, другие ножи. На одной странице Ницше, там, где говорилось про избавление от проклятой морали, было размашисто начертано: вот бы и мне так! Зря Гашиш так написал, а ведь был не дурак. И вообще-то — добрый. Просто у него не сложились отношения с нашим общим временем. Но я ему не судья, а свидетель.

После убытия Гашиша из моей жизни как-то раз пронеслась весть, что в небе Анголы непонятно каким способом сбит американский транспортный самолёт с кучей штурмовиков. Радиостанция «Свобода» называла их миротворцами, а наших советников — полевыми командирами бандитских формирований. «Правда» же злорадно сообщила о бесславной гибели платных наёмников, стервятник которых героические партизаны марксистской ориентации подстрелили то ли из обыкновенного автомата, то ли из духового ружья с глушителем. Историки, мол, докопаются до истины, которая при любом раскладе находится в нашей стране. А про советников «Правда» вообще промолчала. Но я-то знал, что за люди работают в газетах и на радиостанциях. Грош им цена. Я-то сразу сообразил, что дело в лазере, это был Гашишов размашистый почерк. Моё поколение научили метко стрелять и писать без орфографических ошибок. Из чего и чем — не имело значения. Чем я был лучше? Чем хуже? Я жил вместе со своей страной и был несчастлив.

Раз в год накануне моего дня рождения мне звонил один и тот же мужчина, чтобы бесцветно произнести четыре слова: «Поздравляем, ваш друг жив». И — всё, гудки, молчание, бросили трубку. А может, это был вовсе и не человек, а записанный навсегда на магнитную плёнку голос. Наука и техника стремительно развивались, человечество находило это удобным.

Гашиш хорошо различал цвета: конечно, я был зелёным — язва желудка и двусмысленность бытия меняли цвет кожи, сосали телесный сок. Но всё-таки с рождением Нюши жизнь моя стала прибавлять в смысле. Поначалу я боялся брать дочку на руки. Ладони — большие, Нюшенька — маленькая. Я боялся уронить её или сделать больно. В этом отношении она походила на перезрелую грушу. Любоваться можно, но лучше не трогать. Она родилась с густыми волосами на голове, глаза — чуть раскосые, на крестце — синее пятнышко. Всё как положено монголоидам. Ба'бка-то у меня рязанская, во время татарского ига кочевники там сильно грешили. Так тогда было принято. Недаром в иных языках это синее пятнышко именуют «печатью Чингисхана». Вскоре пятно у Нюшеньки исчезло, волосы вдруг порусели. Но ресницы остались прежними — длинные, с крутым выгибом. А веки у неё от рождения были двойными — никакие татары не сумели испоганить нашу исконную европеоидность.

Несмотря на текущие внешние изменения, я всё равно именовал Нюшеньку монголочкой. Стал на руки брать, считал неровные зубки и подбрасывал к потолку. А она повизгивала от счастья. Она умела улыбаться любой частью тела—даже пяткой, когда я её целовал. Разве мог я её покинуть хотя бы на время? Я ощущал себя мохнатым зверем, которому следует меньшого зверька вылизывать и кормить грудью. Мне казалось, что Нюшеньку родил я.

Потом Нюшенька неожиданно превратилась в существо членораздельное — настал период вопросов, на которые не так просто давать ответ.

— Папочка, ты ведь плакал, когда меня ещё не было? — Очень часто.

— А когда я родилась, стал весёлым?

— Да, именно так, вот те крест.

Я и вправду перекрестился, хотя это был непривычный мне жест.

— Доченька, как ты думаешь, почему дворовая кошка стала такой упитанной? Может, мышей объелась?

— Это лёгкий вопрос. Она беременна. Ты меня хва-люешь, что я такая умная? Это мама мне про кошку сказала и отчего дети родятся: от любви.

— А что, по твоему мнению, делают у неё в животе котятки?

— Как что? Играют в прятки.

При этих словах Нюшенька залезла под кровать, ноги торчали наружу, она кричала: «Ищи меня!»

— Папочка, а чем растёт человек?

— Может быть, шеей?

— Нет, тогда бы у него отвалилась голова. Раз не знаешь, тогда скажи, зачем тебе на груди волосы?

— Как зачем? Защищают от пыли.

— Не от пыли, а от ос. Помнишь, как оса ужалила меня в пальчик? Я-то знаю, почему осы такие злые. Они хотели стать божьими коровками, но не смогли.

— Да, ты права.

Я тоже не раз замечал, что неисполненные желания плохо сказываются на моём характере.

— А почему совы спят без подушечек?

— Ты лучше спроси, зачем людям подушки нужны.

— Хорошо, спрашиваю.

— Это одному богу известно.

— Тогда познакомь меня с ним.

— Хорошо, познакомлю, но только попозже, он сейчас в отпуске.

При такой тренировке я мог бы легко переквалифицироваться в богослова.

— Папочка, а ты умрёшь?

— Умру, никуда не денусь.

— Так куда ты денешься на самом деле?

— Наверное, вознесусь на облако. Там мне будет мягко путешествовать. Я буду на тебя оттуда смотреть и радоваться, какая ты у меня красивая.

— А я умру?

— Это нескоро и совсем не страшно.

— А я полечу на облаке? Или хотя бы на воздушном шаре?

— Наверняка.

— И мы станем играть с тобой на облаке в куклы? И я буду настоящей королевой?

— Да, доченька, да. Только учти, что лучше всего быть королевой Арктики. Там у тебя не будет подданных, а от них королевам — одни хлопоты.

— Нет, Снежная Королева мне не нравится, она злая. А с мамой на облаке я буду играть?

— Надеюсь, что да. Лучше спроси у неё, это дело личное и очень ответственное^

— Я не расслышала, ты сказал — наследственное?

— Тебе виднее, думаю — да.

Тут Нюшенька замолчала — видно, готовилась сделать важное заявление. Так и оказалось.

— Ладно, про облако я поняла. Только до этого мне надо успеть за тобой поухаживать. Я хочу стать врачом и делать уколы укольником. Перед смертью ты ведь заболеешь насморком или хотя бы раком?

— Это уж как повезёт.

— Кроме того, нужно успеть детей родить. Лучше бы девочек. Мне с мальчишками играть в куклы совсем не нравится. Как ты думаешь, сумею ли я?

— Конечно, сумеешь.

Нюша и вправду была заботливой. Изучив мои нехитрые обыкновения, она следила за хозяйством и временами напоминала: «Папочка, у нас в доме совсем не осталось пива и водки».

В те времена Нюшенька много рисовала. Красная краска мгновенно кончалась, а вот черная оставалась нетронутой. Это и называется счастьем. Мне очень хотелось научить дочку играть в футбол, но мать была против, говоря, что это неженственно. Так же обстояло дело со стрельбой из рогатки, байдарочными походами и прочим. В таких случаях я вспоминал про Кирилла. Тогда я посылал на Остров деньги. Суммы были не слишком крупными, чтобы не страдал семейный бюджет. Деньги не возвращались, слава богу. Я вспоминал про Кирилла, а потом забывал.

Истощившись с ответами, я отдал Нюшеньке свой сломанный фотоаппарат. Она бегала с ним за мной и

всё равно не давала покоя. Одновременно язва тянула меня в постель. Только уляжешься и тут же слышишь: «Папочка, вставай скорее, дай я тебя сфотографирую в полный рост».

— Здесь темно.

— А ты с неба света в ладошку возьми.

— Я не достану.

— А ты на стол поставь стул — вот и достанешь. Я в тебя верю.

И я брал стул, ставил его на стол, карабкался, доставал с потолка ладонями свет. Нюшенька радовалась и щёлкала затвором, а я думал: каково же приходится богу? Если, конечно, в него поголовно верить. Столько протянутых рук, столько просьб, столько слёз...

— Жалко, что кончилось лето, мне нравится в речке купаться.

— Потерпи, вот осень пройдёт, потом зима и весна, а потом снова лето настанет. Всё в этом мире повторяется.

— То есть ты тоже когда-нибудь снова станешь маленьким и станешь баловаться? Тебе ведь хочется?

— Очень-очень. Только маме не говори.

Отвечая и спрашивая, я сильно продвинулся в понимании фундаментальных основ бытия. Я отдавал себе отчёт, что некоторые мои ответы были лживыми, но тут уж ничего не поделаешь. Это тебе не ответы на письма в газете строчить.

— Папочка, позови меня!

— Зачем?

— Как зачем? Ты скажешь: иди ко мне, Нюшенька. А я отвечу: не пойду!

Сказав так, Нюшенька перешла в другую возрастную категорию, где было место для дерзостных рассуждений и возгласов: я сама! Она взяла за обычай прямо в туфельках валиться на чистую простыню. На вежливое замечание ответствовала: «А куда мне ещё ложиться? На стену, что ли?» Вдруг отказалась от любимой газировки с сиропом, заявляя, что она колючая. Сама же готовила варево из мокрого песка, камушков и сорных травинок. «На-ка, поешь, только не обожгись». Не прикасаясь губами к отраве, я чмокал. И получал реприманд: «Возьми ложку, так только свиньи едят». Получив от Деда Мороза подарок под ёлку, Нюшенька проявила научный подход: корявыми буквами первоклашки она с сопением составила каталог конфет и засунула их себе под подушку. Опасаясь ночного обжорства, заворота кишок и раннего кариеса, я попросил угостить меня новогодними сладостями. Ответ был правильным с воспитательной точки зрения! «Иди завтра к Деду Морозу, он даст тебе конфету. А сейчас темно, уже поздно, я хочу спать. Не разгуливай Нюшу». Утром рядом с постелью обнаружился ворох блестящих фантиков. К счастью, вмешательства врача не потребовалось.

Нюшенькины приоритеты понемногу менялись. Она больше не хотела летать на облаке и водить свою дочку в зоопарк. Мечтала совсем о другом: «Когда стану большой, буду писать передовицы в твоей газете и краситься». Мне не нравилось ни то, ни другое. Но что я мог поделать? По моему мнению, Нюшеньке уже следовало отказаться от кукол и записаться в какой-нибудь полезный кружок. Рисования, музыки или шахмат. Как-никак уже пятый класс. Ласково оглядев разбросанных по всем углам медведей и кукол, она обдала меня из-под длинных ресниц холодом: «А зачем? Лучшее — враг хорошего. Коллектив у нас и без того сплочённый, производственные обязательства — повышенные». Я не мог понять, шутит она или нет. На дверях же Нюшенька повесила уведомление: «Капля никотина убивает лошадь. Скажи водке нет! Умей культурно отдыхать!» Это меня раздражало.

Ещё пару лет спустя, когда по всей стране объявили обыкновенный апрельский субботник, мы с тестем и тёщей отправились подметать бульвар. Нюшенька же осталась дома смотреть телевизор. Передавали какой-то мультфильм, а потом праздничный концерт, посвящённый субботнику. Нюшенькина мать тоже не пошла на бульвар, сказала, что ей и на свежем воздухе видеть меня противно, что у неё от меня болит голова. Погода выдалась солнечная, народу собралось много, подмели чисто. По возвращении я спросил Нюшеньку: «Почему не пошла? Чем ты лучше других?» Знаете, что она мне ответила? «Я их красивее». Что было, конечно, недалеко от истины. В эту минуту она полировала ногти. Раньше я с радостью думал: «Вся в отца!» А теперь вздыхал: неужели всё-таки в мать? Конечно, я был неправ, потому что Катя и вправду мучилась от мигрени.

Конечно, Нюшенькины глупости и дерзости обусловливались переходным возрастом. Переходным к чему? Организм рос, а душа — нет. Вдобавок ко всему она стала ужасно кашлять и задыхаться. Мрачная врачиха изрекла: «Да у неё же астма!» Её лицо засветилось от счастья. Оно и понятно: врачи здоровых не любят, врачам со здоровыми неинтересно. Докторица выписала ворох рецептов, я сбегал в аптеку и приступил к чтению инструкций. В некоторых открытым текстом было написано о возможном летальном исходе. Что делать? Ничего нет хуже, когда из лёгких дочери вырывается не лёгкое дуновение, а липкий свист, она не улыбается и дерзит. А то и плачет. «Когда я поправлюсь? Хочу на танцы! Зачем вы меня родили?» Аты ничего ответить не можешь. Только в подушку плачешь.

Мы пошли к другому врачу. Он был предупредителен и печален, сразу видно, что ему надоели болезни, которые он не знает, как вылечить. Он грустно произнёс: «Увы, других лекарств не выпускает фармацевтическая промышленность ни в каких странах, даже капиталистических». Я нигде не бывал, пришлось поверить. Тем более что врач был еврей, а я считал, что лучшие доктора — это евреи и немцы. Из ушей и носа у него росли довольно густые волосы. Уже седые. Нюшенька сказала, что он похож на Карабаса-Барабаса, только этот — добрый. Она не могла бегать и заниматься спортом. Куклы её уже не интересовали. Но делать было нечего, и она шила им платья — для бала и свадебные. Освоила машинку «Зингер», платья получались красивыми — как у настоящих невест. Одно мне особенно нравилось: на белом фоне Нюшенька вышила синие ирисы.

Тогда настала очередь третьего врача. Нашли по случайному знакомству, подпольный знахарь, дорогой. Он принимал в своей квартире. Обои были сплошь завешаны иконами, очень плохими. Похоже на иконостас. Музейщики называют это шпалерной развеской. Лекарствами и не пахло, только ладаном и ассигнациями. Знахарь не стал смотреть Нюшу, не попросил раздеться до пояса, вопросов не задавал. Пробормотав молитву, дал баночку с белыми шариками и от души пожелал: «Бог поможет! Желаю удачи!» Он торопился, в прихожей уже ждали следующие идиоты. Я отнёс шарики к приятелю на масс-спектрометр — оказалась ваниль, безвредная для любых болезней.

К счастью, была зима. Я ждал своего дня рождения, потому что мне предстояло получить поздравление от Гашиша. Когда раздался звонок, я подпрыгнул на стуле и, не выслушав фразу до конца, на слове «поздравляем» решительно перебил: «SOS! У меня неотложная просьба!» Голос на том конце осёкся, значит, это был всё-таки настоящий человек. Он скучно произнёс: «Записываю». Тогда я обрисовал ситуацию с астмой. Голос меня просил говорить помедленнее, я даже услышал сопение — значит, и вправду велась фиксация. Я просил Гашиша подумать о каких-нибудь йоговских средствах, которые не будут предполагать летальный исход. Мужской голос отчётливо произнёс: «Сообщение принято» — и повесил трубку. На протяжении телефонного разговора Нюшенька хрипела и кашляла, душа у меня уходила в пятки.

Через пару месяцев пришла бандероль без марок и почтовых штемпелей. Её принёс молодой человек в ладном костюме, который сидел на нём, как военная форма. Я хотел показать ему паспорт и расписаться в получении. Молодой человек вежливо улыбнулся: «Можете не беспокоиться, мы о вас и так всё знаем». Мороз пробежал по коже, но молодой человек наверняка врал. Разве можно знать о человеке всё? Людей этого рода занятий отличает самонадеянность. Если бы он сказал «хочу всё знать», тогда, может, я бы ему и поверил. И то вряд ли. Людям этого рода занятий про всякую новость надлежит написать отчёт. Покажите мне человека, который это дело любит. И они тоже не любят, поэтому не хотят ничего нового узнавать. Учёные из них не получаются, только доносчики.

В бандероли оказалось несколько папиросных листочков с описанием дыхательных упражнений. Бумага — мятая, видно, что путешествовала скрученной в каком-нибудь секретном контейнере. Например, в коленце бамбука. Размашистый почерк его, Гашишов. На каждом из листочков стоял жирный штамп «проверено». Заранее зная это, Гашиш не написал мне ничего личного и не передал никому приветов. Только приписочка: «Упражнения делать часто и вечно». Думать о вечности у меня не получалось, слишком был занят медицинскими переживаниями.

Мы с Нюшей стали вместе дышать по-особому, одна она не хотела. Затыкая поочередно ноздри, вдыхали воздух в одну, выдыхали другой. Надували воздушные шарики. Играли на блок-флейте и губных гармошках. Принимали позу змеи, тигра, слона. Усевшись в позу лотоса, на долгом выдохе пели на диковинном языке похвалу Будде: «На-а-а-а-му-у-у-у-а-ми-и-да-бу-у-цу-у-у». Просто мычали. Потом молчали, мысленно изгоняя болезнь. И так — по три раза на дню. Я чувствовал облегчение в своих прокуренных лёгких. Нюше тоже лучшало, дышала ровнее, кашляла меньше, задыхалась реже, временами стала застенчиво улыбаться, но конца всё равно не было видно, иногда к вечеру подскакивала температура, глаза становились несчастными. Недаром Гашиш мне написал: делать упражнения вечно.

Но однажды я всё-таки придумал то, что Нюшеньку и вправду спасло. Я держал за два верхних угла лист писчей бумаги, нежненько, без натяга, а Нюшенька на манер каратиста лупила в него сомкнутым кулачком. Задача состояла в том, чтобы порвать бумагу. Главное — предельная концентрация. У Нюшеньки не получалось, она злилась и лупила ещё. Она страшно кричала «вот!», и я слышал, как опорожняются лёгкие, как какие-то микрочастицы, бациллы, вылетают в пространство и на вольном воздухе дохнут. Нюша докричалась до того, что рвала листок надвое с первого раза. Это было удивительно — даже бык своими рогами вряд ли с таким постоянством и лёгкостью рвёт мулету. А Нюшенька рвала. Это было наше общее достижение. Для экономии бумаги мы перешли на оборотки. Однажды она по ошибке заехала мне в солнечное сплетение. Я упал от боли как подкошенный, потом долго лежал на холодном полу и думал: будет жить!

Словом, мы проводили с Нюшенькой много времени и снова подружились. Ей снова стали нравиться мои привычки — хоть вредные, хоть бесполезные. В тот день, когда Нюшенька впервые не кашлянула ни разу, я с радости выпил водки. Ещё пару дней назад она бы вызвала во мне раздражение, я стал бы ругаться с Катей, но в тот день я обнял её за плечи и воскликнул: «Что же мы с тобой наделали! Давай попробуем снова!» Но Катю искренностью было уже не купить. Она сказала: «Это ты всё наделал!» Что мне оставалось? Выпить ещё, потом спать. После пережитого это не так просто, как кажется.