Нездешний человек. Роман-конспект о прожитой жизни

В один прекрасный день...

В один прекрасный день Гашиш вернулся из своих джунглей. Неожиданно для меня, неожиданно для него. Он пришёл ко мне без звонка, когда никого дома не было. Такое случалось нечасто, наверное, Гашиш долго вёл наружное наблюдение. Глаза у него выглядели так, как будто были выкованы из перенапряжённого металла. «Заратустру» у меня не забрал, выразился определённо: «Чтобы превратить супермена в кусок говна, много не надо. Бросить бы этого Ницше посреди болота, без жратвы, чтобы малярийные комары, чтобы рация у него сдохла, чтобы с одним твоим перочинным ножичком. Я бы посмотрел на этого сверхчеловечка. Но я-то выдержал! А ведь был момент, когда я уже собрался себе вены резать. А на что ещё твой ножичек годен? Но я сдержался, теперь не жалею. Только я теперь никому не верю, и ты мне тоже не верь. Знаешь, сколько я людей погубил? Я и сам не знаю. Но орден мне вручили в торжественной обстановке, значит, заслужил по праву. Вот так-то. Это тебе не в газетку писать без всякой пользы для родины».

Похоже, Гашишу убитых людей не было жалко. Отчасти это понятно: большинство из них он не видел в лицо, в его задачу не входил рукопашный бой. А лазер бьёт на приличное расстояние, глаз врага не видно, будто в тире по теням стреляешь. Гашишу и самого себя жалко не было. Но я его всё равно жалел. Если бы я познакомился с таким человеком сейчас, отвернулся бы и ушёл. Зачем мне лишний убийца в жизни? Но в случае с Гашишом сказывалось разделённое прошлое. Да, конечно, убийца. Но родной. Как говорил Всемиров-Каш-ляк, с таким человеком можно ходить в разведку. Только зачем и куда? Мне ничего не надо было разведывать. Мне казалось, что я и так знаю достаточно, большего не хотелось. Я и так знал, что отношения с временем у меня не складываются. Это всегда процесс обоюдный.

— Ты теперь кто? — спросил я запросто, как принято между друзьями.

— Всё, отвоевался, — сказал Гашиш, задрал штанину и продемонстрировал коленку, сделанную из каких-то блестящих шарниров и штучек. — Врачи в нашем ведомстве чудеса творят, мёртвого воскресят — уже начали пробовать. Мои начальники хотят вечно жить, вечно командовать, вечно обманывать. И как им не надоест? А коленкой этой очень удобно бить в поддых и навылет. Может, продемонстрировать?

И что это он так озлился? Я ему ничего плохого не сделал. Насчёт же своего нынешнего статуса Гашиш отвечал уклончиво, сразу видно, что подписал бумагу о неразглашении. «Душа у меня, конечно, подсела, но зато теперь у меня другая фамилия. Теперь меня как бы нет, и ты, запомни это как следует, тоже меня никогда не видел. Даже в школе будто в другом классе учился. Будто не в „Б“, а в ,,А“».

Такое прошлое не умещалось у меня в голове. «То есть мы с тобой не поджигали порох? Не катались с ткачихами на байдарке? Ты не давал мне „Заратустру" на длительное хранение? Я не застёгивал тебе ширинку, а ты не читал моих конспектов по йогам?»

— Именно так, у нас теперь разное прошлое. И настоящее. Я тут с тобой сижу, но запомни твёрдо — меня здесь нет и не было. За мою голову американцы много тебе дадут. Возьмёшь?

— Расслабься, ты здесь никому не нужен.

— Да, ты прав, хотя это мне и не нравится. Америка нас победила. Но я-то остался жив. Может, это и к лучшему. Я им ещё покажу! Вот только пластическую операцию сделаю. Это несложно, видимость — она и есть видимость. С голосом хуже, его легко опознать. С голосом наши хирурги тоже неплохо работают, но ребята говорят, что есть риск вообще онеметь. Может, это и к лучшему, никому ничего во сне не сболтнёшь лишнего, но мне пока что не по нутру, я ещё не готов навсегда замолчать. Погожу. Может, ещё пригожусь. Впрочем, не знаю, что я мог бы сказать. По большому счёту, я ничего не знаю. Кроме того, что в руководстве сидят одни мудаки. Один — мудак, другой — сволочь. Но это и без меня каждому американцу ясно, особенно насчёт моего непосредственного начальника. Никому не говорил, а тебе скажу — звать его генералом Мясорубкиным. Это он меня вербовал, прельстительно обещал, что сверхчеловека из меня сделает, а теперь сказал, что я по ночам кричу, не вышло, мол, из тебя супермена, родине отработанный материал не нужен, тем более с такой коленкой, даже если она хромированная. Знаешь, что он ещё сказал? Твой лазер тоже никому не нужен, им только сосульки сшибать. Мол, нужно было водородной бомбой всю Анголу с потрохами накрыть, тогда никаких проблем бы и не было. Не имеет никакого понятия о высокоточном оружии и последних тенденциях в убийственном деле. Ребята из моей группы недовольны, вся жизнь прахом пошла. Не хотел бы я, чтобы такой мудак вечно жил».

Я вскипятил воду, заварил чай. Гашиш отказался. «Горячего не пью, обжёгся, пей сам», — сказал он и попросил холодной воды запить таблетку. Пояснил: «Это успокоительное, не хочешь попробовать?» В качестве своего варианта успокоительного я предложил ему сыграть в шахматы. «Играй сам, я в другие игры играю, подвижные». Да, человека с таким прошлым трудно отвлечь от настоящего. Тем не менее ножичек он вернул. «Извини, лезвия не открываются, заржавели. А вот штопором можно пользоваться, может, ещё пригодится».

—Тебе бы бабу. Чтобы повыпуклей, томную, добрую.

— Так они у вас здесь все белые и будто дохлые. Щёки румянят и глаза подводят, я к таким касательства не имею. Нет, я теперь чёрненьких только люблю, они поживее будут, посговористей. И намного дешевле. Лично я обходился шоколадками. Мне их сбрасывали на парашюте, недостатка в сладком не было. Шоколадку давал после того. И все были довольны. У них, между прочим, настоящий голод, трахайся — не хочу. Сам-то чёрненьких пробовал? А жену мне нельзя, я по ночам кричу, могу секрет выдать.

Голова у Гашиша стала седее одуванчика, вот-вот пух облетит, а кожа прокалилась солнцем дочерна, будто в чужую шкуру влез. Урождённые москвичи принимали его за выходца из Средней Азии и брезгливо шарахались. Боялись, что от него воняет какой-нибудь падалью. И вообще — мало ли что. Может, ты вшивый? Чахоточный? Сглазишь? Или это перед тобой серийный убийца из нового иностранного кинофильма про призраков? Что-то в Гашише такое чувствовалось, что хотелось уступить ему дорогу. Тем более что верхнюю губу прорезал шрам. Я предложил Гашишу отрастить усы, но он наотрез отказался. Видно, хотел выглядеть пострашнее. Заходя в продовольственный магазин, Гашиш обыскивал его рысьим взглядом. То ли боялся, что его выследили, то ли сейчас выхватит пистолет и сам застрелит. А может отвык от того, что в магазине платят деньги, а не грабят его. Идя по улице, никогда не держал руки в карманах. «Ногти можно не стричь, ладони можно с мылом не мыть, но руки должны быть на подхвате. Всегда. Мало ли что. Хорошо, что меня в ногу ранили, а не в руку. Рука важнее». Словом, мой друг никак не мог успокоиться.

«Поехали лучше в горы на лыжах кататься, ты снега давно не видел, белое действует на психику положительно», — предложил я. Гашиш неожиданно согласился: «В горы — так в горы, там меня никто не знает, там удобнее прятаться». Вот мы и поехали на Карпаты, в деревню Грабовец.

Ехали поездом дальнего следования до станции Стрый. Мне, как работнику железнодорожной газеты, полагался бесплатный купейный билет. Гашишу билет от его ведомства тоже полагался, но он был обижен на генерала Мясорубкина и опасался слежки, так что поехал он на свои деньги. Он жил в джунглях, а зарплата шла в Москве, удалось скопить. Что ж, ему виднее, билеты тогда были дешёвые даже в купе.

В Стрые мы пересели на неспешную электричку. Долго стояла на станциях, ехала медленно, будто вагоны тащил паровоз. Наверное, вдалеке от Москвы в проводах не хватало напряжения. Рядом с нами сидел высокий парень. Он был тощ несмотря на ватник. Увидев наши лыжи, он широко улыбнулся и гордо представился: волейболист. Гашиш от него отодвинулся и не стал поддерживать разговор. Я чувствовал, как у Гашиша под курткой напряглись мышцы и сжалось сердце. Так что беседу поддерживал я. Обычная вагонная трепотня: хорошее ли там у вас продовольственное снабжение, не помогли бы вы мне прописаться в Москве, не знаете ли вы какого-нибудь знаменитого тренера, чтобы он квалифицированно посмотрел на мои длинные руки, которыми — левой и правой — я убойно гашу. Вопросы не вызвали у меня затруднений, я отвечал односложно и отрицательно. Но, похоже, волейболист не огорчился, он просто так спрашивал, чтобы ехать не скучно было. Приятный паренёк. Он не рассчитывал прописаться в Москве. Когда мы сошли в Славском, Гашиш оглянулся и сказал: «Опасаюсь я этих волейболистов. Сопля-со-плёй, но кинетическая сила удара у волейболистов чудовищная, следует быть настороже. Мало ли что».

Электричка прибыла в Славское уже затемно. Хорошо, что луна — полная и снег — чистый-чистый, всё-таки кое-что видно. От Славского до деревни — два перевала с рюкзаком и лыжами. В рюкзаках — говяжья тушёнка и чистый спирт в канистре. Банки тушёнки — из стратегических запасов, в жёлтом машинном масле. Спирт — оттуда же. Это Гашиш по своим каналам достал, просто так — не купишь. Знающие люди так посоветовали — снабжение в Грабовце, мол, неважное, не стратегическое. Какая может быть стратегия на окраине огромной страны? Людей много, стратегии на всех не хватает, самим её мало. А ещё за плечами — спальный мешок и много другого, без чего человек не может. Включая спички и дорожные магнитные шахматы. Не тащить же в такую даль нормальную доску. В неё спирт не нальёшь. Можно, правда, соли насыпать.

Тропу на горе потеряли сразу же. Гашиш, наверное, хорошо ориентировался по звёздам, но то было в другом полушарии, здесь они были помельче. Снег лежал глубокий, проваливались по пах. Гашиш ходить по снегу отвык, но мне маршрут давался ещё труднее, в моей газетной жизни ничего тяжёлого не встречалось, на работу ездил в метро. Я отсчитывал сто шагов и валился в снег, мычал, хватал губами жёсткие кристаллы. Они таяли, я потихонечку оживал. Гашиш стоял рядом и посмеивался: «Кто ты там? Библиотекарь, историк, филолог? А вот я — путешественник. В джунглях труднее было, там дышать нечем, всё ядовитое и дизентерийное». Кажется, Гашиша отпускало, коленка ему не мешала верно оценивать свои силы. Видно, врачи в его ведомстве и вправду умели делать надёжные запасные части. Но в вечную жизнь мы оба всё равно не верили. Нас учили, что жизнь человеку даётся один раз и жить её надо сразу, набело и не думая о последствиях. Я падал в снег и думал, что мы оба свой шанс упустили.

Тут десятью метрами выше мы увидели человека, похожего на ходячее дерево. Он шёл по-твёрдому, размахивал руками и горланил песню. Голова у него моталась влево-вправо. Он тоже увидел нас. Оказалось — лесоруб Иван, сегодняшнюю норму уже вырубил, идёт из леса домой, сегодня у него — именины, стол — накрыт, имеются жена и сынишка, живут втроём — вот и вся биография, всё как у людей, больше нечего рассказать. «Круглый день на свежем воздухе, на здоровье не жалуюсь». Кроме того, в избе комната есть незанятая, он её жарко натопит и с удовольствием сдаст нам за чистый спирт. «Денег не надо, на них ничего не купишь, если повезёт — только хлеб. А" зачем человеку хлеб, если есть питьевой спирт?» Я не стал отвечать на вопрос и уж тем более спорить. Мы поспешили за Иваном по запорошенной тропке, которую он ежедневно набивал утром и вечером своим деревянным шагом.

Иван обладал выдающимися нижними конечностями, шаг у него был ходульный, шёл налегке; он родился здесь, за ним не поспеть. С перевала ткнул плакатной рукой вниз: «Вот он, родной Грабовец, моя хата — с самого краю, здесь и будете жить». На письме его речь выглядит литературно, но на самом деле слова выталкивались из гортани с трудом, они были какими-то костистыми, края неровные, цепляющиеся за язык, а сам Иван во время диалога напоминал животное, неплохо научившееся человеческому языку. Я часто его переспрашивал.

Мы с Гашишом надели лыжи и широкими дугами заскользили по склону. Иван же сел на снег и покатился на овечьем тулупе вниз, никаких лыж ему не требовалось. Деревенские лампочки горели не ярче звёзд, терзаемый лыжами снег брызгал в глаза, временами я переставал понимать, куда меня несёт — то ли на тусклое электричество, то ли на самый верх. Чёрт его разберёт. Местному жителю заморочить столичного ничего не стоит, тем более что Карпаты всегда славились колдунами. Здесь их почему-то называют мольфарами, что служит доказательством культурного своеобразия данного региона.

Стол был и вправду накрыт. Солёные огурцы, варёные яйца, холодная картошка, сало, что-то, наверное, ещё. А что — не помню, пили свекольную самогонку, зверски крякали от альдегида. Всё, конечно, своё, включая свиные кишки с гречкой. Пиликала скрипочка, гудела сопелка, рвал космос варган. Хозяйка, правда, сказала, что это вовсе не варган, а дрымба. Гости согласно закивали: дрымба, именно дрымба. А как же ещё? А варгана мы никогда не видели. Даже по телевизору. Тем более что телевизоров здесь не бывает. Останкинская телебашня далеко-далеко, сигнала нет, денег — тоже. Так что вся надежда — на личный опыт встреч с интересными людьми, которым вообще-то нельзя верить, они ведь не понимают по-нашенски. И мы их тоже не всегда понимаем. Говор у вас, москалей, неприятный, слова произносите слитно, будто спицами петельки вяжете, все одинаковые, одно от другого, бывает, не отличишь. А лингвистика, между прочим, наука интересная, — продолжали гости. По-вашему — жопа, а по-нашему — дула. Наша дупа намного красивее, это всякий скажет. Да и Бандера Степан Андреевич был мужик неплохой, учился неподалёку, в Стрые, зря его москали убили. Слыхали, что будто цианистым калием, в городе Мюнхене. Но сами не видели. Всё равно невежливо получилось, не по-соседски, в одной стране ведь живём, но это ничего, ненадолго. У нас в Грабовце много стран было, и где теперь они, скажите на милость? Какие-нибудь Моравия, Киевская Русь, Трансильвания или Австро-Венгрия? Так что и учиться по-русски нам не имеет большого смысла. И вы наш закарпатский язык тоже не учите, не пригодится.

Скрипач залихватски встряхивал головой, как если бы обладал роскошными кудрями. Наверное, они у него когда-то действительно были. Теперь же — только налепленные на череп липкие ниточки. Но это ему не мешало: взгляд самостийно горел, смычок пилил струну, казалось, что звук вылетал из полуоткрытого рта — дребезжало пространство, дрожало в груди. Это и называется вдохновением. Не скрипач, а настоящий моль-фар! Казалось, что у него режутся рожки, а в широкой штанине запрятан хвост. Сводный оркестрик цеплял за кишки, потолок кружился, как в планетарии, сапоги топали по некрашеным доскам. Наддай ещё! Изба ходила ходуном, брёвна от восторга стонали, сейчас взлетим! Направление полёта не имело значения. Главное, что взлетим, главное, что на гору, а там и до неба близко. Нам, мольфарам, это проще простого. Казалось, вот-вот допьёмся до чуда. Оживут покойники, упадёт звезда, встанет со стола зарезанная свинья, в яслях закричит младенец... Какие там ещё чудеса бывают? Мы — люди простые, скромные, нам для счастья много не надо. Доживём и допьёмся, честное слово! Ещё по одной, на дорожку, на высокий полёт! Но только не по последней! У нас много припасено. Будем здоровы! И вы, москали, чёрт вас побрал, тоже будьте здоровы! Только, пожалуйста, не путайте жопу с дулой, это безграмотно.

Гашиш крутил хозяйку, словно пластинку, ухвативши её за бархатный чёрный салоп, и она крутилась волчком, он ей нравился, этот москаль. Да и сам Гашиш, похоже, в эту минуту уже не обращал внимания на цвет женской кожи. Конечно, он не был чёрным, просто землистым — как и положено жене дровосека, крестьянке, проживающей без телевизора за двумя перевалами. Что ж, для смягчения Гашишова цветового шока эта землистость была не так и ужасна — в качестве промежуточного варианта привыкания к многоликой родине.

Сын Ромка сховался от разгула стихий под стол, от него разило давней мочой, он тряс головой и сморкался в пол. Тоже — своеобразный кайф, не каждый день так бывает, чтобы не брести по тропке в начальную школу, чтобы родители не делали замечаний. Вы, пожалуй, летите, а я, пожалуй, здесь обожду. Мне и здесь без вас интересно.

Иван, как и положено имениннику, напился первым, сидел перед разорённым столом, зиял пустым оком на буйное действо. Изо рта у него торчал хвостик петрушки. Хозяйка протанцевала к нему, заглянула в бессмысленные глаза, петрушку не вынула, налила в лафитник ещё. А в лафитничке том помещалось граммов эдак сто. Чтобы не куролесил. Иван опрокинул лафитник и упал головой на клеёнку. Жена тронула его пальцем, похожим на корешок, — реакция нулевая. Тоже мне дровосек! Такая в ту ночь вышла иммобилизация.

Я устал раньше других и лёг, потом услышал, как прокрался Гашиш. Было холодно, изо рта вырывался ноздреватый пар, после такой дозы печку Иван не топил. Не до печки было, уже не подняться. Гашиш заснул быстро, спал, может, и крепко, но всю ночь вскрикивал. В основном непечатно. Из человеческих слов я разобрал: ноги врозь! руки на голову! убью, черномазая сука! До конца его ещё всё-таки не отпустило.

Наутро Гашиш обошёл избу кругом и остался доволен. «Хороший дом, некрашеный и неказистый, внимания не привлекает. Никто не подумает, что я тут. Стены бревенчатые, автомат не возьмёт, пуля застрянет, окна маленькие, амбразурные, местность простреливается неплохо. Только соседняя изба не на месте стоит, отстреливаться мешает. Ничего, будет надо — взорвём. Взрывчатку я захватил. Какое-то время продержимся». Когда в Москве мы обсуждали, что нам может в дороге понадобиться, про взрывчатку Гашиш не упоминал. Нет ли у него в рюкзаке и ещё чего-нибудь, вроде подарочного набора ядов или портативного лазера?

«Нет, лазера, к сожалению, не захватил. Он не такой большой, но тяжёлый, через два перевала не дотащить. Я по снегу ходить отвык, а ты — филолог, какой с тебя спрос? Ничего, обойдёмся взрывчаткой».

Гашиш заглянул в отдельно стоящий нужник и тут же вышел. «Отвык от родины. Там такая в очке выросла наледь, что нужно её топором колоть. А то дупе холодно». Смотри-ка, напился пьяный, а словечко местное всё равно запомнил. Гашиш полез по вчерашней тропе на склон — по большой надобности. Никакой одышки, не организм, а наградные часы. Чёрная точка исчезла за перевалом.

Когда он возвратился, хозяйка уже развела в очке костёр и растопила лёд. Он стёк в яму, воняло палёным дерьмом, следовало затаить дыхание и зажать пальцами нос. Просто так не войдёшь. Никто и не заходил. Давешние мужики, опившись альдегидами, ещё спали непробудным сном, храпели, портили горный воздух. Пробежала мимо лиса, да и та фыркнула, тявкнула, взметнула снег. Описала хвостом огненный круг и исчезла. Будто никого и не было, никаких следов на снегу не осталось. Не лиса, а настоящий оборотень. На её месте оказалась обыкновенная ворона. Покосилась, каркать не стала и тоже улетела по морозному воздуху в другую страну. То ли в Венгрию, то ли в Чехрсловакию, то ли в Польшу. Туда, где жизнь посытней и встают пораньше. Граница близко, воронам разрешено. В небе никаких следов не осталось. Воронам не положено.

В Грабовце мы отдыхали на славу. Народу на склоне не было никого, возможность столкновения лыжников исключалась, вот мы и гоняли на полной скорости до полного изнеможения. Подъёмник в селе имелся, его построил львовский политехнический институт, но студенты сдавали зимние экзамены, а преподаватели их принимали. Не до лыж было. Так что мы с Гашишом были царями этой большой горы с буграми навыкате. На буграх хорошо трясло, сорные мысли оставались у подножия. С утра Иван включал нам подъёмник, денег не брал, уходил в лес. Уходя, над нами смеялся: вроде солидные мужики, обладатели питьевого спирта, а гоняются по горе, будто парубки, будто студенты. В вашей Москве все дураки или всё-таки имеются люди серьёзные?

Укатывались за день так, что желания пропадали. Только вот кушать очень хотелось. Супчику в сумерках похлебать, тушёночки навернуть или голубцов с варениками. Потом хозяйского травяного чайку поцедить, сгонять шахматную партейку, во время которой мы оба клевали носом. Доигрывание по-гроссмейстерски откладывали на следующий день. Потом на другой. Это была самая длинная партия в моей жизни.

Хозяйка кормила нас отменно, особенно после того, как Гашиш заговорил ей зубы. Она пожаловалась на острую боль, он потушил свет, велел ей снять с головы шерстяной платок, нацепил на уши бельевые прищепки и забормотал на каком-то африканском наречии. При коптящей свече хозяйка выглядела не так неказисто, как днём. От ужаса она упорно молчала, что было нелишним и добавляло ей очарования. Местный выговор был резким и лающим, иногда создавалось впечатление, что эти люди всегда ругаются. А они просто выясняли, привезли ли в магазин хлеб.

После сеанса хозяйке полегчало, в наш рацион добавилось парное молоко и пироги с картошкой. И эта пища тоже усваивалась прекрасно, но местный нужник мы так и не освоили, ходили на перевал, где нас никто не увидит. С перевала открывался потрясающий вид на эту бедную землю, где электричество казалось капризом. Справив большую нужду, мы от восторга кричали. Исключительно для себя. Слава богу, что никто нас не слышал, только ёлки. Слава богу, что мы никого не слышали. Бывало, что и свистели. Гашиш — в два пальца, ну а я — колечком. Выходило заливисто, но звук всё равно растворялся в снежном просторе, ветер разносил его в клочья, на перевале всегда задувало. Мы для себя кричали, для себя свистели и опорожняли желудок на белый снег. Несмотря на наше присутствие, он всё равно сиял и лоснился.

«Что ты хозяйке наговорил?» — спросил я Гашиша. «Всякую чушь болтал, воззвание к незаконным бандформированиям отчитывал — чтобы сложили оружие, иначе — уничтожим лазером или просто повесим. Память-то у меня хорошая, наизусть помню. Что касается мочек, то там расположены важные акупунктурные точки, можно иголки втыкать, но иголки я в Москве позабыл. Можно и пальцами для верности всё ухо изо всех сил теребить — в верную точку обязательно попадёшь — вроде как веником в бане хлестаться, но это уже какое-то рукоприкладство, будто ребёнок себя плохо ведёт. Так что темнота, прищепки и заклинания — это так, для пущей важности. Народ-то тёмный, я к таким привык».

Дом был беден, столы и стулья — самодельные и кривые, посуда — щербатая. Бани тоже не было, от хозяев несло слежавшимся потом. Икона — одна, Николай Угодник. О чем ему молились, я не знаю, вряд ли о богатстве. Но ламповый радиоприёмник всё равно имелся, вечерами хозяева слушали «Голос Америки» на украинском языке. Оба неграмотные. Если уж и эти дикари брезгуют столичными новостями, это могло означать только одно: Союзу Советских Социалистических Республик скоро настанет конец.

Из лёгких день за днём уходил испачканный московский воздух. Неожиданно для себя я бросил курить. Это было не волевое решение, просто не хотелось отравлять окружающую среду. Уж слишком она чиста, слишком нетронута. Воздух — свеж, выдыхать не хотелось. Сны прибавили в яркости. И снилось только хорошее. Обычно лето, обычно Озеро с Островом, где, кроме нас, никто не живёт. Кроме нас с Олей. Словом, обычный рай. Оля выглядела по-прежнему хорошо. Ещё бы — ведь я её с тех пор ни разу не видел. Как она могла состариться? Гашиш помягчал, не бредил, дышал ровно. Засыпая, не светил по стенам фонариком. Про хорошо простреливаемую местность тоже не поминал. Зачем её простреливать, эту местность, если она и так хороша? Взрывчатка осталась неиспользованной, а вот тушёнку съели. Стратегические запасы такого рода на свежем воздухе кончаются быстро.

Когда мы уезжали, хозяйка уронила слезу, а Иван выпросил наши лыжные палки. «Они у вас титановые, змеевичок отменный сооружу. А вы себе другие палки в столице купите, у вас там снабжение, вижу, получше нашего. Приедете на следующий год, я уж вас как следует угощу, не из бурака, из пшенички, тройной перегонки, хорошо погудим!» Глаз его посветлел, он хорошо представлял себе будущее, этот Иван. И его будущее было светлым.

Хозяева были неграмотные, но я всё равно написал от их имени письмо в «Паровозный гудок». Я бросил его в почтовый ящик в Славском. Хозяева писали: «Дорогая редакция! Мы в своих горах живём, как у Владимира Ильича Ленина за тёплой пазухой. Всем довольны, ни на что не жалуемся, хлеб привозят каждое воскресенье, политику партии и правительства горячо одобряем. Про Бандеру Степана Андреевича думаем отрицательно, очень правильно его в Мюнхене отравили. Всё у нас своё, даже свиные кишки с гречкой. Пьём умеренно, по большим праздникам и тоже только своё. Раньше, до советской власти, гнали из бурака, а теперь вот из пшенички, передайте спасибо кому-нибудь из Кремля. Только вот просим посодействовать нам в одном важном деле по своим железнодорожным каналам. Дело заключается в том, что, наблюдая за отдыхающими, нам тоже очень хочется покататься на горных лыжах. А то они катаются, а нам завидно. Чем мы хуже? Начнём, естественно, с простого, с элементарного спуска „плугом", а потом надеемся перейти на параллельные лыжи, чтобы защитить честь Грабовца на районных соревнованиях. Руки у нас золотые, нам даже лыж покупных не надо, сами из бука топором натешем, мягкие крепления из свиной кожи тоже самостоятельно сделаем, но как быть с титановыми палками? К сожалению, месторождений титана у нас не имеется. Вы уж там скажите, кому нужно, пусть нам эти палки в деревню по железной дороге доставят. Только побольше, хотя бы вагон, чтобы палок на всех хватило. А мы уж сами их в магазине купим, наших доходов от приусадебного хозяйства и не на то хватает. Снежный привет министру путей сообщения!»

По мере удаления от Грабовца снег становился грязнее. Сколько можно? Доколе? Это было неприятное ощущение. Когда подъезжали к Киеву, снег свалялся в чёрную массу, я вышел в тамбур, стрельнул сигарету и закурил. Это вышло само собой, естественно. Прокуренный воздух тамбура стал какой-то родной. Гашиш же всю дорогу читал какую-то чушь про разведчиков и диверсантов. Ему уже давно было не до «Даодэдзина». После возвращения из Анголы в этой пресной жизни больше ничего не случалось. Гашишу не хватало убийств и свежей крови. Чего бы здесь взорвать? Если самому не взорвать, пусть хоть другие что-нибудь толковое придумают и в книжке напишут. До конца Гашиша всё-таки не отпустило.

Возвратившись в столицу, я понял, что страна стала другой. Письмо хозяев в редакцию осталось неотвеченным. Поэтому на следующий год мы не поехали в Грабовец. Мы вообще никуда не поехали. Так что погудеть с Иваном у нас не вышло.