6

…Нет, он даже не пытался создавать собственную версию или собирать догадки и подозрения. Поиски начались практически с нуля, ведь слова Вацлава Яна были туманны и неконкретны, однако он чувствовал, что расследование обстоятельств убийства Юрыся заведет его в запретные места, куда вход для большинства людей закрыт. У него было достаточно опыта, чтобы понять, что такой человек, как Юрысь, в последние годы связанный с Вацлавом Яном, а может, просто подосланный к полковнику, существовал сразу на нескольких шахматных досках, собирал различную информацию, полезную сейчас и «потом», был опасен и одновременно нужен, а его смерть, возможно, являлась частью большой игры, тайна которой тщательно охранялась, и довольно небезопасно было бы… Да, конечно, Завиша знал, это было довольно небезопасно, и его охватывало нетерпение, как в тот момент, когда знаешь, что через несколько минут нужно будет выскочить из окопа, и ты хорошо видишь, пока, правда, издалека, поверхность поля, по которому тебе придется вести людей в атаку, и напрягаешь зрение, чтобы как следует увидеть первые сто метров, складки местности, где может укрыться взвод…

С большей охотой, чем обычно, он обзванивал знакомых и собрал столько заявок на объявления, сколько не собирал за несколько последних недель. Теперь это было уже не так важно. Завиша ломал голову над тем, с чего начать свои действия, составлял планы и выписывал фамилии людей, с которыми ему предстояло встретиться. Он не думал зачем, не пытался разобраться в том, почему правда о смерти капитана запаса, его друга (пожалуй, он впервые так назвал Юрыся), человека Вацлава Яна и, конечно, многих других должна быть изучена и установлена. Может, потому что он сам этого хотел? Или Вацлав Ян? Или дело в том, что это касается старого товарища по оружию? Или просто нужно, чтобы восторжествовало правосудие?

Он не задавал себе таких вопросов и даже над ними не задумывался… Однажды Александр, уже в то время, когда искали предлог, чтобы с ним расправиться, произнес монолог, который каким-то странным образом застрял в памяти Завиши.

«Представь себе событие, какой-нибудь факт, — говорил Александр, — который будет включен во все учебники истории. Цезарь перешел Рубикон, Пилсудский перешел мост Понятовского, генерал Загурский дезертировал. И представь себе, что ты ученый, человек, не подверженный никаким страстям, а ищущий только правду, ничего, кроме правды… Ты собираешь факты и факты, произведение твое разрастается, меняет форму, тонет в огромном количестве материала, ты путешествуешь в бесконечности, такой же непостижимой, как бесконечность пространства, ты дифференцируешь время, и если тебя не испугает то, что ты найдешь, если ты не отступишь, то наконец дойдешь до правды и произнесешь так же, как вначале, только одну фразу: Цезарь перешел Рубикон, или: Цезарь не перешел Рубикон. И все же делать это стоит, стоит, брат, ибо то, что ты увидишь по пути…»

Может, дело именно в этом? То, что по пути…

Завиша знал, что будут знакомые лица, физиономии лучших его друзей, хорошо известные биографии, честность, верность и солидарность… Но когда через все это прорвешься, когда заглянешь вглубь…

«…Бывает, что человек не перестает быть честным, убивая или становясь изменником, — говаривал Александр. — Человек не меняется, если он совершил преступление в безвыходной ситуации или решился смошенничать, если избежать этого было нельзя…»

Вот именно. Узнать, чего же они не могли избежать. Чего не могли избежать, когда строили независимую Польшу, которую теперь такие люди, как он, Завиша-Поддембский, вынуждены открывать для себя снова… Быть вечными Колумбами — вот судьба поляков, так, кажется, кто-то сказал… Не помню кто…

Он шел к заместителю министра Зиндраму Чепеку. Чепек, один из «молодых», сделал блестящую карьеру в течение последних трех лет; говорили, что его энергии хватит на десятерых, что у него «бульдожья хватка», что не дай бог попасть в его лапы. В полицейских и следственных делах он — серый кардинал. Никакие знакомства, дружба, братство — ничто не имеет для него значения. Он чист! Ну конечно, конечно! Завиша позвонил, и вице-министр тут же назначил ему аудиенцию. Они были знакомы еще по тем временам, когда Чепек только начинал свою карьеру. Молодой многообещающий чиновник министерства юстиции, доброволец 1920 года, влюбился в девушку, работающую в подпольной коммунистической типографии. Он якобы об этом не знал (а может, все же знал?..). Во всяком случае, в его квартире, в его чемодане девушка хранила нелегальную литературу. Следствие по этому делу вел как раз Завиша во времена своей короткой службы в «двойке». Он мог Чепека погубить, но спас, фамилия будущего вице-министра на процессе даже не упоминалась… Только в частном архиве Завиши осталось заявление Чепека, свидетельствующее о его доброй воле и о том, что он ничего не знал, хотя и приводил некоторые детали, малозначительные, но которые были важны для следствия. Так будущий вице-министр реабилитировал себя.

Потом — ни слова на эту тему. Чепек не вспоминал о бывшей невесте, по-видимому, он прекрасно умел вычеркивать из своей памяти факты, не подходящие к простой, логичной биографии, которую время от времени, по случаю наград и продвижения по службе, печатали газеты. Конечно, он не мог забыть Завишу, неохотно мирясь с тем фактом, что бывший ротмистр существует, однако при любом удобном случае демонстрировал свое расположение к нему.

Вот почему Завиша решил склонить Чепека к тому, чтобы тот распорядился провести энергичное и обстоятельное следствие по делу об убийстве Юрыся, и хотя он не верил в результаты, но считал, что будет полезно узнать, в каком направлении пойдет официальное расследование. При этом он не собирался отказываться от собственных поисков. И прежде чем Завиша их начал, он нашел себе помощника. И вот сейчас, когда отставной ротмистр шел по Крулевской улице в сторону Краковского Предместья, вдоль Саского сада, он все еще думал о разговоре с Эдвардом Фидзинским, который неожиданно оказался довольно трудным. Начал моросить дождь, пустые аллеи парка тонули в сероватой мгле; Завиша не любил Саский сад осенью. И дело не в том, что сад был оголенным, безлистным, просто он оказывался просматриваемым, совершенно бесполезным, ненужным здесь, в центре большого города…

Разговор был трудным. Возможно, Завиша не так его начал, возможно, его язык, стиль уже чужды этому поколению, о котором ротмистр знал только то, что независимую Польшу они получили даром и относятся к этому как к чему-то совершенно очевидному, повседневному, не требующему жертв. И к тому же он сомневался, способно ли это поколение на подвиг и борьбу. Если бы Бася не сбежала, вполне вероятно, что у них был бы сын. Вообще-то Завиша хотел иметь ребенка, но она… Действительно ли он хотел? У этого Фидзинского лицо кругленькое, как будто еще не сформировавшееся, глаза бледно-голубые, какие-то никакие и лишь от отца красивые узкие губы. С его отцом Завиша немного дружил. Неплохой был парень, на него можно было положиться, только обиженный на весь мир. Перед ним была большая карьера, а он предпочел журналистское горе мыкать. Говорят, писал воспоминания. Интересно, что стало с ними? Конечно, он Эдварда об этом спрашивать не стал. Завиша знал от Вацлава Яна (хотя информировал его полковник скупо и как бы нехотя, словно усердие бывшего ротмистра его раздражало), что молодой Фидзинский, сын нашего старого коллеги», работал вместе с Юрысем в «Завтра Речи Посполитой» и что он принес Вацлаву Яну заметки, найденные им в столе капитана. Завишу очень интересовали эти записки. Почему Эдвард не передал их полиции? Как случилось, что он нашел их раньше полиции? И конечно же — что в них было? На все вопросы, правда редкие — ну сколько раз можно просить Вацлава Яна об одном и том же? — полковник отвечал, что это был короткий отчет о выполнении заданий, которые он поручал Юрысю, не имеющий, впрочем, никакого отношения к его смерти. Завиша не очень в это верил, но он слишком хорошо знал Вацлава Яна, чтобы настаивать. Известное дело — работать на него было тяжело. (Как будто он действительно делал это для полковника!)

Фидзинского Завиша дома не застал и встретился с ним только в редакции «Завтра Речи Посполитой». Он затащил парня в ближайшее кафе. Эдвард держался недоверчиво и немного испуганно. Завиша начал подготовительную атаку, искал удобную позицию для того, чтобы начать задавать вопросы, хотел придать разговору сердечный и дружеский характер. И ничего не добился. На заявление о том, что он, Завиша, был близким приятелем отца Эдварда, парень огрызнулся: «Я же вас помню». И за все время разговора ни разу не поднял глаз и к тому же демонстративно поглядывал на часы. Поэтому Поддембскому пришлось перейти к делу, он сказал, что действует по поручению Вацлава Яна и что ему нужны подробности, подробности, касающиеся смерти Юрыся…

Ничего интересного Фидзинский не знал. А записка? Эдвард неохотно объяснил, что попросту у них был общий стол, вот и все. Он думал, что это какая-нибудь статья… А поскольку в первой фразе упоминалась фамилия Вацлава Яна, он отнес бумаги полковнику.

— И ты их не читал? — спросил Завиша, он сразу перешел на «ты», и Эдвард воспринял это как должное.

— Не читал, — буркнул тот в ответ.

Завиша не поверил ему.

— А что ты думаешь о Юрысе?

Молодой человек пожал плечами.

— Ничего. Похоже, что он был неплохим человеком, но я слишком мало его знал, чтобы что-то о нем сказать.

— Как ты считаешь: почему его убили?

— Бандиты, наверное.

— А в этот день ему никто в редакцию не звонил?

— Полиция меня уже расспрашивала, а вы ведь не из полиции… Да к тому же я ничего не знаю. Ничего.

Завиша с шумом отхлебнул кофе. Черт побери! Никак ему не добраться до этого парня.

— Я не из полиции, — сказал он. И вдруг нашел тон, который когда-то… — Ладно, иди. Ты мне надоел. Я не люблю жалких трусов.

Эдвард сделал движение, словно хотел встать со стула; лицо его покраснело.

— Что вы от меня хотите?

— Ничего. Хотел. Два коньяка! — крикнул Завиша в пространство. — Хотел, чтобы ты мне помог.

— В чем?

Завиша молчал. Теперь время у него было. Если уж парень сразу не ушел, то теперь не уйдет… Ротмистр играл рюмкой и наблюдал за руками Фидзинского… Крепкие, с короткими пальцами.

— Прости, — пробурчал он. — Не обижайся, что назвал трусом. Но в этом матче ты играть не будешь.

— Почему?

— Потому что матч будет чертовски трудный и опасный. Я хочу знать, почему убили Юрыся.

— Это дело полиции.

— Выпей. Я ведь пойду по другому пути.

— Политика меня не интересует, — сказал Фидзинский.

— А справедливость?

— Не знаю.

— Ну, тогда встретимся, когда будешь знать. — И тут же убрал последнюю свою фразу, как убирают пустую бутылку со стола. — Я думал, что тебя это может заинтересовать хотя бы как журналиста. Видишь, жизнь Юрыся была необыкновенно интересной… Он вытаскивал на свет божий разные тайны, занимался многим: разведкой, контрразведкой, черт знает чем еще… Такие люди редко умирают от бандитского ножа.

— Но при чем тут вы?

— Хорошо, объясню. Я мог бы сказать, что по старой дружбе или ради справедливости. Но мне просто хочется знать, как это было… Хочу знать, почему полиция не очень-то спешила обыскать письменный стол Юрыся, а сейчас практически замораживает следствие. Влезать в тайны полиции и различных контрразведок — это небезопасно, пан Фидзинский, хотя иногда, правда редко, это что-то дает.

— Разве дело касается и полковника Вацлава Яна?

— Выходит, ты кое-что знаешь. Значит, читал эту записку?

Эдвард молчал.

— Значит, читал! Хорошо, понимаю… Вот почему ты боишься. Слишком большая ставка, правда? Твой отец иногда играл высоко, но всегда — прости, что я это тебе говорю, — непоследовательно и безрезультатно. Видимо, поэтому ты и решил остаться в стороне. Девушка, немного спорта и место, полученное по чьей-то протекции. Карьеру в этом «Завтра Речи Посполитой» ты ведь не сделаешь, правда? Спокойный стиль, даже своего рода классический в независимой Польше… Да и что ты можешь выиграть? Я тебе, браток, денег не предлагаю. И славы тоже. Только эмоции и риск. Ты, наверное, уже не помнишь, как я приходил к твоему отцу, когда он окончательно решил уйти из армии? Ты тогда еще под стол пешком ходил. Я ему говорил: «Дружище, все же рискни, останься с нами. Не зачеркивай свое прошлое». Он не хотел. Сегодня я ему сказал бы: «Дружище, рискни хоть в чем-нибудь, только не сиди в этой дурацкой неопределенности, в польском «ни то ни се», немного «за» и немного «против», выберись из этой каши и сделай большую ставку». Он не был тем, кто это умеет делать. Понимаю. А сейчас я пришел к тебе, потому что ты совершенно случайно влез в это дело. Но я вижу, что только зря трачу время. Выпей.

— А если бы я все же рискнул вместе с вами? — спросил Эдвард.

Идущему по улице Завише неожиданно показалось, что он видит молодого Фидзинского в Саском саду сидящим съежившись на скамейке — поля шляпы заслоняли ему лицо. Тогда, за столиком в кафе, втиснутый между буфетом и дверью туалета, Завиша тоже не видел глаз Эдварда. Его поглотила собственная болтовня, разговор пошел легко, убедительнее становились аргументы. Конечно, можно стоять в сторонке, но ведь бывают и вынужденные обстоятельства.

— Не любишь драк, но если кто-то нападает на твою девушку… И сейчас почти такая же ситуация. Ты сидел с Юрысем за одним столом, ты с ним связан, ну вот хотя бы общим знакомством с полковником…

Завиша неожиданно замолк, потому что почувствовал, что теряет контакт с Фидзинским. Молодой человек не слушал его.

— Я не из-за этого хотел бы рискнуть, — сказал он.

Завиша не был сторонником спешки; он не задал Эдварду вопроса, который тот, быть может, ждал. И вообще этот разговор пора было кончать, как допрос, во время которого обвиняемый признал себя виновным. Отставной ротмистр зевнул, отодвинул чашку и предложил Фидзинскому зайти к нему вечером на рюмку водки.

Другая атмосфера, другая ситуация! Агнешка, вдова сержанта, живущая в том же, что и Завиша, доме, убрала кухню и комнаты. Она приходила не чаще одного раза в неделю.

Завиша приготовил солидные запасы алкоголя, но решил подавать его понемногу и с чувством меры. Нет, не спаивать юнца, а втянуть его в теплое водочное братство, пускай хотя бы скажет, что запомнил из той записки, которую Юрысь писал для Вацлава Яна.

Эдвард хорошо выглядел в темном выходном костюме; он казался еще юнее, чем утром. А Завиша в растерзанном виде, стоптанных домашних туфлях, без галстука. Отличный был контраст, это сразу понравилось Завише, еще в прихожей, где Фидзинский вешал свое пальто на гвоздь. Когда-то здесь была вешалка с зеркалом, но зеркало разбилось, и Завиша выкинул вешалку на лестницу.

Итак, тапки и какой-то пиджак, а на столе, конечно, водка в бутылке, какие там могут быть графины, немного копченостей, огурцы, селедка и швейцарский сыр, нарезанный большими кусками. Завиша посадил Эдварда напротив картины Коссака и сразу разлил водку: начинать надо в быстром темпе, тогда алкоголь ударяет в голову, этот первый удар особенно ценен, потом следует дозировать осторожно, не спеша. И к тому же — никакого вступления. Можно, к примеру, что-нибудь рассказать о себе, о легионерских подвигах, о боевой дружбе или же о тайнах контрразведки. Сам он не верил в то, что эти россказни имеют какое-нибудь значение. Молодежь относится к ним как к набившему оскомину чтиву или просто как к занудству стариков.

Итак, наше здоровье, раз, два, чтобы ты, парнишка, не успел опомниться; что там было в писанине Юрыся? Неужели ты ничего не записал? Какой же ты тогда журналист?

На этот раз Эдвард отвечал спокойно, но в своем выходном костюме держался все еще официально; казалось, что он очень напряжен, даже мышцы лица говорили о том, что он ожидает внезапного удара. Парень похож на спортсмена без интеллектуальных амбиций, во всяком случае создавалось такое впечатление, один из тех, кого в университете не интересовали ни еврейские погромы, ни игры левых. Да, в отца не пошел, похоже, молодой Фидзинский — человек конкретный, точный и, может быть, даже не имеет собственного мнения или ловко (маловероятно) скрывает то, что думает. И все же он держал себя напряженно даже после того, как выпил несколько рюмок водки. Завиша чувствовал, что Фидзинский пытается справиться с беспокойством, может быть и страхом, чего-то недосказывает, словно все еще колеблется, отступает, преодолевает нерешительность… Похоже, он не очень ему доверяет, а возможно…

Впрочем, Эдвард довольно подробно и без всяких комментариев пересказал содержание записки Юрыся, видно, у парня прекрасная память. Завишу особенно заинтересовала информация о Мохе: Эва Кортек, она же Сенковская, и Мох — это была, пожалуй, сенсация и к тому же, кто знает, быть может, какой-то след, какая-то возможность, которую не мешает осмыслить.

Видронь, о котором писал Юрысь, мало интересовал Завишу, но зато сведения, не очень, правда, точные, о встрече в Константине, если, конечно, Фидзинский все правильно повторил, скажем прямо, обеспокоили его. Сомнений не было — Юрысь писал рапорт не для Вацлава Яна. Тогда для кого? И почему полковник решил не информировать об этом Завишу? Не хотел признаться, перед самим собой не хотел признаться, что Юрысь предал?

А Фидзинский? Он что — такой наивный или только делает вид? Завишу охватило уныние. Он выпил две рюмки подряд: этот парень, если у него голова варит, должен был понять, что записка о полковнике, а не для него… Это означало также, что еще кто-то знал о существовании или возможности существования рапорта Юрыся. Истинный хозяин капитана запаса? Завиша представил себе лица своих лучших друзей. Кто из них вел игру? Полковник Мака-Менцкий? Или его тень — Наперала?

Они лежали, он и Владислав Наперала, в окопах у Стохода, Завиша разорвал свою рубаху, чтобы перевязать ему рану, до чертиков пили в крестьянской избе в Переварах, имели одну бабу…

Нет… Ни от Мака-Менцкого, ни от Напералы этот Фидзинский не смог бы ускользнуть. Значит, его подставили?

Завиша посмотрел на парня другими глазами. Только один черт знает, какую игру ведут эти господа! Наперала был когда-то человеком Вацлава Яна… Лучший друг! А вдруг он хотел, чтобы полковник получил записку Юрыся? Поставил на несколько карт? Может, не случайно Фидзинский нашел этот документ в редакционном столе? Завиша чувствовал, что он все глубже и глубже вязнет, и ему начало нравиться это состояние; совсем неплохо, если он как следует вываляется в грязи и освободится от всех комплексов, от братских объятий и театральной чистоты незабвенных Олеандров. Еще рюмка, и снова рюмка.

— Снимай-ка, братец, пиджак, — предложил он, — водка лучше пойдет. — У Фидзинского был крепкий, мускулистый живот, подтяжек он не носил, а только узкий кожаный ремешок. — Ну, как? — спросил Завиша, полулежа на стуле. — Наперале ты что сказал?

Перед ним было бледное беззащитное лицо парня, Завиша мог теперь и не слушать его ответа. Уж если Наперала поймал Фидзинского, а ведь поймал, поймал, то выжал из него все, тут уж у Завиши не было никаких сомнений. Но вряд ли майор собирался использовать Эдварда в дальнейших интригах. Скорее всего, нет. Просто установил, какова судьба записки Юрыся, возможно, познакомился с ее содержанием. Если бы Фидзинский действовал как подставное лицо, у него хватило бы ума сказать что-нибудь вроде: «А кто такой Наперала?» — или: «Он меня допрашивал, но я ничего не сказал».

А Фидзинский молчал. В какое-то мгновение Завише показалось, что молодой человек заплачет. Так вот в чем причина всех его страхов! Боже мой! Как это Завише знакомо! Первое падение в жизни! Наперала умел и любил ломать людей. Завишу вдруг охватила злость, и если бы здесь появился Владек, то наверняка получил бы по морде, или уж, по крайней мере, он попытался бы вывести Напералу на чистую воду — ведь ротмистр тоже кое-что знал о нем.

Да ну его к черту, этого Напералу!.. Завише было жаль, наверное и водка здесь помогла, Эдека Фидзинского; он понял, почему парень решил рискнуть, почему пришел.

Завиша тяжело встал со стула и наклонился над Эдвардом; у парня на щеках была нежная, почти девичья кожа.

— Не принимай это близко к сердцу, братец, — сказал он. — Наперала — старый плут и старый негодяй и еще не с таких, как ты, сдирал шкуру. Ну сказал ты ему, сказал, ну и хорошо… В конце концов, он тоже работает для Польши. — Тут Завиша прикрыл глаза и подумал обо всех этих «работах» для Польши, которые делаются в одно и то же время, но разными способами. Видно, так нужно… — А мы, брат, сыграем вместе…

Только бы этот Фидзинский не начал исповедоваться. Завиша терпеть не мог морального похмелья, его следовало, как он считал, переживать в одиночку.

— Сейчас мы выпьем, — объяснил он. — И покончим с этим делом. А если тебя Наперала снова прихватит, говори ему что хочешь, даже пошли ко мне. А если ничего не скажешь, то это значит, что ты выиграл раунд.


Завиша на мгновение остановился перед «Бристолем», почувствовал, что он голоден, но времени оставалось немного, через несколько минут он должен войти в секретариат Чепека.

В секретариате ждать не пришлось: новоиспеченный вице-министр планировал свои дела с необыкновенной точностью. «Прошу прийти ко мне в 11.43». Не в 45 или в 40. «Четкость, точность, быстрота — лучшие методы борьбы с бюрократией», — говорил Чепек. Ходили слухи, что этот стиль нравился премьеру (хотя Славой не очень жаловал Чепека, ходившего в любимцах пана президента). Во время последнего заседания Совета министров, докладывая об одной из своих частых поездок по стране, генерал сказал: «Я ждал две минуты и двадцать восемь секунд, а был у старосты в восемь ноль одна! Недопустимая трата времени! Я пошлю его на переподготовку к нашему молодому коллеге, Зиндраму Чепеку. А пока что приказал старосте явиться ко мне в тринадцать часов семь минут».

Итак, кабинет вице-министра, почти спартанский, а может, скорее римский, благодаря солидности и функциональности мебели. Огромный темный письменный стол, конечно пустой, только один белый лист бумаги, кожаные кресла, простой книжный шкаф, а в нем полное собрание сочинений Коменданта. У стены столик, покрытый металлом. И Зиндрам Чепек в шерстяном пепельного цвета костюме, когда-то непокорная, слишком светлая и, пожалуй, слишком мальчишеская шевелюра гладко прилизана. Естественно, никаких сердечных или братских приветствий; ничто не может нарушить строгой позы вице-министра: простота, точность и быстрота решений.

Рукопожатие и:

— Прошу, садись в кресло, да, здесь нет пепельницы, я не курю, тренирую волю, сам понимаешь, как это необходимо в моем положении, у нас двадцать восемь минут, слушаю тебя, записываю…

— Ну, так я в бумажку, — заявил Завиша.

Он полулежал в кресле, пиджак расстегнут, рубашка, на которой не хватало нескольких пуговиц, не скрывала волосатого брюха. Это была безошибочная реакция на позу Чепека.

— Что в бумажку? — удивился вице-министр.

— Пепел, браток, я ведь курю.

Он знал, что Чепек не позвонит и не прикажет секретарше принести пепельницу; к тому же он решил его не очень изводить, он попытается завоевать благосклонность вице-министра. Правда, Завиша не очень-то верил, что сможет чего-нибудь добиться, пользуясь лишь добрым к себе отношением; в интересах вице-министра сделать то, о чем он его попросит.

Бумажку Завиша взял с письменного стола и сделал довольно удобный кулечек. Чепек молча следил за его действиями.

— Ты слышал об убийстве Юрыся? — спросил наконец Завиша.

— Нет, — не моргнув солгал вице-министр. — А кто такой Юрысь?

Завиша вздохнул. Видимо, он должен угостить Чепека рассуждениями, из которых следовало бы, что… Найти подходящую метафору. Избегая при этом однозначности, чтобы было понятно, о чем речь, но конкретно ничего не сказать. Тут он подумал, что в Польше умение вести неясный и запутанный диалог достигло вершин циркового искусства; играют уже сами с собой, бесцельно, только ради игры…

Но вот он, Завиша-Поддембский, стряхивающий пепел в министерскую бумажку, развалившийся в кожаном кресле, с рубашкой, вылезающей из брюк, может себе позволить сказать все прямо. Пускай потом говорят, что сам подставил морду под удар. Могут здорово врезать! Но ниже им меня не столкнуть! Разве что как с Юрысем. Может, кто-нибудь из сердечных друзей сошлет в Березу? Завиша даже улыбнулся при этой мысли. Нет, слишком много узелков, кровных связей и страха. Чудес в Польше не бывает!

— Послушай, Зиндрам, — начал он, — я страшно устал. Считай, что мессу мы с тобой уже отслужили. К делу: можно кое-кому, кто не любит Замок и тебя, доставить массу неприятностей.

— Я не интересуюсь, кто с кем сводит счеты, — заявил вице-министр. — Все перегорело. — И несколько иным тоном: — Это в связи с Юрысем?

— Да.

— Я почти ничего о нем не знаю. В чем дело?

Все же пришлось начинать сначала. Убийство произошло 28 октября, в подворотне дома номер 7 по Беднарской. Время, детали. Где работал последнее время. До этого: легионы, «двойка», разведка, Берлин. Много знал.

— Понимаешь, дорогой, этот тип ужасно много знал.

— О ком?

— О тебе — нет, — рассмеялся Завиша. — Не из того прихода.

Он объяснил, что полиция практически следствия не ведет; первые дознания были проведены кое-как — и конец. Да и трудно этому удивляться! Боятся связываться; а из «двойки», конечно, никаких материалов и ни малейшей помощи. Следователь понимает, что легко можно голову свернуть. А тут-то как раз и надо подтолкнуть, создать дело, большое, громкое дело. Не исключено, что кое-кому это не понравится, но остальные будут довольны.

Завиша наблюдал за Чепеком: вице-министр сидел надутый и разглядывал бумажную пепельницу. Узкая полоска губ, узкие щели глаз… Может, Завиша его недооценивает? С чего он взял, что Чепек ставит только на одну лошадь?

— Здесь необходимо энергично взяться… нужно решительно… — Похоже, что тональность была подходящей, но не для этого разговора.

— Почему тебя так интересует этот Юрысь? Почему ты пришел с этим ко мне?

На этот вопрос нужно обязательно ответить: ведь Чепек боится сделать ложный шаг и думает, что здесь какой-то подвох; сколько уже ловушек удалось ему избежать! Если Чепек услышит от Завиши: «Это был мой приятель», он подумает, что отставной ротмистр уклоняется от ответа, и станет еще более осторожным. Кажется, он несколько заинтересовался этим делом: в свое время не обратил внимания на соответствующее донесение, не прочитал биографии Юрыся, а теперь жалеет. И понимает, что, если второй отдел хочет замять смерть своего бывшего сотрудника (хотя обычно заботится о своих людях до конца), можно многое выиграть, начав энергичное следствие. Но тут есть и риск. Надо ли им заниматься? Кто стоит за Завишей? Само собой разумеется, Чепек знает о Завише много: бывший ротмистр, отодвинут в сторонку, но друзей не теряет. Близкий человек Вацлава Яна. Итак, Вацлав Ян. Нужно вести себя очень осторожно. Старые тузы из легионеров редко совсем выходят из игры… Второй состав, опасный теневой кабинет. И многочисленные контакты. А к тому же Завиша многое о нем знает, пренебрегать этим тоже нельзя. Вот поэтому он сидит и ждет ответа и сейчас его получит.

— Представь себе, — говорит Завиша, теперь он бьет наверняка, — этот казус интересует не только меня.

— Могу себе представить, — шепчет вице-министр и думает: «Значит, все же Вацлав Ян. А может, не только он?»

Нет, никаких фамилий! Пусть Чепек сам догадывается: возможно, это Славек, возможно, Вацлав Ян, а может быть, даже Щенсный. Поведение Щенсного было всегда достаточно двусмысленным, чтобы предполагать…

Значит — старые товарищи по оружию, размышляет далее вице-министр, из самой преданной гвардии, те, у которых всегда есть возможность… начать, хотя бы даже завтра.

— Нам нужно, — подтверждает его мысль Завиша, — нам, которые когда-то с Юрысем… подтолкнуть и сдвинуть с места весь этот полицейско-следственный аппарат. Мы доверяем тебе, верим в твою энергию. Зиндрама Чепека, сказал мне один человек, нелегко испугать.

— Все это общие слова. — Вице-министр наконец-то нашел нужный тон. — В интересах правосудия необходимо, конечно, найти виновников любого преступления, а особенно этого. Я прикажу, чтобы мне прислали донесение об убийстве Юрыся, и передам дело в хорошие руки.

— Спасибо…

— Слушай, — неожиданно спросил Чепек, — а что ты знаешь еще? — Он внимательно посмотрел на Завишу, потом вытащил из ящика новый листок бумаги и начал что-то на нем писать.

— Ничего интересного для следствия.

— Ну, да… Этот Юрысь в последнее время был только журналистом в «Завтра Речи Посполитой»?

Завиша пожал плечами.

— Это надо будет установить во время следствия. Ну, скажем, что не только. Вернее, предположим.

Много рифов придется преодолеть: ни Вацлав Ян, ни Наперала не скажут, конечно, ничего, двойной шантаж. Но нужны детали, детали, если их соберется достаточно много…

— Что ты имеешь в виду, — спросил Чепек, — когда говоришь: «предположим»?

— Различные связи, конечно неофициальные. Ты сам хорошо знаешь: уход в запас еще не всегда означает, что человек окончательно порвал с прошлым. В моем случае — это так, а в случае Юрыся… Можно подобрать ключи к этому делу…

— А чистота рук… — заявил вице-министр.

— Правильно. Это основное. Можешь ли ты посоветовать следователю, который займется делом Юрыся, — я думаю, ты назначишь кого-то нового — чтобы он установил контакт со мной? Ну скажем: полуслужебный, получастный.

Чепек какое-то время раздумывал над словами Завиши.

— Нет. Ни в коем случае. Ты сам понимаешь, что я не могу настолько вмешиваться в это дело. Я ему только назову твою фамилию. Он сам тебя найдет. — Потом вице-министр посмотрел на часы. — Еще две минуты. Мне очень жаль…

— Ясно. — Завиша встал с кресла и подтянул ремень на брюках. — Спасибо тебе.

Пожалуй, я его недооценивал, подумал он. Может, следовало ему сказать больше? Чепек вырос с тех пор, явно вырос…

Шел дождь, но Завиша даже не застегивал пальто; он мчался домой серединой тротуара, расталкивая прохожих. Отставной ротмистр забыл о голоде: ему казалось, что он плохо разыграл беседу с Чепеком. Не втянул он его в это дело, как собирался, он только высказал просьбу и внимательно выслушал несколько банальных фраз о правосудии. Он набрал больше очков, думал Завиша, но это только первый раунд. Ему страшно захотелось выпить и побыть одному, поскорее бы очутиться в не убранной после визита Фидзинского квартире, не ведя уже никакой игры, даже с самим собой, не ища ничего в памяти, а принимая только то, что явится само, как это бывает, когда перелистываешь хорошо знакомый роман и открываешь его на любой странице. Но так ли он хорошо знаком?

Достаточно выпить несколько рюмок, как тебя захватывает врасплох какое-то воспоминание, которое предстает перед тобой совершенно в новом свете. Случалось ли такое с тобой? Да, действительно, это был я, но я, не имеющий ничего общего с тем человеком, что сейчас стоит здесь, на углу Мазовецкой и Свентокшиской, который остановился на несколько секунд и одновременно навсегда, как на фотопластинке, оставшейся в архиве. В моем архиве лежат брошенные где попало груды таких негативов, без всякой хронологической или тематической последовательности, я могу попросту протянуть руку, и то, что я оттуда вытащу, всегда будет сюрпризом, неожиданностью, новым переживанием.

Он стоял перед залитой дождем витриной букинистической лавки, но смотрел не на названия книг, а на лицо молодой еврейки, лицо, появляющееся и исчезающее в полумраке лавки, очень чужое, мягкое, с влажными глазами, как будто их непрестанно промывала вода.

Завиша свернул вправо и ускорил шаг. Деревья на площади Наполеона были уже нагими, безлистными, и вся площадь неожиданно показалась ему голой и мертвой, как будто бы в здании «Пруденталя» выбили окна, а стены изрешетили осколками снарядов.

Он затосковал еще больше по дому и, поднимаясь вверх по лестнице, не мог даже предположить, что на этот раз ему так и не удастся побыть одному.

Завиша увидел его снизу, когда шел по лестнице, позже он убеждал себя, что узнал его сразу, но в действительности этот высокий мужчина в темно-зеленом пальто, нетерпеливо постукивающий зонтиком о порог его квартиры, только казался знакомым, ротмистр откуда-то помнил эту высокую прямую фигуру, довольно сильную седину на висках; и только вблизи, когда увидел его лицо…

Бывает, что каждая поза, которую человек может принять, кажется смешной и театральной. Каждый жест — ненужным и запоздавшим на несколько лет… Если бы он встретил Александра тогда, перед их отъездом в Париж, ну хотя бы на вокзале, он мог бы… Что? Выстрелить? Ударить?

Сейчас Завиша не чувствовал ничего, кроме удивления, а через несколько секунд его залила волна смущения от того, что вот он стоит здесь, перед Александром, пыхтящий, тяжело дышащий, в расстегнутом пальто, в грязной рубашке, без шляпы и молчит, молчит словно язык проглотил и ничего не может сделать с этим изысканно одетым господином, который абсолютно спокоен и смотрит на него как бы свысока, показывая в улыбке ослепительный, видимо, новый набор зубов. Будто он, Завиша, ждал от него дружеских объятий, похлопывания по плечу или протянутой руки.

— Чего тебе? — рявкнул он.

— Чтобы ты меня впустил к себе, я не люблю разговаривать на лестнице.

И вот опять! Сказать ему, чтобы он шел отсюда, разыграть сцену, войти в квартиру и хлопнуть дверью перед носом Александра? Жесты требуют соответствующего сценического оформления, а плохо завязанный галстук или расстегнутая пуговица, если ты в мундире, могут провалить даже хорошо задуманную сцену.

Завиша долго поворачивал ключ в замке — такой уж была эта чертова дверь, наконец что-то заскрипело, он первым вошел в прихожую, зажег свет и стоял, опершись о стену, в то время как Александр аккуратно вешал пальто и шляпу.

На столе были разбросаны остатки завтрака и ужина, он окинул их взглядом, увидел бутылку водки, там еще оставалось больше половины, взял ее в руки, наполнил рюмку, через минуту, именно через минуту, вытащил вторую, чистую, из буфета и, не глядя, сунул ее все еще стоящему Александру.

— Я так и предполагал, — сказал Александр, поднял рюмку, понюхал (он всегда нюхал спиртное), выпил и закусил кусочком засохшего сыра, оставшегося от ужина. — Во Франции, — объяснил он, — пьют какую-то гадость.

Завиша сел и на секунду — секунду, нужную для того, чтобы проглотить водку, — забыл о присутствии Александра. «Вы пьете и молчите, — услышал он голос Баси, — ужасные люди! Неужели вам уже нечего сказать друг другу?»

— Не знаешь, как себя вести? — услышал он шепот Александра. — Сложная ситуация, правда? Что сделать с любовником жены, который неожиданно появился после долгого отсутствия? Может, заглянешь в кодекс Бозевича? У тебя всегда была повышенная чувствительность к вопросам чести. Сабли, пистолеты, а при явном отсутствии таковых — по старопольскому обычаю съездить по морде. А может, ты уже понял, что любое твое решение будет выглядеть смешным? Смешным, — повторил он. — Я тебя знаю как облупленного. Ты меня защищал, подставлял за меня голову, а я уехал с Басей. Ну… не совсем… скорее, она уехала со мной. А что касается моей защиты, то это ты делал зря, совсем зря, так, офицерский, кавалерийский жест. Мы страсть как любим такие жесты! Ты пошел к шефу, щелкнул каблуками и сказал ему пару крепких слов. Безрезультатно? Ну и что, если безрезультатно! Тебе и в голову не пришло обратиться к оппозиции, в оппозиционные или, не дай бог, в иностранные газеты… Я представляю, что было потом. Ты остался один с этим благородным, но никому не нужным поступком, как актер, который выходит перед занавесом и кланяется спинам выходящей из зала публики. Прекрасно! А теперь ты не знаешь: пистолет или в морду? И все же ты дал мне рюмку водки, и это уже непоследовательно, я бы сказал — великолепно… Хвалю. Искренний человеческий порыв. Только почему-то не желаешь меня замечать. Но ведь это не поможет! Я есть, и, если даже ты меня схватишь за воротник и выбросишь из квартиры, я все равно буду. Так как же тебе поступить? Нормально, браток. Давай-ка допьем то, что осталось в бутылке. Вопросы вроде: зачем я к тебе пришел? — не имеют смысла, точнее, нет одной явной причины, скорее несколько причин общего характера, касающиеся меня, но не тебя. Я вчера вечером приехал из Парижа, сам понимаешь, несколько лет не был на родине, жил себе на рю Батиньоль, знаешь, в двух шагах от Пигаль и площади Бланш, какое спокойствие, деревья, тень, стульчики на тротуаре, патрон из café-tabac на углу, «Comment ça va, monsieur?»[30], кофе и круассан, прогулка до метро, вечером Трокадеро, бесплатно Эйфелева башня и дома на авеню Клебер. Небольшие деньги из Польши и какая-то писанина, лишь бы куда-то пристроиться, обед в бистро, два кальвадоса с приятелем, выходишь из метро на площади Этуаль, и ты никто, как будто здешний и в то же время чужой, сам по себе, таких в Париже миллион, великое слово «merde»[31], никаких проблем, только я тоже не хочу умирать за Гданьск, здесь умирать, в переулках Монмартра, на скамейке на улице Ром или на улице Лежандр, я сошел с ума, лучше почитать газетку и успокоиться. Именно так… И вдруг — Варшава, все, что есть польского, бьет тебя в зубы, и вот вы уже меня поймали, я трепыхаюсь в сетях, не могу перевести дыхания и лишь грызу твердые куски: независимость, честь, угроза, великодержавность, ответственность, братство, боевая дружба, вот хотя бы наша… Все это — паутина. Видимость. Условность. И я прихожу к брошенному мужу и обманутому приятелю, ведь так, по-твоему, это называется, правда? Прихожу, и что? Жду, когда он меня спросит: «А как там Бася?»

Завиша разлил водку; к нему снова вернулись неторопливость движений, грузность, необходимые тогда, когда он хотел создать между собой и действительностью, между собой, людьми и событиями преграду, дистанцию, благодаря которым его участие было как бы неполным, не требующим ни жестов, ни слов. Он слушал. И представлял себе, но довольно лениво и безразлично, Басю на этой Батиньоль, на которой он никогда не был… Каштаны. Именно каштаны, он помнил гимназический учебник французского языка и на рисунке — продавец горячих каштанов. И они это едят? Завиша не забыл своего детского удивления.

Александр пил водку.

— Так и не спросишь о Басе? Ты здорово изменился. Раньше реагировал мгновенно, а теперь будто тебя здесь нет. Новая поза? Мне тогда казалось, что тебя это больно заденет. Хотя, если говорить правду, о тебе не думал или, точнее, думал, но мало. На моем месте тебя бы мучили угрызения совести, не так ли? Какие бы слова ты хотел услышать? Можешь ты их повторить сейчас? Ведь это, друг мой, случилось неожиданно, чертовски неожиданно. Пришел ко мне один наш общий знакомый и посоветовал, чтобы я подал просьбу об отставке и сразу же уехал из Польши. Если это тебя утешит, то могу сказать, что я в то время ничего не знал о твоих героических попытках меня спасти. А если бы и знал? Не имеет значения. Я понял, что такое видимость. Есть такая старая киношутка: вот перед тобой человек, кожа, мышцы, волосы, соответствующие выпуклости, отверстия, и вдруг все это пропадает, остается голый череп — скелет, по которому хорошо изучать анатомию в школе. Так ведь хотя бы скелет! Ничего. Звездочки, положение, заслуги, имя — все можно дать и взять обратно, как роль в пьесе. Как костюм. Но актер снова надевает свою обычную одежду и по крайней мере верит, что вот сейчас, после ухода со сцены, в пиджаке в клетку и шляпе от Мешковского, он именно и есть настоящий… Я же был настоящим в том мундире, с кодексом Бозевича, со всем этим чертовым повстанческо-легионерским багажом, хотя сам немного над всем этим посмеивался и имел собственное мнение по поводу майского переворота, маршала и чуда на Висле… Тебе незнакомы эти переживания, ибо ты ушел гордо и по собственной воле, так что с тобой осталась эта Польша, весь этот театр, и ты чувствуешь себя настоящим, ты, Завиша-Поддембский, тогда ротмистр, теперь торговый агент или кто ты там сейчас, но ведь с той же самой рожей, с той же ролью, на той же самой сцене и с теми же условностями. Может, я ошибаюсь? Может… И Бася. Она настоящая, страшно естественная, живая — и ее насильно поместили в театр кукол, в нереальный мир… Ты слушаешь? Она жила в нереальном мире, перенесенная в него из Калушина благодаря тому, что вышла за тебя замуж. Ты ее не то чтобы любил или не любил, а просто время от времени показывал, словно выставлял куклу в коробке: локоны, платьице, туфельки, она говорит: папа и мама, закрывает глаза, посмотрите, какое у меня чудо. А она, недоучившаяся провинциальная девочка, которая якобы хорошо устроилась в жизни, знала, что это театр: этот лоск, щегольство, паркеты, дамы. Бася никогда к этому театру не относилась серьезно, и это было ее несчастье; если бы ты ей велел готовить, считать гроши, воспитывать детей, стирать грязные подштанники, она чувствовала бы себя на своем месте. Вот Бася и искала свое место в жизни. Именно место, а не любовника. Так мы и попали в парижскую действительность, сами не желая этого, мы хотели что-то сделать друг с другом, но вдруг вылетели в мир и опустились на рю Батиньоль… У торговцев овощами, мясом и рыбой Бася научилась говорить по-французски.

Да, — сказал Александр. — Она бросила меня. Нет, не вчера и не позавчера, два года тому назад. Смешно, да? Неплохо? Теперь я могу дать тебе удовлетворение, правда из другой пьесы, ничего общего с кодексом Бозевича, но оно вполне тебя устроит и обрадует… Итак, перемена ситуации, другая сцена, уже не муж и любовник, а два брошенных мужа, и к тому же брошенных почти по тем же самым причинам, потому что она все время искала смысл жизни и была права, совершенно права… Нашелся некий мосье Пижо, хозяин маленького ресторанчика на рю Пигаль… Вдовец, бездетный, приличный человек. Они вместе хозяйничают в этой своей клетушке, я иногда захожу туда поужинать, когда остаюсь без гроша. Бася прекрасно готовит, а в меню всегда есть какое-нибудь spécialité[32], польское блюдо (это привлекает поляков), то фляки, то отбивная с капустой, а то борщ с ушками. Бася вкалывает с утра до поздней ночи, никогда в Польше ей так не приходилось работать, а сейчас, браток, она беременна и наконец-то живет по-настоящему, от души, без обмана, без польских комплексов, без лоска, никакого театра, только рю Пигаль, только площадь Бланш, иногда в воскресенье Булонский лес, но редко, очень редко, потому что каждый час измеряется во франках.

А я немного пописывал, без особого, правда, успеха; возвращался в пустую комнату, что мне тебе говорить, ты сам знаешь, как это бывает. Пил французскую гадость и в пустой кухне думал о Басе. Ее ребенок, дорогой ты мой, будет носить фамилию Пижо, и сомнительно, захочет ли Бася научить его говорить по-польски. Обычный французик, воспитанный в шестнадцатом arrondissement[33]… Это, мой дорогой, одна из самых романтических историй, какие я слышал: красавица жена кавалерийского офицера убегает от мужа с его лучшим другом и находит себе маленького парижского буржуа, тяжелую работу и ресторанчик, простоту и счастье.

Завиша тяжело встал со стула, подтянул штаны и подошел к окну. Шел дождь, улица была окутана серым туманом, дама с зонтиком останавливала такси, в парикмахерской напротив зажгли свет. Проститутка Хелька, с которой он был знаком уже несколько месяцев, медленно шла в сторону Хмельной. Чиновник на пенсии, живущий в соседнем доме, нес хлеб, купленный в магазинчике на углу Шпитальной.

— Паршивая погода, — сказал Завиша-Поддембский.

Александр довольно долго молчал.

— Великолепно, — наконец произнес он, — замечательно. Я тебе самое сокровенное, а ты — погода… Правильно! Лучше ничего не придумать! Я выпил бы чего-нибудь.

Может, и нужно ликвидировать тот запас спиртного, который остался от визита Фидзинского; Завише давно хотелось это сделать. Особое удовольствие испытываешь, когда смакуешь последнюю рюмку водки, и если к тому же еще знаешь, что она последняя, что больше уже ничего не осталось, что нужно ждать следующего дня. Большое количество спиртного превращает выпивку в дело по сути пустое и грустное, лишенное какого-либо беспокойства и необходимого трепета: ты уже не можешь, уже не хочешь, ты уже под столом, а водки полно, и ее вкус…

Но присутствие Александра уменьшало удовольствие, ему хотелось закрыть глаза и представить себе Басю в парижском ресторанчике. До сих пор Бася существовала только в прошлом, конкретная и знакомая, а та, о которой говорил Александр, была непонятной и чужой.

Интересно, она ушла от Александра тоже без слова, оставив только записку на столе? Как это произошло? Жила в том же районе и не боялась, что он?.. «Я захожу туда иногда поужинать». Если бы Завиша поехал в Париж, он мог бы тоже пойти поужинать в бистро на рю Пигаль. Бася, подающая бигос, Бася с выступающим животом разливает водку…

Следующая бутылка.

— Хочешь знать, зачем я приехал? — спросил Александр.

Завиша пожимает плечами. Его, собственно говоря, это не интересует. Нужно будет отремонтировать квартиру, он подумал об этом впервые за много лет. Грязные и рваные обои отставали от стен. Появились тараканы, он их видел ночью, когда зажигал свет.

В квартире мосье Пижо, наверно, чисто и уютно.

Бася убирает, застилает кровать, интересно, они спят в одной кровати или у них супружеская спальня, две широкие коробки, покрытые покрывалами, а над ними портрет матери и отца мосье Пижо, жесткий воротничок, черный галстук, острая французская бородка.

— Французы, — увлекся своим монологом Александр, — сейчас очень интересуются Польшей, вернее, поляками, главным образом со страха. Нюхом чуют, что мы угрожаем их спокойствию; чехи были всегда благоразумны, а от нас всего можно ожидать. Знаешь, существуют такие стереотипы: кавалерист, сабля, пафос, «за нашу и вашу», а потом нужно умирать на Рейне или на Марне. Когда мы думаем о самурае, на память приходит харакири, а для француза поляк сегодня — это гибель тысяч его соотечественников, а то, что будут гибнуть поляки, никого не интересует. Господин Гитлер — европеец, а поляки живут где-то на краю Европы; им очень нужен Гданьск, а совсем недавно их уланы вместе с вермахтом занимали Чехословакию. Ах, если бы эти поляки стали немного серьезнее и познали радости жизни; они могут посетить Париж, может быть, там чему-нибудь научатся…

Я ищу материалы для «Иллюстрасьон». Понимаешь: несколько интервью. Специальный корреспондент в Варшаве… Только мне не очень понятно, в чем я должен убеждать французов. Что не любим немцев, а чехов помогли съесть, ибо не было другого выхода и из-за любви к миру? Я решил поговорить с Барозубом, мой шеф любит, когда интервью дает писатель. Ну, налей еще. Я подумал о ком-нибудь из ОНР[34]. Сенсации, молодежь с бритвами выступает в защиту Речи Посполитой… Конечно, кто-то из старой гвардии, кто-то из старых друзей maréchal[35] Пилсудского… Это всегда пойдет. У него было запоминающееся лицо, сравни его с рожами всех этих Лавалей, Гамеленов, Блюмов, Даладье. Монументальность, мощь, экзотика… Это может быть Пристор, Славек или Вацлав Ян, кто-то из великих, стоящих чуть в сторонке, значит, неофициальная, личная точка зрения, ведь, ты знаешь, они Бека не любят. Или кто-нибудь из оппозиции…

Ты уже не чувствуешь вкуса. Где-то здесь граница, переход через зону алкогольного безразличия. Потом это проходит, ты снова чувствуешь, что пьешь, но следует соблюдать умеренность, если не хочешь слишком быстро свалиться. А пока можно. Медленным маршем идем мы к цели, хотя она кажется довольно туманной. А что потом? Я с тревогой думаю о лестнице и о форсировании подворотни. Конечно, ты меня оставишь одного на пути к «Бристолю». Ясно только общее направление: площадь Наполеона, Мазовецкая. Что-то у меня не так с географией: что находится на Мазовецкой? Может, лучше вернуться на улицу Згода? Ну об этом еще нужно подумать… У меня все немного смешалось: я сворачиваю с площади Конкорд на мост, иду в направлении Дворца Инвалидов и выхожу на Маршалковскую; гробница Наполеона, а в ней лежит Комендант. Его руки скрещены на сабле; император тоже носил шпагу. Не вижу твоей. Моя осталась в Варшаве, не хотел везти через границу, могли быть неприятности.

Мой шеф, Пьер Табо, — да так, обычная свинья, но не лишенная чувства юмора, — говорит: «И несколько польских героев». Какие у нас герои? Конечно, ты и я, такие, как мы, само собой разумеется. Видишь, я не очень хорошо понял господина Табо… Не: les héros[36], а личности активные, как бы сказать, герои сегодняшнего дня. Он был пьян и болтал невесть что. Мы упились в последний день перед моим отъездом в одном паршивеньком ресторанчике недалеко от Нотр-Дам… Два темных длинных зальчика, в первом — теснота, а во втором — большие столы и пусто. Он хлебал вино за мой счет, а потом спросил: «На кой черт вам этот дурацкий Гданьск?» Давай лучше не будем вспоминать Пьера. Он ничего не понимает. Подумай лучше о себе. Какая же ты «активная личность»? Так, где-то сбоку, прошлое, громкие слова, смерть за родину, а я на рю Пигаль… Не в этом дело… Существует пьяная реальность и одетое во фрак прошлое, мундиры, парады, ордена. Тень вчерашнего умирания. И есть действительность: таинственная, скрываемая, недоступная, полная постоянных осложнений, уловок, грязи, обмана, борьбы, иногда неожиданно приоткрывающаяся, когда ни одна морда уже не в состоянии скрыть ее.

Так кто же является активной личностью в вашем мире? Ты правильно понял: в вашем, потому что я себя к нему не причисляю. Я прошел через полосу безразличия. А ты? Спишь или нет? И пьешь во сне? Мне рассказали сегодня интересную историю о смерти одного типа, нашего бывшего товарища, если я когда-нибудь и мог назвать его товарищем, некоего Юрыся.

— Кто тебе сказал о Юрысе? — спросил Завиша. Он открыл глаза и казался совершенно трезвым.

— Ага, значит, не спишь. Неважно кто. Есть у меня несколько старых приятелей… Этот Юрысь, убитый где-то в подворотне, как крыса, которая внезапно из подвалов, из мрачных лабиринтов вылезла на свет божий и тут же получила точный удар, так вот этот несчастный Юрысь и есть настоящий герой вашего мира…

Загрузка...