Ничейная земля

7

Зиндрам Чепек выполнил свое обещание: следователю Альберту Кшемеку было поручено вести расследование по делу об убийстве Юрыся. Конечно, Завиша-Поддембский не мог знать, как проходил разговор вице-министра и Кшемека, но через несколько недель он убедился в том, что следователь отнесся к поручению со всей серьезностью. Но прежде чем произошла их встреча, которая состоялась уже после пятнадцатого декабря, в предпраздничные дни, Альберт Кшемек не только собрал большое количество материала, но и составил собственное мнение о деле Юрыся. Естественно, что следователь о всех обстоятельствах убийства знал так же мало, как Завиша о ходе следствия. Можно признать, что в какой-то степени этот факт — не по вине следователя, а из-за сложившихся обстоятельств — оправдывает поведение Кшемека, но только в какой-то степени, ибо он должен был понять, хотя бы после бесед с Завишей и Напералой, что всякого рода поспешность и неосмотрительность в этом деле противопоказаны, а для изучения разнообразных контактов Юрыся необходимы время и недюжинная отвага. По характеру, по манере себя держать Кшемек немного напоминал великого Зиндрама Чепека. Низенький, приземистый, во время ходьбы чуть наклонял голову, как будто бодал ею воздух. Кшемек был воплощением энергии, воли и быстроты решения. (Во всяком случае, так утверждали его подчиненные и так было отмечено в представлении к награждению крестом Полония Реститута[37], который в свое время был торжественно вручен Кшемеку.) И в самом деле, он уже отличился при ведении нескольких дел, но постоянно ждал своего великого часа, чувствовал, что случай представится и тогда перед ним, Альбертом Кшемеком, хотя и не легионером (когда закончилась война, ему исполнилось только восемнадцать лет, тут все было в полном порядке), откроется большая карьера, которая, возможно, приведет его к министерскому креслу.

Строгий кабинет Чепека ему казался особенно прекрасным. Кшемек уже видел себя сидящим за письменным столом, торжественно исполняющим обряды аудиенций, подписания документов и проведения секретных совещаний, во время которых говорится о самых важных государственных делах. Поскольку его неотступно преследовала мечта о будущем и мучило нетерпение, он жил в постоянном страхе. Весьма ценные сведения по этому вопросу могла бы сообщить его жена Марыся или просто Рыся, выпускница юридического факультета, маленькая женщина, которая дни посвящала сыночку по имени Ипполит (или Ипча в честь героя «Кануна весны» Жеромского), а вечера проводила в ожидании мужа. Он приходил перед ужином, брал газету и садился в кресло. Если Кшемек не читал, а тупо смотрел в окно, это означало, что он совершил ошибку или, вернее, ему показалось, что он совершил ошибку, что председатель слишком холодно с ним попрощался или кто-то из коллег обратил на себя благосклонное внимание вице-министра. Альберту Кшемеку было стыдно за свои страхи, и он от всей души их презирал. В действительности это был человек, не лишенный смелости, умеющий думать и хорошо маневрирующий в переплетении персональных взаимоотношений; страх же он воспринимал как физическое недомогание, как легкую тяжесть в области сердца, даже боль, что-то такое — во всяком случае, так он считал, — что не зависит от психического состояния. Правда, в этом Кшемек был не совсем уверен.

Зиндрам Чепек сказал: «Я рассчитываю на вас, коллега». Кшемек выходил из кабинета вице-министра в довольно приподнятом настроении и только на улице, когда ветер бросил ему в лицо холодные капли дождя, подумал, что он, собственно говоря, не знает, чего же от него ждет начальник. Энергичного ведения следствия? Каждое следствие нужно вести энергично. Выяснить все обстоятельства дела, поступая тактично и осторожно? В сущности, это ничего не значит. Важнее всего здесь были фамилии: Наперала — с Напералой он встречался неоднократно, и их отношения, что следовало ценить, были неплохими, Завиша — он слышал о нем и что-то читал в воспоминаниях бывших легионеров, Вацлав Ян — Чепек его, правда, не называл, дал только понять, что… Вот именно: слишком уж много тут недосказанного. Покойный Юрысь когда-то работал в «двойке», но «двойка» не проявляла особого интереса к этому делу… Полиция вела расследование из рук вон плохо. Конечно, полицейских тоже можно понять. А что, если ему, Кшемеку, под маркой высокого доверия подсовывают паштет, на котором он должен сломать зубы? Вице-министр говорил обычные слова о четкости аппарата правосудия, но, как бы нехотя, добавил: «Не исключено, что вокруг дела может начаться шум, ибо есть люди, которые в этом заинтересованы». Какие люди? Ведь не Наперала же…

Шум — значит, они достаточно сильны, чтобы устроить шум, и тогда… Кшемек или выберется, или нет…

Ему казалось, что он уже осторожно касается пальцами документов, знает, что в них… Через несколько часов он скажет комиссару полиции: «Меня интересует, кто всадил ему нож. Вы понимаете? Тот конкретный человек, который совершил убийство. В биографии жертвы я его не найду. Поэтому нужны обстоятельства преступления, часы, возможно дни, предшествующие убийству, а главное — подробности, подробности…»

И все же Кшемек постоянно думал о биографии Юрыся, которую, хотя она была и не очень подробной, нашли в документах дела. Кшемек знал, что его ждут трудные разговоры с Напералой, с Завишей. Он пока не думал о том, что ему придется иметь дело с кем-то, кто стоит выше, вначале он должен иметь в своем распоряжении какие-то факты, которые сделают его нужным, может быть даже опасным (не очень, правда, опасным, ибо это грозит всякими осложнениями), и дадут возможность создать собственную, хотя бы предварительную версию.

До сих пор следствие велось с прискорбной небрежностью. Кшемек сказал об этом достаточно резко комиссару полиции, который, кажется, думал только об уходе на пенсию, поэтому с ним не имело смысла больше говорить. Кшемек сам хотел сначала осмотреться и понять, с чем ему придется иметь дело. Полиция допросила нескольких коллег Юрыся из «Завтра Речи Посполитой», Альфреда, по кличке Грустный или Понятовский (следователь, конечно, о нем слышал, хотя никогда не видел), с которым капитан запаса провел вечер в день убийства, а также дворника дома по улице Беднарской. Дворник, естественно, ничего не видел и ничего не слышал, а фамилия жертвы ему ничего не говорила. В комнатке на Хмельной, которую в последнее время снимал Юрысь, не нашли ничего, буквально ничего. Кшемек внимательно просмотрел протоколы допросов и обнаружил слишком много, даже чересчур много, серьезных и даже странных упущений: работников редакции не спрашивали о личной жизни Юрыся; не установлено, с кем он встречался и имел контакты; Альфред, по прозвищу Грустный, не сообщил, о чем они с убитым в последний раз говорили, дворнику не показали фотографии жертвы. Комиссар утверждал, что полиция с помощью своих осведомителей старается проникнуть в варшавский преступный мир, чтобы найти виновников нападения. «Это должны быть профессионалы, — повторял он, — ведь Юрысь не тот человек, которого можно захватить врасплох».

Следователь высказал свое неудовольствие и начал энергично действовать. И первым делом: не Завиша, не Наперала и даже не «Завтра Речи Посполитой», а подробный анализ обстоятельств преступления и событий дня, в который оно было совершено. Кшемек имел свой собственный, неоднократно проверенный метод, он умел обходить опасные рифы и бесчисленные ловушки, которых на этот раз, как он считал, судьба ему не пожалела.

Дом № 7 по Беднарской улице. Он осмотрел его сам, еще до того, как агенты получили совершенно четкие указания, кто чем должен заниматься. Старый, но в хорошем состоянии четырехэтажный каменный дом, один из тех солидных домов, в которых платежеспособным съемщикам предлагаются приличные, но не очень комфортабельные квартиры. С улицы в дом можно было войти через хорошо освещенную подворотню; именно там, на камнях, полицейский и нашел тело Юрыся. Полицейский шел по улице и заглянул в подворотню, потому что, как он объяснил позже, его «что-то как бы толкнуло». Прошло, вероятно, не больше десяти минут после смерти капитана запаса, но полицейский не заметил ничего подозрительного. В доме было тихо, дворник, как потом оказалось, спал, выпив четвертинку, а его жена, перед тем как закрыть ворота, зашла к знакомым.

Квартира дворника находилась на первом этаже, двери были с правой стороны подворотни, а напротив — вход на лестничную площадку; двор замыкала высокая стена и мастерская жестянщика Станислава Бобрака. Кшемек все это детально осмотрел, конечно неофициально, без сопровождающих, как будто бы во время послеобеденной прогулки. Как Юрысь попал в этот дом? Случайно? Или проходил по Беднарской улице и кто-то втащил его в подворотню? А может быть, навестил или собирался навестить знакомого? Единственно, что было известно точно, — в тот день он пил с Грустным, или Понятовским, у Морица на Повонзках, откуда вышел около семи вечера. Но что же тогда он делал с семи до десяти, если, конечно, Альфред не обманул, назвав время их встречи?

Комиссар полиции допросил жильцов дома. Кшемека, хотя ему многое пришлось в жизни повидать, протоколы этих допросов привели в изумление. Чистой воды формальность, все сделано так — лишь бы только отписаться. А ведь уже на первый взгляд видно, что некоторыми жильцами следствие должно заинтересоваться особо. Речь идет о тех людях, которые заявили, что знали Юрыся или слышали о нем. Хотя они и утверждали, что Юрысь к ним не приходил и они не ждали его визита, но какой опытный полицейский может удовлетвориться такими показаниями? А между тем комиссар даже не выяснил, какие отношения связывали в прошлом этих людей с Юрысем. Правда, не следует скрывать, что Кшемек испытывал некоторое беспокойство, когда приказывал агентам пригласить их к себе, потому что собирался лично допросить некоторых из этих лиц. Следствие — это как спуск на лыжах с незнакомой тебе горы: никогда не знаешь, что увидишь внизу. И все же он начал разбег и постарался определить направление, ни на минуту не забывая об осторожности.

Пять фамилий. Теоретически Юрысь мог посетить любого из этих пяти. Казалось странным, что в доме на Беднарской улице жило пять человек, которые имели какое-то отношение к Юрысю.

На втором этаже жил полковник в отставке, Эдвард Выромб-Порайский. Высокий, сухой, казалось, что его, как мумию, ловко переставляет с места на место (комнаты были перегружены мебелью) подвижная и, вероятно, гораздо более молодая жена. По портретам и фотографиям можно было легко проследить биографию полковника. Молодой обер-лейтенант австрийской армии, гауптман во время мировой войны, подполковник (фотография штаба Рыдза где-то на Украине) в кампании двадцатого года. Потом высокий чиновник МИДа, участник многих международных конференций, автор публикации «Польский путь к великодержавности». Он заслужил себе отдых, но и сейчас не стоял в стороне от общественной жизни, активно работая в ОЗОНе.

У такого человека действительно могло быть много знакомых и друзей, и хотя Выромб-Порайский уже был отстранен от дел (да, собственно говоря, полковник никогда и не занимал высоких постов), он не принадлежал к той категории людей, которых можно было бы или, точнее, которых стоило бы в чем-то подозревать. Впрочем, из протокола или, скорее, из записи беседы комиссара с Выромб-Порайским следовало, что полицейский без конца оправдывался, уверяя пана полковника, что это просто обычная формальность, необходимая для следствия. Порайский выслушал его, вероятно, при этом лицо у него было неподвижное, почти мертвое, а потом заявил, что действительно знал этого офицера (тон его был довольно презрительным, словно полковник хотел показать, какая дистанция их разделяла) и что факт убийства капитана, хотя бы и запаса, кажется ему необыкновенным и во всех отношениях бестактным. Затем он сообщил, не дожидаясь вопроса комиссара, что первый раз столкнулся с Юрысем летом 1920 года. Он, полковник, был тогда о нем хорошего мнения, потому что тот хотя и работал в разведотделе дивизии, но не боялся пуль и вообще не был похож на штабную крысу. Затем они встречались в Берлине и несколько раз в Варшаве. В квартиру на Беднарской улице Юрысь не приходил. «Я никогда не поощрял того, чтобы этот офицер наносил мне визиты частного характера». И это было все. Комиссар больше никаких вопросов не задавал. Он не потребовал более точной информации о встречах в Берлине и не пытался выяснить, почему полковник так презрительно относится к убитому капитану запаса. К тому же он не установил, какого характера были их встречи в Варшаве. Следователь сначала решил исправить эти упущения, но после долгих размышлений отказался от этого. Слишком рано, решил он, а к тому же неудобно вызывать офицера высокого ранга, пусть даже и в отставке, без какой-либо определенной причины в судебные инстанции. Какую связь с убийством может иметь служебная командировка в Берлин или что общего с событиями тридцать восьмого года имеют боевые действия в рядах Пятой армии? На решение Кшемека также повлияла (не исключено, что прежде всего) очередная беседа с комиссаром, сначала не очень приятная, ибо следователь строго упрекал сотрудника полиции за явные ошибки, допущенные в расследовании, а затем интересная и довольно полезная. Комиссар в свою защиту сослался на визит к майору Наперале, о котором до сих пор не сказал ни слова, а к тому же дополнил свою запись допроса (слово «допрос» здесь кажется явно неуместным) Выромб-Порайского. Полковник, рассказывая о Юрысе, вспомнил, что убитый был когда-то подчиненным Вацлава Яна и что именно у него, а точнее, на лестнице, ведущей в его квартиру, Выромб-Порайский недавно встретил покойного офицера запаса. Отсюда следовали по крайней мере два факта: Юрысь бывал у отстраненного сейчас от дел (надолго ли?) сановника, а Выромб-Порайский также являлся его клиентом, о чем он, видимо, не случайно упомянул.

А из беседы комиссара с Напералой, если, конечно, комиссар точно и полностью ее передал, в чем следователь сомневался, можно было сделать вывод, что II отдел не желает, чтобы копались в прошлом Юрыся, и что Наперала информирован о каких-то контактах убитого с Вацлавом Яном. Каких? Ясно, что не светских и не дружеских. Кшемек доплывал до рифа, молчаливо соглашался с тем, что комиссар вычеркнул из записи заявление Порайского о встрече на лестнице, несколько минут раздумывал о том, а не явиться ли к вице-министру Чепеку, но тут же отбросил эту мысль. Он понимал, что не получит никакого указания, а возбудит только неприязнь начальника. Шеф, поставленный в неудобное положение, отмахнется несколькими избитыми фразами, но запомнит, что на Кшемека нельзя положиться, что Кшемек попросту мальчишка. Молокосос, мальчишка… Человека невысокого роста часто так дразнят, а особенно в школе. Что это вдруг ему пришло в голову? Ведь к нему никто так не относится. Ни Чепек, ни Наперала… Наперала был всегда любезен, правда, они встречались редко, майор вел себя просто раболепно, рассыпался в любезностях — противный тип. А вдруг Чепек его тоже не любит и хочет, хотел бы, был бы доволен, если бы тот получил по носу. Поэтому он и впутал в это дело энергичного и известного своей твердостью Альберта Кшемека… Следователь подошел к зеркалу; ему нравилось это лицо, твердое, возможно чуть грубоватое, но ведь родное, свое, а пронизывающий взгляд маленьких глаз свидетельствовал об уме и воле. Такие, как он, способны на большую игру; большая игра — это не значит война с Напералой, даже по приказу министра. (Есть приказы, о которых шефы любят забывать.)

Впрочем, нет никаких доказательств, никаких следов того, что прошлое Юрыся или его теперешние контакты с Вацлавом Яном или с самим Напералой, если они, конечно, были, имеют хоть какое-нибудь значение для следствия. Возможно, комиссар был слишком осторожен, полностью отказавшись от дальнейшего расследования? Он, Кшемек, будет искать целеустремленно, не придавая особого значения обстоятельствам, связанным с разведкой или с большой политикой. Следователю понравились эти выводы, он считал их ясными, логичными и свидетельствующими о смелости и свободе мысли. Поэтому Кшемек мог со спокойной совестью отказаться от намерения вновь допросить полковника Выромб-Порайского и продолжать действовать с заслуживающей восхищения энергией.

Вторым в списке жильцов дома на Беднарской улице был Вацлав Ольчак, торговый агент. Из полицейских донесений следовало, что Ольчак холост, сорока двух лет, неплохо зарабатывающий, с безупречной репутацией и с вполне приличными знакомствами. Он занимал трехкомнатную квартиру на третьем этаже, в которой бывал редко из-за постоянных разъездов, в том числе и заграничных. Запись предварительного допроса, который вел комиссар полиции, и в этом случае была удивительно скупой. Ольчак заявил, не вдаваясь в подробности, что знал Юрыся давно, что они встречались несколько раз, но, по его словам, на нейтральной почве, капитан никогда не навещал его на Беднарской. 28 октября Ольчак провел вечер дома, в обществе женщины, фамилию которой (комиссар не счел это необходимым) он не назвал.

Следователь вызвал Ольчака. Лысоватый, худой, чуть сгорбленный, длинное лицо с большим носом и маленькими неспокойными глазками. «Так точно, пан следователь…», «Конечно, пан следователь». Руки, немного влажные и очень подвижные, как будто вслепую, на ощупь искали что-то на пустом письменном столе. Следователь с неприязнью подумал о женщине, которая с Ольчаком провела вечер. Он, должно быть, много заплатил, такие платят. Фамилии… Ольчак прикрывался фамилиями, извлекая все новые и новые, словно безработный рекомендации. «Меня многие знают, достаточно спросить хотя бы майора Напералу». Снова этот Наперала выскочил совершенно неожиданно, в неподходящий момент. Кшемек не ожидал, что и на этот раз ему придется столкнуться все с той же стороной жизни капитана запаса. Уже первый ответ обескураживал. Где Ольчак познакомился с Юрысем? В Берлине, в тридцать первом году. Как это было? Уж больно подозрительно все выглядело: они оба были торговыми агентами, хотя он, Ольчак, по оптике, а Юрысь… Ольчак запнулся и хитро посмотрел на следователя. Ну а Юрысь? Пили вместе, сначала в одном кабаке, потом в другом. Пан следователь сам хорошо знает, как это бывает. Они друг другу понравились, а потом уже вместе подписали два или три контракта с немецкими фирмами… Не такие уж большие деньги, но все-таки… Ольчак то и дело замолкал, словно в ожидании, что Кшемек о чем-то вспомнит, задаст дополнительный вопросик, потребует подробно объяснить. А следователь все время молчал. Хотя не мешало бы спросить, к примеру, знал ли Ольчак об истинной роли Юрыся в Берлине? И как он познакомился с Напералой? Не в тот ли период? Не втянула ли «двойка» в свою работу специалиста по оптике? Конечно, похвально, что он с ними работает, как-никак подпольный фронт, но почему Ольчак боится — тут не может быть сомнений, стоит только посмотреть на его руки. Кшемек даже хотел сказать: «Уберите, пожалуйста, руки со стола!»

— Торговые дела, пан следователь… — Пауза, он колеблется, смотрит на Кшемека. — А в Варшаве? Ну… как бы это сказать, надобностью привести в порядок счета. Для этого, пан следователь, я несколько раз и встречался с Юрысем. — Ожидание. — Да, несколько раз… Я его любил, у него бывали идеи, в оптике разбирался.

Банальный вопрос:

— Что вы думаете о Юрысе?

Уклончивый ответ, голос более спокойный и такие же общие слова, как и раньше:

— Человек он был способный, умел владеть собой, немного таинственный, вот именно, таинственный, ничего о своей личной жизни, как будто один на свете…

Итак: знал торговый агент или не знал? А если попробовать с фланга, осторожненько, чтобы дать возможность Ольчаку отступить, чтобы ничего лишнего…

— Пан Ольчак, кем был Юрысь по специальности?

— В последнее время журналистом. — На лице улыбка, тень улыбки. — В Берлине — торговым агентом, пан следователь, таким я его знал…

Кшемек почувствовал облегчение, а также что-то вроде уважения к Ольчаку; умный все же мужик, только зачем называл фамилию Напералы? Теперь можно было бы его немного и поприжать, но опять эти его руки, потные руки на письменном столе.

— А что же это были за торговые дела, пан Ольчак?

Объяснил, что дела обычные, закупки в берлинских фирмах, небольшие комиссионные. Только раз удалось продать большую партию товара одному французу и получить приличную прибыль. Но ничего нелегального…

— Это значит, что француз у вас купил немецкую оптику?

— Да, так и было, пан следователь… Видимо, он предпочел купить у нас, а не прямо у них, так в торговле иногда бывает. Эта сделка сблизила Юрыся и меня.

Все это Кшемека не особенно интересовало, пожалуй только одно — почему Ольчак вспомнил о сделке с французом. Но на всякий случай следователь решил вернуться к варшавским делам, так оно вернее. Когда они в последний раз встречались? Недавно, кажется, месяц назад — торговый агент не помнил даты, — вместе поужинали, солидно, у Симона. Планировали ли еще какие-нибудь совместные сделки? Нет, уже нет… Значит, встреча носила чисто дружеский характер?

Кшемек был довольно опытным следователем, чтобы не заметить нерешительности торгового агента. Ольчак взвешивал каждое слово, фразы получались гладкими и осторожными. Нравились друг другу, естественно, оба холостые, обычный мужской ужин, к тому же остались кое-какие финансовые дела…

— Столько лет прошло, — следователь выказал удивление, — и вы все еще не успели окончательно рассчитаться? Так это надо понимать?

Ольчак объяснил, что Юрысь и позже принимал участие, правда не сам лично, а деньгами, в некоторых его делах. Вот они и подвели итог, к обоюдному удовлетворению. Он, Ольчак, человек чрезвычайно щепетильный и возможному наследнику Юрыся, если таковой объявится, представит полный финансовый отчет.

— Это значит, что наследник Юрыся получит от вас какую-то сумму? Какую?

Торговый агент ответил, что ему сейчас трудно сказать, но деньги небольшие. Если пан следователь захочет…

Кшемек еще не знал, захочет ли он, в этот момент он думал о том, что вот Юрысь предстал перед ним с совершенно неожиданной стороны. Компаньон мелкого торгового агента, продажа оптических приборов, нет, этого Кшемек не ожидал. Но капитан запаса ведь должен же был иметь какие-то свои записи, касающиеся этих торговых сделок, счета, ну и деньги… А в квартире не было ничего обнаружено: ни денег, ни чековой книжки, ни клочка бумаги, который свидетельствовал бы о контактах с Ольчаком. Не очистили ли квартиру раньше полиции? Кто? Так профессионально, так тщательно, не оставив никакого следа…

— Значит, вы, пан Ольчак, утверждаете, что Юрысь никогда не был у вас на Беднарской?

— Не был. — Страх, казалось, прошел, руки убраны со стола и положены на колени.

— А не встречали ли вы его когда-нибудь в своем доме или где-то поблизости?

Ольчак ответил не сразу.

— Да, пожалуй, но это было давно. Юрысь покупал пирожные в кондитерской напротив…

Шел дождь, он помнит дождь, потому что стоял в подворотне, поджидая извозчика. Юрысь подбежал и встал рядом. Они перекинулись несколькими словами, а тут как раз появилась пролетка. Ольчак уехал, а Юрысь остался. Но поднялся ли он по лестнице наверх и к кому?

Следователь признал, что этот факт может быть интересен, значит, Юрысь все же бывал на Беднарской. Он задал торговому агенту еще несколько вопросов, имеющих уже скорее формальный характер. Потом потребовал назвать фамилию женщины, которая провела у него тот вечер. Агент сообщил без всякого сопротивления: Хылинская, маникюрша из парикмахерской, что на Хмельной улице. И уже когда Ольчак вставал, Кшемек, по правде говоря, сам не желая этого, понимая бессмысленность своего вопроса, не относящегося к следствию, спросил:

— Где вы познакомились с майором Напералой?

— После моего возвращения из Берлина, пан следователь, — ответил тот.

Допрос был окончен, однако Кшемека преследовало совершенно неоправданное чувство вины, как будто он подбегал к препятствию и останавливался, все время останавливался, поднимал трубку телефона и снова клал ее на место. «У меня ничего нет, — повторял он, — ничего нет, но, может быть, будет…»

На третьем этаже дома на Беднарской улице жил третий по списку человек, интересующий следствие, некий Тадеуш Клюза. Из полицейской записи следовало, что это пенсионер, инвалид войны; с Юрысем он познакомился в кафе на Длугой улице, в маленьком спокойном заведении, куда регулярно ходил два раза в день. Да и что старому больному человеку еще нужно от жизни? Следователь, как только увидел Клюзу на пороге своего кабинета, понял, что этот допрос, хотя теперь ему нечего было опасаться, просто обычная трата времени. Клюза был низкий, худой, ходил на костылях; и хотя никто его об этом не спрашивал, объяснил, что это с ним случилось в окопах под Замостьем, потом полевой госпиталь, ногу ампутировали и остался такой вот обрубок, остатки человека, ноль, пенсия по инвалидности, другими словами — гроши, к счастью, у мужа сестры есть маленькая усадьба под Остроленкой, он и помогает чем может…

Болтлив был этот Клюза. Нет, он даже не знал фамилии Юрыся, но как только ему показали фотографию, тут же отрапортовал (точные его слова), что встречал этого человека в кафе на Длугой. Симпатичный был мужчина: пирожные покупал, рюмку иногда выпьет или чашечку кофе, подсядет к столику, тут они заводили разговор о том о сем, но чаще всего о фронте и об армии.

— Что он рассказывал о себе?

— Ничего особенного, пан следователь. Ну, что он тоже… Больше слушал, потому что мне в жизни многое пришлось повидать…

Следователь не дал ему закончить. Комиссар был прав, Клюза вряд ли мог быть интересен.

— Он всегда приходил один? — спросил еще Кшемек.

Оказалось, что нет, и это был, пожалуй, единственный заслуживающий внимания момент в показаниях инвалида. Два или три раза Юрысь приходил с женщиной. Как она выглядела? К сожалению, Клюза не мог описать ее как следует. Он в таких случаях к ним не подходил, а Юрысь не проявлял охоты к разговорам. Пухленькая, довольно красивая, но уже немолодая. Он, Клюза, думал, что это жена или сестра, да и вообще, какое ему дело…

Кусочек личной жизни Юрыся: женщина, которая, возможно, живет в Старом Мясте. Конечно, агенты пойдут в кафе на Длугую улицу, допросят официанток, постоянных клиентов. Следователь Кшемек ничего не упустит. Не упустит, повторял он, и эта уверенность была ему приятна.

— А в доме на Беднарской вы Юрыся не встречали?

Не встречал, правда, однажды ему показалось, что он заметил в воротах знакомую фигуру, но в этом Клюза не был уверен. Возможно, это был Юрысь. Следователь записал его ответ.

Осталось еще два человека из списка жильцов, две женщины. К обеим нужно относиться с особой осторожностью, правда по разным причинам. Янина Витынская работала в качестве одной из польских секретарш промышленника Ратигана. (Не доложить ли вице-министру Чепеку о вызове к следователю сотрудницы этого странного человека с таинственными связями?) Вторую, Мечиславу Бжецкую, совладелицу довольно известного ателье дамских шляп «Моника», часто видели в «Бристоле» (отмечено полицией) в сопровождении иностранцев, прибывающих в Польшу по торговым делам, чаще всего из Берлина или из Вены. Следователь сначала решил вызвать Бжецкую, впрочем, он не ожидал от этой встречи многого и был прав, потому что услышал ответы вежливые, гладкие, безразличные и не дающие ничего нового. Дама лет тридцати, лицо мадонны, слегка подкрашенное, простой темно-синий костюм, креп-жоржетовая блузка, а когда он подносил зажженную спичку — едва ощутимый запах духов… Кшемек в этом не разбирался, но, похоже, духи были хорошие.

— Я встречаюсь со столькими людьми, пан следователь, и у меня прекрасная память на лица. — Улыбка. — Профессия такая. Так вот, когда полицейский показал мне эту фотографию, я сразу же сказала: пан Юрысь. Где я с ним познакомилась? Боже мой, я видела Юрыся, наверное, раза два в жизни, трудно это даже назвать знакомством. В первый раз… Минутку… — Сигарета с длинным мундштуком, тонкие пальцы, на ногтях чуть розоватый лак. — Ну конечно, в кафе, кажется, в гостинице «Европейской». Он встал из-за круглого стола, за которым, вы, вероятно, знаете, обычно сидит старая гвардия. Потом подошел к нам и поздоровался с моей знакомой, мы обменялись несколькими словами… С кем я была? Разве это важно? С Эвой Кортек. Она тоже ничего интересного вам не скажет, Я знаю, потому что, когда Юрысь отошел, она шепнула: «Я его почти не помню, не понимаю, почему он счел уместным…» (Кшемек был уверен, что он где-то уже слышал фамилию Эвы Кортек, но не мог вспомнить… Какое-то запутанное дело, нет, сам он наверняка им не занимался.) А во второй раз я встретила его в нашем доме у ворот. Я как раз выходила, а он стоял у входа, как будто бы кого-то ждал. Узнал меня, поклонился, мы поговорили о том, что погода плохая, настоящая осень. И это все. Нет, я его больше на Беднарской не встречала и понятия не имею, к кому он мог ходить.

Следователь попросил дать ему адрес Эвы Кортек. Каждая информация об убитом, объяснил он, важна. Пани Мечислава Бжецкая кивнула и на прощанье послала ему едва заметную, короткую, но многообещающую (Альберт Кшемек мог ошибиться) улыбку.

Но уже через несколько дней Эва Кортек перестала его интересовать (то есть он перестал ею интересоваться по многим причинам, которые считал существенными), хотя полностью исключить ее из этого дела было довольно трудно. Случилось так потому, что судебный следователь Альберт Кшемек ухватился за нить, которая, как он считал, должна привести его к самому большому жизненному успеху, на порог карьеры, поэтому он решил упорно держаться за эту нить, отказавшись от всякого рода побочных — верил ли он в это на самом деле? — и опасных поисков. Впрочем, личная порядочность следователя Альберта Кшемека, которую мы не собираемся подвергать сомнению, имеет здесь второстепенное значение. Он был совершенно уверен, что поступает честно, и даже после бесед с Завишей-Поддембским и Напералой не позволял себе в чем-то сомневаться, и долгое время ему прекрасно удавалось поддерживать у себя, как он это называл, личную психическую гигиену.

Фамилия агента, благодаря которому и добился успеха следователь Кшемек, естественно, не была упомянута ни в одном из отчетов. Это был дока в полицейских делах, человек в возрасте, лишенный какого бы то ни было честолюбия; его не интересовало, как используется добываемая им информация, он работал добросовестно, пил только тогда, когда этого требовали служебные обязанности, а все свое свободное время старался посвятить жене и двум подрастающим дочерям. Особо ценилось его умение работать «на кухне»; он предпочитал входить в дом не с парадной лестницы, а через черный ход, предназначенный для прислуги, и редко горничная, кухарка или даже экономка с отличными рекомендациями, много лет верно служившая своим хозяевам, отказывались пересказать ему содержание подслушанных разговоров, ходящие по дому сплетни или сообщить о происшедшем скандале.

Вачёва, так ее называли, сорокалетняя вдова, работающая у незамужней Янины Витынской («я для нее как мать», — говорила она) и живущая в доме напротив, не оказалась исключением. Возможно, она надеялась, что пожилой, обстоятельный, непьющий мужчина… А может быть, ей было приятно поболтать с ним в ресторанчике на углу Доброй улицы… На стенах еще висели плакаты: «Не забудь четыре слова: сейм — то положенье ново», «Голосовать идти ленишься ты на радость коммунистам». Кто-то эти плакаты потом сорвал. Снег шел и таял, дети в старых, дырявых ботинках бежали с кастрюлями в руках по Доброй улице на кухню для безработных. Иногда вечером Янину Витынскую привозил черный лимузин, шофер в кепи открывал дверцу, а из окон глядели бабы. «Этой-то хорошо», — говорили они о той, которая ловко пробегала несколько метров до ворот, стараясь не испачкать свои туфельки. Мечислава Бжецкая возвращалась значительно позже, чаще всего на такси, и, как правило, не одна. Пенсионер Клюза ходил в кафе на Длугую улицу, где он когда-то встретил Юрыся и Ванду Зярницкую. Инвалид с трудом ковылял вверх по Беднарской, переходил Краковское Предместье там, где эта улица пересекалась с Медовой, и останавливался перевести дух под колонной Зигмунда. Вачёва знала в доме всех, хорошие, порядочные люди, а уж панна Янка — настоящий клад, хотя богач, у которого она работает («он ее ценит и хорошо платит»), этот Ретиган или Ратиган — как его там? — не то еврей, не то немец… А вот на мужчин ей не везет… Еще одна рюмка. Вачёва чуть склонила голову, смотрит несколько смущенно и кусочек хлеба осторожно держит двумя пальцами… А ведь сколько раз она ее предупреждала, как мать, особенно когда появился пан Стась… Пан Стась — это, конечно, Юрысь. Вачёва сразу его узнала, как только увидела фотографию. Он у Янки бывал не часто, всего несколько раз, Вачёва знает, что они предпочитали встречаться в городе. Вроде серьезный, да и уже в годах, а… — Она не стала развивать эту тему. — Даже как-то раз остался на ночь…

Агента, который, конечно, мало знал о Юрысе, неожиданный роман капитана запаса с секретаршей Ратигана ничуть не удивил. Ведь он, так же как и судебный следователь Кшемек, ничего не слышал о Ванде Зярницкой. Впрочем, этот роман, как сказала Вачёва, продолжался всего несколько месяцев, потому что появился Эдвард Зденек. Сопляк без гроша в кармане, студент не студент, вроде учится на инженера, но сколько лет этого надо ждать, а ведь так легко остаться старой девой, — Вачёва улыбнулась, — даже если ты — Янина Витынская. Знали ли друг о друге Юрысь и Зденек? Зденек, кажется, знал, потому что Вачёва сама слышала, как он громко отчитывал, да, именно отчитывал Янку, говоря: «Порви ты наконец с этим типом». Нет, фамилию Юрыся она не слышала, уж Янка не проболтается, а когда кого-то убили ножом в подворотне и все только об этом и судачили, ей сказали, что это чужой, не здешний. Вачёва вначале даже подумала: а может, это он? Но ее хозяйка была, как всегда, спокойна, а в газете в первые дни вообще ничего не писали, а потом поместили только сообщение о том, что было бандитское нападение, и инициалы убитого. Возможно, агента удивила такая необыкновенная сдержанность прессы, но ведь никто ему не поручал рассуждать на эту тему. Он скрупулезно отметил в тетрадочке, сколько ему пришлось заказать еще водки и селедки, потом описал собственную комнату Вачёвой во флигеле напротив — чисто вымытый пол, покрытый в кухне газетами, и перина на кровати. А что касается того вечера, когда этого Юрыся пырнули ножом в подворотне, объясняла Вачёва, то лучше всего поговорить с Альбиной, то есть со старой Ротоловской. Она обычно сидит у окна и смотрит на улицу, да и что еще остается делать старушке, если внуки приходят все реже и реже?

Маленькая, седенькая, все у нее как полагается, даже чаем угощает; образок, усатый унтер-офицер на столике у кровати. Ей и в голову не приходит, какую важную роль ей предстоит сыграть — главного свидетеля следователя Альберта Кшемека, именно такого, о котором прокурор может сказать: «Кто из нас усомнится в словах Альбины Ротоловской?» Очки под рукой, но, нет, ей их надевать ни к чему, разве только для чтения, плюс три, дальнозоркость, в старости хорошие глаза — это клад. К ней никто не зашел, никто ни о чем не спросил, а она даже не могла предположить, что увиденное ею в тот вечер имеет какое-то значение.

Фотография. Да, этого человека (речь идет о Юрысе) она несколько раз видела у ворот, но в тот страшный день, когда произошло убийство, — нет. Возможно, он пришел раньше, когда Альбина заваривала себе чай, или позже, когда она ела рисовую кашу на молоке. Около десяти Ротоловская снова села у окна. У ворот уже стоял большой черный автомобиль, и ничего не происходило. Потом вышел молодой человек в кепке, потом машина уехала и через несколько минут в подворотню заглянул полицейский. Ну а сразу же после этого «скорая помощь», полиция, несколько поздних прохожих…

Оказалось, что этот молодой человек в кепке, который последним, перед приходом старшего сержанта, выходил из ворот, был Эдвард Зденек. Ротоловская несколько раз видела его возле их дома. И кроме того, она его видела в обществе Янины Витынской. Такие молодые, такие красивые, такие влюбленные друг в друга! Господи, до чего же прекрасное время — молодость! Вачёва — она, кстати, очень порядочная женщина — конечно рассказывала ей обо всем. Девушка немного легкомысленная, но господь бог грех простит, а с возрастом человек ума набирается.

Может быть, она сказала что-то такое, что может им повредить? Конечно, нет, только правду, святую правду, а никакого бандита или убийцы она не видела…

Задача ведущего следствие — это уметь умно отобрать факты. Отделить важное от неважного. Вот хотя бы автомобиль; агент, естественно, пытался узнать, чья машина стояла тогда перед домом. Это мог быть, но только «мог», тот самый черный лимузин, который когда-то привозил Янину Витынскую домой. Если так, то в следствии должна появиться фамилия Ратигана, и Кшемек не был в восторге от этого обстоятельства, не собираясь, правда, на первом этапе сбрасывать его со счетов. Зато факт, что Эдвард Зденек вышел из ворот за несколько минут до того, как было найдено тело капитана запаса, и что никто, кроме него, не выходил в это время из дома, имел принципиальное значение и никоим образом не был связан ни с Ратиганом, ни с теми обязанностями, которые выполняла Янина Витынская. Этот факт касался только личной жизни секретарши. Альберт Кшемек счел нужным донесение (его доставил тот же самый агент, и оно, видимо, исходило из того же самого источника) о том, что однажды кто-то видел, как Юрысь входил в квартиру пана Ольчака, пока отложить ad acta[38] и сохранить на случай, если…

Следователя охватила чистая радость творца, который нашел наконец форму, соответствующую его догадкам. Но он был слишком осторожен, чтобы сообщить кому-либо о результатах предварительной стадии расследования, он складывал кубики и ощущал даже некоторое беспокойство — уж больно хорошо они друг к другу прилегают, так подходят, как будто их вытачивали на заказ, просто сами лезут в лапы Кшемека… Прежде чем приступить к допросу Янины Витынской, Кшемек изучил материалы, в которых была подробная информация о личности Эдварда Зденека. И тут он подумал: а ведь я как будто это предчувствовал. Но поторопился отогнать от себя эту мысль: я, следователь Альберт Кшемек, могу себе позволить предельно объективно оценить личность подозреваемого.

Эдвард Зденек родился в 1917 году в Саратове, куда царские власти эвакуировали его отца, машиниста паровоза, вместе с семьей. Мать умерла на обратном пути в Польшу, а старший брат Эдварда, Здислав, остался в Советской России. В 1923 году умер и отец (как сообщалось, музыкант-любитель, игравший во многих железнодорожных оркестрах); он участвовал в забастовке железнодорожников, его арестовали, из тюремной больницы он уже не вышел. Диагноз: чахотка. Эдварда Зденека воспитала сестра матери, старая дева, учительница, не без оснований подозреваемая в симпатиях к коммунистам. Ее отправили на пенсию, а в 1937 году она умерла. Эдвард закончил гимназию и, освобожденный от военной службы из-за плохого зрения, поступил, все еще оставаясь на содержании вышеупомянутой тетки, в политехнический институт. В 1936 году, уже будучи студентом, он обратил на себя внимание полиции, которая заинтересовалась его дружбой с неким Круделем, одним из руководителей Коммунистического союза польской молодежи. В том же году Крудель был осужден на два года тюрьмы (свой срок отсидел), а на Зденека пало подозрение в распространении листовок и коммунистической литературы. Однако для ареста не было достаточных оснований. Зденек продолжал учиться, одновременно работая чертежником у инженера Вежхоловского, знакомого Янины Витынской. И секретарша Ратигана начала встречаться со студентом, который якшался с коммунистами.

Итак, яблоко от яблони недалеко падает. Если бы даже кому-то пришло в голову сочинить биографию Эдварду Зденеку, то ничего лучшего он не смог бы придумать. (Эту последнюю мысль следовало сразу же отбросить и считать, что ее никогда не было, так, по крайней мере, решил сделать следователь Кшемек.)

Мотивировка совершенно ясна: ревность. Молодой человек встречает соперника, который как раз в этот момент выходит от его возлюбленной. Преднамеренное убийство? Возможно. Дополнительные элементы, разумеется, не главные, их не следует выставлять на передний план: бывший офицер «двойки» и начинающий коммунист. Это как бы психологически облегчает задачу, идеологически оправдывает преступление, во всяком случае, так мог бы сказать прокурор, еще раз указывая на те опасности, которые подстерегают нашу молодежь. И наконец: прекрасная, почти идеальная возможность обойти все рифы. Альберт Кшемек, великолепный кормчий, мудрый и ловкий политик, кандидат…

Нет, давайте не будем больше смотреть в зеркало, слегка обозначившиеся мешки под глазами, сжатые губы, резко очерченный подбородок — это хорошо, но вернемся к фактам, временно надев узду на воображение. Что скажет секретарша Ратигана, Янина Витынская?

Снег идет за окном, снег облепил шубу и меховую шапочку. Женщина, которая входит из холодного и влажного воздуха в тепло, смущена, неуверенна, запах духов, улыбка, пальцы легонько гладят кожу на лице… Похоже, что Ратиган в таких вещах разбирается, умеет подбирать секретарш. Возраст: двадцать пять лет, образование: среднее. Как давно работает у Ратигана? Четыре года. Сначала была машинисткой, потом шеф… Нет, это следователя Альберта Кшемека не интересует. Девушка украдкой взглянула на Кшемека, она знает, что нравится мужчинам, тонкие черты лица, почти прямая линия лба и носа, смотри, этот фарфор довольно ценный, его легко раздавить, достаточно только покрепче сжать… Почему она выбрала именно студента Зденека? Сколько лет Ратигану? Наверняка больше пятидесяти, но такие люди метрик не показывают. Видел ли кто-нибудь метрику Ратигана? Почему Кшемек об этом подумал?

Следователь подходил к делу осторожно, чтобы не вспугнуть, но в то же время не давая возможности подготовиться к защите, к ловким уверткам и искусным полуправдам. Итак, сразу к делу:

— Когда в последний раз вы видели Станислава Юрыся?

Следующий вопрос будет потруднее, перед Кшемеком лежит ее ответ во время предварительного следствия: «Этого мужчину я знаю». Жаль, что он не видел лица Янины Витынской в тот момент, когда ей показали фотографию. Потом она сказала комиссару: «Это было довольно поверхностное знакомство, в последнее время мы с ним редко встречались». Сознательная ложь в надежде на то, что никто никогда не узнает… Теперь на это надеяться не приходится.

— Не помню.

Не будем мелочными, дело не в датах: когда приблизительно, давно ли?

— В октябре?

— Да, пожалуй, в октябре.

— Двадцать восьмого октября?

— Нет, гораздо раньше. — На этот раз ответ был дан довольно быстро.

Конечно, она помнит этот вечер; интересно, переживала ли Витынская, узнав о смерти Юрыся? Что ей сказал Зденек? Вот теперь Альберт Кшемек может начать атаку. Кожа на лице Янины Витынской уже сухая, даже на меховой шапочке нет следов влаги.

— На предварительном следствии вы не сказали всей правды. Почему?

— Я рассказала обо всем.

— Не хотите ли, чтобы я прочитал ваши показания? «Поверхностное знакомство». Это было вовсе не «поверхностное знакомство», моя дорогая… — Судебный следователь похож на исповедника, а грех может быть прощен. Теперь более строго: — Речь идет об убийстве, будет привлечен к ответственности тот, кто…

— Я с ним порвала, пан следователь… Нет, пожалуйста, не думайте. Сначала это был флирт, а потом, пожалуй, дружба. Он был старше меня, интересный человек, но господин Ратиган…

— Надеюсь, вы не посвящали шефа в свою личную жизнь. — Эх, хоть бы у нее хватило ума на то, чтобы понять… Куколка, невинный младенец, девочка, которой в секретариате можно поручить любое дело. Нет, у следователя Кшемека с ней не будет проблем.

— Так когда же вы в последний раз видели Юрыся?

— Но я… правда, я не помню.

Вздох.

— Вы не хотите быть со мной откровенны.

— Возможно, в начале октября…

— Где?

— В кафе.

— На Пивной улице!

— Мы там никогда не встречались.

— А дома он у вас бывал?

— Уже давно, давно не был.

— А двадцать восьмого октября?

Ему хотелось увидеть испуг, беспокойство — ничего, только как будто рассеянность, как бы безразличие…

— Откуда, пан следователь?

— Зато был Эдвард Зденек, правда?

Неплохой удар: на этот раз она подняла голову, глаза чуть подкрашены, губы едва тронуты помадой.

— Не понимаю, о чем вы?

— Так был он или не был?

— Я должна вспомнить… — И через мгновение: — Нет.

Кшемек встал.

— Вы лжете!

Она удивлена. Следователь подумал, что низкий рост все же своего рода недостаток, это особенно заметно во время допросов. Правда, вице-министр Чепек любит людей невысокого роста.

Кшемек сел; тон уже другой.

— Что вы делали двадцать восьмого октября вечером, скажем, где-то после восьми?

— Это я помню, работала. Мне нужно было срочно перепечатать материал. Пан Ратиган может подтвердить. Он прислал рукопись в семь часов, а отослала я ее около десяти.

— Кто у вас был?

Девушка как будто колеблется; опытный глаз следователя Кшемека — как же он гордился своей проницательностью! — сразу же это заметил.

— Я была одна, пан следователь, то есть… Приходил шофер шефа, и к тому же шеф звонил. Можете спросить…

Нам здесь Ратиган не нужен! Конечно, этого следователь не скажет, теперь можно обойти рифы и направиться прямо к цели.

— Вы утверждаете, что Зденек не приходил, но ведь он мог прийти, правда?

— Не понимаю.

— Разве он не мог прийти просто так, без всякого предупреждения? Ведь у вас были довольно близкие отношения.

Румянец, сейчас она не смотрит на следователя.

— Не понимаю, — шепчет, — почему мои личные дела…

— Речь идет об убийстве, уважаемая пани.

— Мне придется попросить моего шефа…

Нужно ее прервать; не так уж она глупа. Игра? А может быть, она уже кого-то из них принесла в жертву: Юрыся, Зденека?

— Вам не нужна ничья помощь, необходимо только ответить на несколько вопросов… Итак, бывало ли, что Зденек…

— Пожалуй, нет.

— Пожалуй… значит, могло быть?

— Имеет ли это какое-нибудь значение? Он позвонил бы…

— Он часто звонил?

— Нет, пан следователь.

— А Юрысь?

— Тоже нет. Я же говорила… С некоторых пор.

— Когда произошел ваш разрыв с Юрысем?

— Мне кажется, что вы употребили неподходящее слово.

— Хорошо; охлаждение отношений между вами было связано с вашей дружбой со Зденеком?

Минута молчания.

— В каком-то смысле, пан следователь…

Уходит, выскальзывает, как трудно выжать из нее что-то конкретное. Кто из них был у Витынской в тот вечер? Можно ли это доказать? Но предположим, что и в самом деле никого не было; ни один из них к ней не дошел; это еще лучше. Встретились в подворотне… и тогда… Почему Ротоловская не видела, как входил Юрысь или Зденек? Конечно, она могла на минуту отойти от окна, а возможно, автомобиль закрывал ей вид? Этот автомобиль несколько осложняет дело. Необходимо допросить шофера Ратигана, который скажет…

Хорошо на минуту прервать беседу, молчание не помешает следователю и заставит поволноваться Витынскую. Пусть девушка подождет; скоро будет задано несколько вопросов, которые имеют большое значение, но для того, чтобы их задать, сейчас необходим небольшой coup de théâtre[39], смена тона, и жаль, что нельзя изменить декорацию.

— Могу ли я предложить вам кофе или чаю?

Она удивлена.

— Вы так любезны, если можно, стакан чаю…

Звонок. Сейчас войдет рассыльная, за маленьким круглым столиком в глубоких креслах гораздо уютнее. Он было решил убрать эти кресла, ведь спартанская простота Чепека… Но иногда они полезны.

— Мне очень жаль, что пришлось вас вызвать сюда. Это было необходимо, формальность, сами понимаете. Я с большим удовольствием встретился бы с вами просто так, за чаем.

Она улыбается.

— Вашему шефу по-настоящему повезло, у него прекрасный вкус.

— Вы шутите, пан следователь.

— Ах, к чему эта скромность! Если бы у меня была такая секретарша, я был бы ревнив, как Отелло. Могу себе представить, что Ратиган ни за какие деньги не отпустит вас.

Снова улыбка. Конечно, это преувеличение, он очень мил, но шеф, действительно…

— Нетрудно догадаться… А Зденек, Зденек? Тоже, наверное, ревнует вас?

— Немного, — отвечает Витынская.

— Вот именно! — И уже другим тоном: — Он знал о вашей дружбе с Юрысем? Был знаком с ним?

Она, видимо, решила, что все уже кончилось, ну еще чай, сигарета, потом трамвайная остановка, на улице идет снег, давка, в толпе уютно, она выйдет на углу Маршалковской и Вильчей…

— Прошу вас, подумайте минутку. Они встречались, да?

— Раза два, не больше: раз на улице, раз у меня.

Могла ведь солгать, но, похоже, сказала правду.

— Зденек требовал, чтобы вы порвали с Юрысем?

— Требовал? Нет, пан следователь.

— Имеются свидетели, прошу не отрицать. Впрочем, неважно, что вы скажете…

— Молодые люди бывают ревнивы, но… — Неожиданно, как будто бы она наконец поняла, как будто только сейчас ее охватил страх: — Пан следователь, ради бога, в чем вы его подозреваете?