Номах. Искры большого пожара

Сон Номаха. Солнечная степь

Снилось Номаху, будто идёт он по залитой солнцем равнине, слушает песни жаворонков и кузнечиков, бредёт вброд через ковыльные просторы, ветер обдувает его лицо, волнует рыжую овчину степи, носит пыльцу и бабочек…

В руках у Номаха тяжёлый, будто кусок рельса, «льюис», на поясе колокольными языками висят пять гранат, по бедру бьёт кобура маузера.

И знает он, что рядом, где-то близко совсем, то ли петлюровцы, то ли немцы, то ли белые, то ли красные. Много их, и все, как и он, до самых зубов вооружённые. Ждёт он с минуты на минуту их нападения, водит пулёмётом по сторонам.

Солнце жарит немилосердно. Льёт горячий пот из-под папахи, заливает глаза, разъедает их, будто кислота, но не может отереть пот Номах, руки заняты, потому лишь жмурится, да, словно мерин от оводов, трясёт головою.

Френч на нём покрыт сплошь соляными разводами, на спине тёмное пятно, ноги в сапогах горят огнём.

Жажда злобным зверьком терзает горло, ноют от многодневной усталости руки, ремни стянули грудь, будто обручи бочку, не продохнуть.

Плывёт степь перед глазами, переливается цветами золота, брызжет светом…

Но Нестор знает своё дело. Шагает вперёд, ловит взглядом любое движение, готовый каждую секунду открыть огонь.

Нет врагов. Не видит их Номах. И от этого тревога его нарастает с каждым шагом.

Струится перед ним степь, большая и покойная. Будто и нет никакой войны.

– Здесь вы. Знаю, – твердит он, отряхивая пот с лица.

И вот перед ним из летнего знойного марева, словно в сказке, вырастает село.

Белёные хаты под ухоженными соломенными крышами. Крепкие плетни с крынками на кольях, широкие калитки.

Ходят селяне, чистые, белые, как молодые семечки подсолнуха.

И тянет по улицам хлебом и мёдом. Миром пахнет.

У колодца дед старый с бородой седой, то ли на Кропоткина, то ли на Илью-пророка похожий.

Остановился возле него Номах, поздоровался.

Дед весёлый, лицо в солнечных морщинах.

– И тебе здорово, добрый человек.

– Белые есть тут, диду?

– Да тут все, почитай, белые. Аль не видишь?

– Я не про то. Военные есть?

– Так нет больше военных.

– Как нет? – удивился Номах. – Что ты брешешь, дед?

– Не брешу. Нет такой привычки. А военных нет, поскольку войны нет.

– Как? Что, ни петлюровцев нет, ни германов, ни красных?

– Нет, сынку. Никаких нет. Мир всюду. Не нужны боле ни чёрные, ни белые, ни красные. Никакие.

– Не может быть такого! – не веря, уронил ствол «льюиса» Номах. – Нет войны?

– Нету.

Номах огляделся вокруг, распахнув глаза.

– Что, мир?

– Мир, сынку.

– Да, ладно! – смеясь ответил.

– Мир.

– Как так?.. – Номах бросил пулемёт на мокрую землю возле колодца. – И давно?

– Давно. Сымай свою амуницию. Не ходят так сейчас.

Номах почувствовал, как задрожали его руки.

– Не может того быть…

– Может. Кидай своё железо в колодец, нехай сгинет и больше никогда не понадобится.

– Дед, а ты меня не обманываешь? – смеясь и умоляя, спросил Номах.

– Вот, маловер, – рассмеялся в ответ старик. – Пусть тебе дитя скажет. Петрусь, мир сейчас? – крикнул он скачущему на палке мальцу.

– Мир, диду Тарас! – отозвался тот и понёсся вприскок вдоль по улице.

– Чуешь, что тебе дитя говорит? – повернулся к нему старик.

– Чую, диду Тарас.

Двумя-тремя движениями распустил на себе портупею Номах. Бросил в колодец и пулемёт, и гранаты, и маузер.

Отрывая пуговицы, снял френч, папаху, сапоги, бросил следом.

– А ну, диду, полей мне на руки, умыться хочу.

– Это можно.

Старик опустил ведро в колодец и поднял его полным живой, трепещущей, как свежепойманная рыба, воды.

Номах заглянул в ведро и увидел слепящие брызги на дне.

– Что это там?

– А, золото, – беззаботно ответил дед.

– И куда ты его определишь?

– Да здесь на сруб положу, авось, девкам на серёжки сгодится.

– Ну, дела! – восхищённо выдохнул Номах. – Лей!

Он долго ополаскивался холодной колодезной водой, пока по телу не побежала искристая морозная дрожь.

– Значит, мир? – спросил он, выпрямляя спину.

– Мир.

– Тогда лей ещё…

…Дед свернул цигарку, вытянул голову с цигаркой во рту вверх, затянулся несколько раз и выдохнул пахучий, густой, как осенние туманы, дым.

– Что, прям от солнца зажёг?

– От него…

И Номах засмеялся, как не смеялся с самого раннего детства, когда мир казался ему огромной и красивой дорогой, по которой рядом с ним идут, поддерживая его и защищая, отец, мать и братья.

– Так что ж, дед, построили-таки счастье на земле? – спросил он.

– Построили, – согласился тот, выпуская большой, словно облако, клуб крепкого душистого дыма.

И повторил:

– Построили.

Нестор поверил ему. И потому, что так спокойны и улыбчивы были взрослые и дети этого села, и потому, что до смерти устал он от бесконечной войны, что столько лет мела по российским просторам.

Номах засмеялся, заплакал, запел. Всё разом, в едином, то ли плаче, то ли песне, то ли стоне.

– Правда, дед? Не обманываешь?

– Правда.

– Я ж всю жизнь… в тюрьмах… на войне…

– Правда.

– Всю жизнь…

Слёзы, счастливые, горькие, текли по его озлобившемуся лицу.

– Правда… Правда… Правда…

Веяли ветра над степью. Летали голуби и ласточки над крышами. Пищали в гнёздах нелепые в своём младенчестве птенцы. Проливало солнце своё вечное золото на мир людей.

– Диду, отведи меня куда ни то, есть хочу.

– Пойдём. Еды как времени, на всех хватит.

– Трое суток… Трое суток не ел… – шёл за ним Номах, повторяя, как в бреду.

В хате сидел за столом Щусь, рядом с ним Семенюта, погибший ещё до революции, так давно, что он о нём уже и думать забыл. Попов, сгинувший в заснеженных полях, Романюк, Гороховец, Белаш, Палый, зарубленный казаками в под Соколовкой, Тарновский…

– Вы откуда тут, хлопцы? – не испугался, удивился Номах.

От окон лился трепещущий яркий свет, играли в нём мальками пылинки. Запах чистоты и сухости наполнял хату.

– А где нам быть? – отозвался за всех Щусь. – За что воевали, туда и попали. Все герои здесь. Разве не по справедливости, Нестор?

Номах привалился к притолоке, закрыл глаза, не зная, что ответить.

– Горилки, батька? Местная, хорошая. Её в поле всё лето выстаивают. Знаешь, чудо какое получается? Спробуй.

Они выпили. Закружило васильковым ромашковым хороводом голову Номаха. Пошёл обниматься со своими братьями. Каждого поцеловал троекратно, каждого сжал в объятьях, чтобы почувствовать твёрдость плеч и крепость рук, и только тогда сел на лавку, качая удивлённо головой и глядя распахнутыми глазами на товарищей.

– Ах вы черти. Люблю вас.

Ему наливали снова, он чокался со своими побратимами, с которыми пролил столько крови, что она на годы окрасила багровым Днепр. Он смотрел на них и не мог насмотреться.

– Братья… Живые… – повторял он.

– Батька… – отвечали те.

И выходя покурить на крыльцо, они прикуривали от солнца и зазывно махали руками проходящим мимо, свежим, как яблоки в соку, девчатам, звали приходить вечером на гулянку. Те смеялись в ответ.

Пчёлы летали вокруг них, несли полные «корзинки» пыльцы. Садились на плечи, мазали руки нектаром, путались в волосах. Номаховцы лёгкими осторожными движениями выпутывали их, нетерпеливо жужжащих.

Щусь, кривляясь, посадил пчелу на нос и вдруг серьёзно посмотрел на батьку.

– Мир, Нестор. Видишь, какой он может быть, мир?

– Вижу, Федос.

Щусь пересадил пчелу на кончик пальца, сказал ей:

– Я хоть и бывший, а всё ж, командир. Не к лицу мне с тобой на носу…

Номах огляделся вокруг.

Ползли по далёким полям комбайны, собирали урожай.

– Получилось-таки, Нестор.

– Получилось. Лучше, чем думали, получилось. Как в стихах у Сенина вышло. «Инония»…

– Даже не верится.

А потом всю ночь играла гармошка, и голоса, стройные, как тополя, выводили мелодии песен.

И смеялись девчата, и обнимали их и живые, и давно погибшие номаховцы. И целовал чьи-то губы Номах, и качала его ночь, вольная и жаркая.

А потом гуляли они по степи до самого света и было им так хорошо, как только может быть, когда тебе нет ещё и тридцати, пусть у тебя за плечами и тюрьма, и кровь виновных и невиновных, и много, ужасно много смертей…

… – Вставай, батька, – разбудили его.

Номах открыл глаза, ещё полные сонной нездешней радостью, и услышал:

– Большевики объявили тебя вне закона. Хана, батька…