Номах. Искры большого пожара

Соловьёв и ребёнок

Соловьёв вошёл в деревню. Судя по всему, богатую, не изведавшую ещё ни немецких «requirierung», ни красных продразвёрсток. Крестьяне почти не интересовались им, лишь отмечали мимоходом, как часть пейзажа.

Откуда-то вынырнул и увязался следом пацан, лет десяти, в коротких не по росту штанах, с дырками от молочных зубов во рту. Топал некоторое время позади, потом, присматриваясь, забежал вперёд.

– Дядька, что это у тебя вся голова в крови? Ранили тебя?

Соловьёв покачал головой.

– Говоришь, не ранили, а у самого весь потылок в коросте.

Соловьёв тронул голову, под пальцами отозвалось болью что-то шершавое, чешуйчатое.

– Дядька, а сахар у тебя есть?

Соловьёв снова покачал головой.

– А хлеб?

Глаза большого плечистого человека смотрели просто, бесхитростно, с едва заметным тёплым интересом.

– М-м, – качая шеей, промычал Соловьёв, показывая, что хлеб съел щенок.

– Щенок? Не, щенок мне не нужен. У нас такого добра у самих навалом. Топить не успеваем, так плодятся, – широко и беззаботно улыбнулся пацан. – Я сам топил, и батька делал.

Соловьёв двинулся дальше по улице.

Пацан побежал следом. Тронул вдруг за рукав.

– Слышь, – с неожиданной серьёзностью, словно клянясь в чём-то, сказал, – а я и дальше топить их буду.

Соловьёв молчал.

– Я про щенков. Ты дай мне своего, я его утоплю. Вот те крест, утоплю.

Малец на ходу перекрестился.

Соловьёв, чуя неладное, захотел было уйти, но пацан неизменно вставал у него на пути, не давая хода.

– Конпуженый! Конпуженый! – стал тыкать в него пальцем малец, а потом закричал. – Э-э! Идить сюда! Конпуженого покажу! Идить сюда!

Соловьёв оглянулся по сторонам. Никому не было до них дела. Ворочал навоз старик у сарая, вешала баба бельё на верёвки.

– Идить! Идить сюда! – продолжал голосить, будто ошпаренный мальчишка.

– Конпуженый! Дай щенка утопить!

Соловьёв шагнул несколько раз назад. Броситься наутёк отчего-то не было ни воли, ни силы, и он лишь отступал, держа врага своего перед собой.

– Слышь, отдай щенка!

Соловьёв смотрел на мальчишку.

– Дай!

Пацан протянул руку, собираясь схватить пёску. Соловьёв поднял щенка на вытянутых руках вверх, не отрывая от ребёнка неподвижного взгляда.

– Опусти руки, идол!

Поняв, что щенка ему отдавать не собираются, мальчишка вдруг озлился.

– Ты что, конпуженный, думаешь, умней меня, что ли? – раскрасневшись, закричал.

Схватил с земли забрызганный мокрой грязью камень, швырнул.

Голыш с глухим стуком угодил Соловьёву в предплечье.

– Что, получил? Получил? Сейчас ещё получишь! – заходясь мелкой злобной радостью, сказал пацан.

Он завертелся в поисках новых камней.

Соловьёв прижал щенка к груди и, пригнув голову, зашагал прочь из деревни.

– Ты куда? А ну стой!

Соловьёв прибавил шаг.

Мальчишка, шлёпая босыми ногами по размякшей, тёплой, как остывающий хлеб, земле, догнал его на самом краю села.

– Куда так быстро?

В руках у него было с пяток камней.

Он остановился в нескольких шагах перед Соловьёвым, занёс для броска голыш.

– Ну! Стой, кому сказал! – в голосе его чувствовалась власть.

Седой человек остановился, прикрыл щенка широкой ладонью и стал рассматривать горящее свободой и злым бесстрашием лицо ребёнка.

Мальчик вдруг понял, что вокруг нет никого из взрослых, и этот большой, как царские врата в церкви, человек безопасен и беззащитен, и он, ребёнок, на короткий момент стал господином его жизни и смерти.

– Стой! – крикнул, зная, что полоумный не ослушается.

Они стояли и смотрели друг на друга, человек, не понаслышке знающий, что такое смерть, и человек, неожиданно понявший, что может убивать. Бог знает, сколько они так смотрели. Пустынны были улицы села, пусто было синее небо над ними, молчал ветер, молчала в полях измокшая под недавним дождём деревенская животина. Текли под уклон в сторону оврага ручьи. А те двое всё смотрели друг на друга, словно искали что-то один в другом. В глазах Соловьёва не было страха, лишь пристальный интерес. Ребёнок же лучился новыми, неизвестными доселе чувствами.

– Я могу сделать с ним всё, что хочу! – читалось в детских глазах. – Всё! Я сам! Один! Я могу всё! Всё! Свобода!

Мальчик почувствовал, что он может сейчас бросить камень и разбить вкровь это внимательное лицо, снести бровь, разбить губы, выбить глаз.

– Вот этому высоченному, как амбар, мужику!.. Я могу!.. – билась в нём радость. – Вот этот лоб!.. Вкровь! Щёки эти! Нос! Вдрызг!..

Волны, большие, пьяные, перекатывались через его тощее, как клетка из жёрдочек, тело.

– Уши эти! Губы! Всё! Сломать, разбить! В кашу! Я могу!

Кровь билась в его груди, шумела в ушах. Он понял, что может даже убить этого человека. Легко, свободно, без сожаления и глупых сомнений.

Восторг свободы захлёстывал его, он тонул в нём, как в реке.

– Граша! Ты что, потвора, творишь? – нежданно закричала издали черноволосая хозяйка. – А ну брось камень! Брось, чуешь? Ишь, удумал, шмаркач, каменьями кидаться! Давно палки не пробовал? Вот я тебе сейчас выдам!..

Ребёнок, бросил камни и торжествующе прошёл мимо Соловьёва.

– Всё можно! Всё!.. – шептал он сам себе на ходу.

И Соловьёв вдруг понял, что вот это «всё можно» пацан пронесёт теперь с собой через всю жизнь и ему отчего-то стало не по себе.

Соловьёв проводил его долгим взглядом, впитывая движения и вихляния человека, открывшего для себя, что «всё можно».

Мальчик шёл, не оборачиваясь, но по всему было видно, что возвращается он совсем не в ту деревню, из которой ушёл.