Новое вино

13.

Балыг сидел у присяжного поверенного Стоюнина и был потен, несмотря на ледяные по стеклам узоры.

Прямая натура его противилась тем обходным по жизненной правде, но единственно правильным по юридической догме, путям, которые предлагал находчивый Стоюнин для того, чтобы суд признал луга бесповоротно принадлежащими Балыгу, а не церкви. До сих пор ничего не выходило из всех домогательств Петра Романовича по отношению к лугам, без которых обширное имение его обходиться более не могло, ибо основа хозяйства строилась на животноводстве, а скот требовал корма и, значит, луговых пространств.

Обещания сановного дяди Веры Тихоновны не двинули дела, протекция к обер-прокурору не помогла, и церковь, имевшая сомнительные права на луга, иона деле владевшая ими из-за попустительства покойного Балыга, старика религиозного до фанатизма, не соглашалась теперь на мировую сделку: оставалось обратиться к коронному суду.

Петр Романович понимал, что церковному хозяйству тоже нужны луга и кроме того борьба с храмом претила его неглубокому, но почтительному чувству христианина и отчасти казалась нарушением воли покойного благодетеля-отца. Ему хотелось такого исхода, при котором небольшая часть лугов осталась бы во владении церкви, а главная отошла бы к нему. Но гимназический товарищ, а теперь именитый присяжный поверенный Стоюнин, к которому обратился, наконец, после долгого раздумья Балыг с тяжбой своей против церкви, требовал определенной постановки вопроса: либо луга принадлежат Балыгу, либо храму. Прямолинейные права владельца будут Стоюниным доказаны рядом старинных, сохранившихся в имении документов; всякие же сомнения и уступки в пользу церкви могут быть истолкованы судом, как признак недостаточной устойчивости прав Балыга и потому оказаться вредными для пего и полезными противной стороне в процессе судебного спора.

Все это было так, и ласково-тяжелый, вразумительный голос Стоюнина делал несомненным грядущий благоприятный исход тяжбы, если Петр Романович во всем доверится адвокату и не будет вмешиваться сам, но Балыг перед окончательным решением чувствовал себя беспокойным: хотелось именно вмешаться, что-то добавить, о чем-то просить адвоката или суд, чтобы и для церкви не вышло так обидно и плохо... Эту деревенскую тревогу простеца Петруши Малоярова вдруг чутко ощутил в корректном, навсегда успокоенном воздухе своего адвокатского кабинета Стоюнин, поднялся, улыбнулся, взял разрезной нож, напомнил, как называли в гимназии "махайра" (т. е. по-гречески "нож") учителя древних языков, и, затушевывая истинный смысл происходящего, воскликнул:

-- А теперь пойдем закусить! Ты, помещик, не сомневайся: не быть твоим коровкам без лугов. Доверенность нынче же у нотариуса и подпишем. С женой моей незнаком, а?

И Стоюнин, позвонив и справившись у лакея о завтраке, повел Петра Романовича в столовую, где представил его жене, которую называл "супружница", и сказал, указывая на детей:

-- Мои чада.

"Супружница" удивила Балыга и показалась ему похожей на актрису: на ней надето было нечто среднее между платьем и капотом, сшитое из легких и пестрых персидских покрывал, а в ушах ее качались такие длинные с острыми подвесками кольца, что Петр Романович все время боялся, чтобы при резком повороте головы они не оцарапали "супружнице" носа. Но закуски были свежие, пряные, завтрак дымился вкусно и, когда Балыг -- оттого, что на сердце было еще неспокойно, а в столовой немного прохладно, -- под уговоры адвоката выпил против обыкновения две рюмки рябиновой, комната сделалась приветливее, Стоюнины более родственными, и захотелось поделиться с ними домашними мыслями и делами.

Петр Романович рассказал о кроликах, разведением которых он увлекся последнее время, потом об еврее-приказчике, любимце своем Мордухее, придумавшем теперь особенным способом гнать спирт через древесную кору и назвавшем новое это питье в честь имения "березанкой". Затем поведал Балыг о жене, которая очень томилась в деревенском одиночестве первые годы, взасос читала мудреные журналы и стихи, капризничала и даже говорила в сердцах разные "женские слова". Но, помаявшись, слава богу, поняли друг друга муж и жена, наладилось у них доброе семейное житье, и, наконец, недавно, перед Рождеством, подарила ему жена сына-первенца Вадима. Теперь и не оторвешь ее от колыбели, как раньше не отнимешь, бывало, от книг.

За кофе заставили разговорившегося Петра Романовича выпить еще рюмочку ликера "Крем де-ваниль", и тогда он окончательно убедился, что дело о лугах направлено как должно и что Стоюнины отличные люди, с которыми надо будет познакомить и жену в один из приездов ее в город. Стоюнина вызвали к вновь пришедшему клиенту в кабинет, а Балыг, рассеянно улыбаясь, пошел вслед за госпожой Стоюниной в гостиную, куда обещал притти вскоре и адвокат, чтобы повезти Балыга в нотариальную контору.

Любовь Александровна показала мосье Малоярову -- так она обращалась к Петру Романовичу, потому что Малояровым по старой привычке назвал его, представляя, муж, -- рисунки и портреты кубистов, которые напомнили Балыгу, что придется починить дощатый забор, разобранный мальчишками на заднем дворе усадьбы... Немного хмельной, он отвлекся от стрекота многочисленных слов своей собеседницы и мысленно увязался за мелькнувшей хозяйственной темой, когда услышал фамилию Чельцова и искренно просиял. Госпожа Стоюнина говорила:

-- Вы должны знать его, мосье Малояров, ведь он также и ваш школьный камрад? Он теперь очень известен, и мы с ним необыкновенно дружны.

-- Да, как же, и мне он друг, -- приязненно протянул Петр Романович, и добавил: -- в Луганске застрял он, у родных.

Любовь Александровна сделала таинственное лицо по направлению к двери, в которую ушел муж, и с доверием зашептала Балыгу, потрясая от волнения огромными кругами серег:

-- Я ездила туда, к нему... У нас тайна... о, не роман, хотя он, конечно, ухаживал за мной. Но я положила предел. Он слишком для всех, дон-Жуан pour toutes les dames, это для меня не годится. Но он вызвал меня, потому что не может работать так, один... я вдохновляю его... от всех это скрывается, конечно!.. И вот там, в Луганске, мы проводили дни и дни... Он рассказывал мне все, свои похождения, увлечения, грехи. О, я узнала чересчур интересную вещь. Как он любил одновременно двух!

-- О, он может, прямо профессор по этой части! -- благодушно подтвердил Балыг, потягивая кофе из чашечки, которую принес с собой из столовой.

-- Одна из них, -- дошептывала поощренная восклицанием Любовь Александровна, -- это, по-видимому, городская... Зиночка... что-то вроде кокотки. А другая -- помещица, Вера Тихоновна, знаете ли, на лоне природы... прямо экзотический роман!

-- Ка-ак звать? -- спросил, не отнимая чашки от побелевших губ, Петр Романович, и Стоюнина заговорила еще горячее:

-- Вера Тихоновна... Он не все договаривал, приходилось читать между строк. Но я чудесно представляю себе это: тургеневский пейзаж, жена-музыкантша, одна поэзия, муж-вахлак хозяйничает, ничего не видит и угощает писателя собственной женой!

-- Так, так, так...-- барабанил красными пальцами по колену сразу протрезвившийся Балыг и выспрашивал с острым любопытством:

--- Где же это было? Когда?

-- Должно быть там, под Луганском... он уезжал летом... мне говорила его мать. А может быть и раньше... Ах, какая любовная философия была между ними! Это описано в таких страстных тонах...

-- Как-с описано? -- поднялся Балыг, нервно заслышав шаги адвоката. -- Неужто про это пишет в романе?

-- Не-ет, что вы! Мне, как своему другу, он описывал... Но, тс-с-с, муж! Это все, конечно, только между нами.

-- Ты опять задумался... усумняешься в деле? -- весело вошел в гостиную Стоюнин и, прихлопнув Балыга по тугому плечу, чтобы сразу прервать колебания, заключил:

-- Поехали! Мне еще потом надо в палату.

Стоюнина крепко жала руку мосье Малоярова, приглашая его запросто останавливаться у них, когда приезжает в город. Сама же взаимно предлагала приехать в имение погостить, когда зацветут ландыши, ее "самые любимые цветы после орхидей".

Когда Балыг вышел в переднюю и долго надевал высокие, похожие на валенки, боты, Стоюнин в столовой, поцеловал жену в лоб и уронил, одобрительно сощурив левый глаз:

-- Очень богат. Очень!

Госпожа Стоюнина еще раз кинула в передней ласковое "до свиданья", вернулась в столовую и визгливо заявила убиравшей со стола горничной, что если она еще когда-нибудь выйдет при гостях без наколки, та получит немедленный расчет.