Новое вино

16.

Долго стояли писатели на углу и, болтая, прощались и расходились.

Была январская ночь, белая, крепкая и немая. Чельцов й Вайнштейн быстро шли к своим номерам, заложив руки в карманы пальто, и никто не попадался навстречу. Четкий стук каблуков убаюкивал сытую мысль, и говорить не хотелось.

Вдруг Вайнштейн Чельцову надоел. Мягко, без злобы надоел со своей аккуратной безлюбовной комнатой, куда этот маленький человек ежедневно возвращается, чтобы покорно опуститься в холодную постель и лежать одиноко и бесплодно.

Как это постоянно бывало с Чельцовым, только что дремавшая мысль вскидывалась в нем бурливо и каскадом прыскала вверх. Он вспомнил, что терпеть не может бесплодия, и это показалось ему разгадкою всех нынешних его чувствований и умственных настроений.

Еще бы! Он увидел себя ребенком в небольшой желтенькой комнате, где спали дети и няня. На обоях бесконечно повторялся рисунок рыжеватого котенка, поднявшего правую лапу. Степа облюбовал одного из них, сидевшего внизу, у самой его кроватки. Однажды не выдержал: принес из кухни маленькие кошачьи дрова и сунул в лапу котенку нарисованный на стене топорик: руби! Еще тогда органически не выносил бесплодия, безделья, течения времени или действия, от которых не рождается ничто. Ведь это не литература, не измышления, не книжная окись у него. Пусть так думают о нем приятели из "литер-компании" и другие. А впрочем... погоди, Чельцов: быть может, и на самом-то деле книжная окись? Художественная "студия наоборотов"? Западня для самого себя?

Это надо решить. Но главное -- надоел Вайнштейн: двуногое бесплодие. Необходимо избавиться от него. Вот и меблированные комнаты. Вайнштейн позвонил. С удивлением посмотрел на Чельцова, протягивавшего ему руку:

-- Вы не домой? Третий час.

-- Какой же это дом? Дом -- там, где ночью можно поставить самовар, где вещи чем-то похожи на тебя, а постель согрета милой женщиной, которая, быть может, в эту ночь затяжелеет от тебя ребенком...

-- Чудак! -- испуганно вздернул плечом Вайнштейн и, еще раз проверяя, посмотрел на Чельцова, не войдет ли? Швейцар, зябко кутаясь в пальто, приоткрыл уже дверь.

-- Чудак, да не я! -- мальчишески ответил Чельцов и захлопнул за Вайнштейном дверь. И видел еще за стеклом, отходя, как швейцар расспрашивал о нем вошедшего жильца, удивленный. Чельцов пошел направо, потому что там теперь двигался попавший под сень фонаря, покрытый инеем воз сена, на котором сидел закутанный с головой мужик. Это снова дохнуло на Чельцова Луганском и повернуло туда его мысль.

Туда, вечно туда -- к малым домам, к долгим мыслям, к большому труду. Это несомненно: он, Чельцов -- провинциал, почвенник, семейственник, человек самовара, крепкой думы, уставших от работ рук, снаряжаемых в школу детей... Зачем же он вернулся сюда? Его ли это дело: жить в столичных меблирашках рядом с бесполым Вайнштейном, развешивать по стенам этюдики, ходить на символические премьеры, получать от оскорбленных мужей пощечины, пить водку на задворках пивной, бичевать говорунов и бессильников, не отлепившись еще одним боком от них, и -- это уже апофеоз карьеры! -- быть непонятым десятком литераторов и носить по этому поводу скорбную гримаску в уголке гениального рта?.. К чо-о-орту! А Ьаз, меблированного, иронического, проспиртованного Чельцова! Или предложить ему, быть может, немедленно представить свои объяснения, оправдания et cetera?

Сонный промерзший городовой топал заснеженными сапогами о мостовую. Степан Михайлович остановился, закурил и предложил папироску городовому. Тот обрадовался, хотел поговорить, но Чельцов сказал ему только, который час, да проронил еще, уходя, что в департаменте, где служит он сейчас, разрабатывается проект об увеличении жалованья полицейским: все же веселее будет бедняге топтаться на своем каменном месте...

Однако сентиментальность хороша для городовых, но она не принята для пророков. Итак, решено: сместить бывшего Чельцова! Снять с него мантию лже-мессии. Не позволять ему больше "громить нравы современного общества", оставаясь покорнейшим, почтительнейшим членом его: в послушном галстучке, с солидностью в ритме поступков и с последовательностью, указанной для них... Либо -- желаете оправдаться? Пожалуйста. Но как? На слова-ах? Хи, хи... Значит, так и есть: книжная окись. Нет-с. Уж просим: не на словах. На деле-с! |

Слова все известны: подлежащее, сказуемое... любой приготовишка состроит что угодно из них. А вы, г. Чельцов, извольте оправдаться на деле... На чем именно? Ну, хотя бы на "ритме поступков". Это сказано очень хорошо. И ритм -- это многое, это главное в мире искусства. А что такое жизнь, если не единственное чистое искусство? Все остальные искусства -- прикладные...

Следовательно -- ритм ваших поступков? Господин бухгалтер, займите ваш стул, раскройте ваш гроссбух, записывайте активы, пассивы и прочие результаты. Писатель Чельцов желает уверить, что мантия его подлинная. Из чистого льна искренности, без всяких примесей "лже"... На очереди: ритм поступков его. А ведь вы знаете, какое сейчас время? Люди уже летают на аэропланах, а не ездят по-старому на волах. Такова техника. Почему же не должна быть таковой и психология?

Человек, летающий на крыльях, обязан соблюдать иной ритм времени, чем некто, ползающий по земле. Итак, г. Чельцов: вы, заказавший себе печатку с латинской надписью: "Nulla dies sine linea", ни одного дня без черточки, продвинутой вперед, -- не откажите же указать ту linea, которую вы продвигаете сейчас?

Степан Михайлович остановился и улыбнулся: он понял, что должен жениться. Да, пойти и жениться. Вот теперь бухгалтер сидит и ждет: непогрешим и точен его проверяющий счет. Либо -- оказаться банкротом с подчистками, с подлогами во всем, как велись до сих пор дела. Либо -- пойти немедля к... ну, конечно же к консерваторке Симочке и сказать: Серафима Николаевка, я на вас женюсь. Разумеется -- ночь, да -- обычность, переполох, удивление... но на все это уйдет полчаса. А затем современный ритм -- аэропланы летают -- сделает свое: прелестная, розовая, поющая, влюбленная, она всплеснет еще раз руками, обнимет уже более ловко, чем в театре, назавтра напишет перепуганным родителям письмо, а спустя год родит ему сына, как Вера Тихоновна -- Балыгу.

Но бухгалтер сидел неподвижно и даже -- так показалось Чельцову -- укоризненно поджал сухие губы свои. Что, не годится? Не то?.. Степан Михайлович перешел площадь, попал на бульвар и, стряхнув со скамьи снег, сердито опустился на нее. Хотел пальцем вывести "Симочка" на запушенной спинке скамьи, но, задумавшись, написал "Зиночка" и, когда увидел это, просиял... Понял все... Бухгалтер не принимал в расчет подсовываемых ему экстравагантных выкладок, спекулятивных выкладок субъекта, которому грозит банкротство, и который готов на все. Требовался точный, верный, здоровый баланс. Почему какая-то барышня, которую он видел два раза и которая желает петь?.. Потому что нежные, свежие, розово-теплые плечи мелькнули из платьица ее?.. А -- Зиночка? Эта давняя, милая, верная жена?.. Красивая, добрая Зиночка, друг московский, луганский, вечный, женщина сказок, безумий, утюга, наивности, мудрости, семьи?..

Бухгалтер записывал удовлетворенно и четко, и было ясно ему и всему миру, что Степан Михайлович не банкрот. Он шел теперь к Зиночке по земле, над которой летают аэропланы, пэ которой не ездят больше на волах. Долго звякал дергающим звонком у ворот и, когда попал наконец к Зиночке, полуодетой, кутающейся в теплый платок, несколько мгновений стоял перед ней молча в своем замороженном пальто и дул на ладони, светло улыбаясь...

-- Миленькой, миленькой, ты не пьян? -- сконфуженно спрашивала Зиночка, от которой первое удивление уже отошло и сменилось женской заботливостью. Она почувствовала легкий запах вина, когда поцеловала Чельцова. Он снял пальто, бережно уложил Зиночку обратно в постель и сел рядом.

-- Не думай про это, родная. Если и взмывало немного вино, то осело: я прочный, меня малой порцией не проймешь. А вот для чего пожаловал я к тебе в ночь и утра не дождался: не хочу я больше без тебя жить! Да, и ты не покорствуй, не распускай своего Степана: чего же это на самом-то деле? Ходит к тебе за любовью сколько уж лет, баснями кормит тебя, молодость твою берет и ясное твое сердце, а сам-то что он взамен дает? Ни покоя, ни радости, ни детей. Не должно этого быть: вместе так вместе! Запрячь телегу, да и в Луганск: в тихий город, на добрую жизнь!..

Девушка слушала, воззрясь поднятыми к губам Чельцова глазами, а длинные ресницы ее не мигали. Потом вдруг склонила набок голову, осознала и поверила, что есть правда в диковинных этих словах и что Степан Михайлович -- сам такой нездешний, не похожий ни на кого -- принес ей нездешнее, ни па что не похожее счастье. Она, немотно плача, приникла русой головкой к его плечу и, сколько он ни пытался отнять ее лицо, не отпускала его от себя и не глядела...

Спустя два часа, когда уже дальний рассвет бледнил запотевшие стекла, Степан Михайлович, убедившись, что утомленная Зиночка спит и домашне-успокоенно дышит, неслышно поднялся, отыскал на столике чернила и бумагу и взялся за перо... Было предутренне-холодно, зябли руки, и смутен был в комнате свет, но Чельцов писал усердно и небыстро, обдумывая смысл и слова. Порою призывал, казалось, бухгалтера и, выслушав доводы и расчеты его, снова склонялся над бумагой... Наконец вложил письмо в конверт, надписал адрес и стал одеваться. Застегнув уже пальто, набросал и оставил записку на столе: "Женушка, сегодня приду часам к пяти, все обсудим, а на днях и поедем"...

Взял со стола запечатанный раньше конверт, сунул его в карман, посмотрел еще раз на спящую Зиночку, улыбнулся и вышел.