Новые русские

Очередь на прием к Артемию не иссякает

Очередь на прием к Артемию не иссякает. Хотя в приемной ни одного человека. Запись ведется по телефону. Встречаются не пациенты, а их машины у подъезда. Генерал-привратник почти всех знает в лицо. Снизу сообщает Фрине, кто поднимается на лифте. Фрина строго исполняет указания понтифика не сталкивать одного клиента с другим. Каждый должен ощущать себя единственным. Этот порядок возник после скандала, устроенного Элеонорой. Поскольку основными посетительницами являются невротические женщины, приходится быть осторожным. Артемий не любит, когда в его распорядке дня происходят изменения. Тем более, если возникают люди, на которых он психологически не настроен. И все же постоянно приходится менять планы, потому что, кроме целителя, жреца и спасителя, Артемий — невероятно светский человек. Это не значит, что он бывает на всяких великосветских приемах, наоборот, его замкнутость, таинственность, отчужденность создают образ человека недоступного, мудрого, готового поддержать ближнего. Служить людям приятно, особенно когда они служат тебе и когда ты ими повелеваешь. Понтифик умеет повелевать. Какой смысл лечить одного человека, десять, даже тысячу? Лечить необходимо нацию в целом. А для этого нужно иметь власть. Не партийную, не президентскую, не охранную. Такая власть — для мелких людишек. Его власть особая — над умами и душами людей. Духовный наставник народа. Вот высшая власть грядущего третьего тысячелетия. Государство лишь форма. Президент — лишь должность. Люди в России уже не поверят им. Также, как и церкви. Попы которой семьдесят лет не столько звонили в колокола, сколько стучали друг на друга. Народу, нации всегда нужен тихий, спокойный, чуткий психотерапевт. Которого не волнуют формы власти. Поэтому ему верят. В древности существовал даже специальный термин — АМИКУС ХУМАНИ ГЭНЭРИС (друг человечества).

Предаваясь этим размышлениям, Артемий прохаживается между мраморными бюстами. Элитная Москва его больше не интересует. Подобно цепной реакции, множится его популярность и авторитет среди интеллигенции. Впереди новый этап. Завоевать душу и мозг каждого из живущих в России. Создавать филиалы центра во всех городах и районах. Ставить во главе их своих лучших пациентов, отдавших навсегда свою волю в его надежные руки. Реализация этого грандиозного плана требует огромных денег. Заниматься их накоплением некогда.

Из глубокой задумчивости его выводит бесшумное появление Фрины. Зная реакцию понтифика на просьбу о внеочередном приеме, она медлит с сообщением.

— Говори, — догадываясь, о чем пойдет речь, требует Артемий.

— Извините, я не имею права вас отвлекать… вы запретили… но на телефоне господин Глотов. Он не принимает никаких доводов. Требует срочно его принять… — в ожидании кары Фрина косит своим правым глазом в сторону.

— Пусть приезжает. Где он? — спокойно, без малейшего раздражения, соглашается Артемий.

Несколько озадаченная таким поворотом, девушка признается:

— Внизу. Его господин генерал не пропускает.

— Передай, я жду, — понтифик дает понять, что инцидент исчерпан.

Фрина выходит. Лучше бы он наорал на нее и запретил бы принимать Глотова. Теперь ей придется лезть из кожи, чтобы развести приезжающих по установленному графику пациентов. Но Фрина никогда не спрашивает понтифика, как поступать в возникающих ситуациях. Поэтому он и держит ее при себе.

Глотов врывается в приемную, словно ему преграждал путь не отставной генерал, а воздушно-десантный полк. В расхристанном виде и со страданием в глазах. Свою вечную безразлично-снисходительную улыбочку, видимо, потерял по дороге. Не здороваясь, он бросает Фрине пальто и шапку. Коротко интересуется:

— Где сам?

— У фонтана, — столь же лаконично отвечает девушка.

Глотов переводит дыхание. Несколько раз расстегивает и застегивает свой двубортный пиджак, поправляет галстук и зачем-то сообщает ей:

— Ну, я пошел.

Фрина пожимает плечами. Лично ей его визит ни к чему. Широким шагом Глотов пересекает коридор с безликими окладами и скрывается за высокими белыми дверями.

Артемий, с разведенными для объятий руками, идет ему навстречу.

— Агнец мой, к чему так нервничать? Твое возмущенное биополе я почувствовал на расстоянии. И, разумеется, не мог отказать дорогому другу, — обнимает Глотова за плечи, ведет к белому кожаному дивану.

Оба садятся. Понтифик смотрит в глаза Борису Ананьевичу.

— Ну, ну, все будет хорошо. Спокойно. Неужели тебя застукали за любимым занятием?

— Другое, — мрачно отвечает Глотов. — На меня наехали!

Артемий в недоумении встает, осматривает приятеля со всех сторон.

— Попал под машину?

Наступает черед недоумевать Борису Ананьевичу. Ах, да! — смекает он. Откуда Артемию знать, что значит наехали. И Глотов тихим голосом, с вынужденными паузами из-за неверных перехватов дыхания рассказывает о событиях, происшедших с ним в Иванове. Не утаивает про домогательства Веры, тем более что абсолютно уверен в ее тайном пособничестве Жаке Темирову.

Понтифик стоит перед Глотовым, слушает его без единой оценки, восклицания, кивка головы или хотя бы жеста. Не перебивает вопросами, не интересуется ускользающими подробностями. Просто слушает. Бурный поток рассказа постепенно теряет напор, разбивается на ручейки, сливается в одну истощенную струйку. Глотов выговорился полностью. Он ждет реакции Артемия. Тот пребывает в том же неподвижном состоянии. Может, он вообще его не слушает? Нет, такое невозможно. Скорее всего, он плохо рассказал. Сбивчиво. Нужно попытаться еще раз, уже без волнения объяснить, что же с ним произошло в Иванове.

Глотов несколько раз повторяет одно и то же и измученный напряжением памяти обессиленно умолкает. Ему становится непонятно, для чего битый час он рассказывал о свалившемся на него несчастье. Причем тут Артемий? Какой помощи он ждал от него, когда несся на перекладных на 2-й Обыденский? Ему захотелось извиниться и поскорее покинуть эту бездушную комнату с каменными головами античных философов.

Понтифик в задумчивости подходит к фонтану, подставляет руки под звенящую в тишине струю воды. Он явно не торопится высказывать мнение об услышанном. Стряхивает воду с рук. Прохаживается. Наконец, не столько спрашивает Глотова, сколько размышляет вслух:

— Мне пока непонятно, чего, собственно говоря, ты негодуешь?

— Чего?! — взрывается Глотов. Припухлые мешки под его глазами вытягиваются чуть ли не до скул.

Артемий не обращает внимания, продолжает тем же рассудительным тоном:

— Данную ситуацию ты подготовил собственными руками. Уже в тот момент, когда деньги с партийных счетов перегонялись на счет твоего фонда, нужно было предвидеть их дальнейшее движение. Согласись, ведь только обладая детским благодушием, можно было считать эти средства твоей собственностью. Не ты их владелец. Они временно задержались у тебя. Такие деньги в старые времена назывались «бешеными». Их следовало проигрывать в карты, прокучивать, прогуливать с женщинами. А после либо садиться в тюрьму, либо стреляться. Почти вся русская литература вертится вокруг трагедий, рождаемых именно этими деньгами. Капитал капиталу рознь. Неужели ты всерьез поверил, что тебе скинули огромные суммы для личного обогащения?

— Это — деньги фонда. Они должны работать для народа, — недоуменно возражает Глотов.

— Но, агнец мой, партийные деньги не могут работать. Они к этому не приучены. Все равно что столичную проститутку отправить поднимать фермерское хозяйство. МАЛИ ПРИНЦИПИИ — МАЛЮС ФИНИС, как любил выражаться Теренций. «Дурное начало — дурной конец». Деньги, купюры — всего лишь ничего не значащие бумажки. А капитал — живой организм, обладающий своей идеей. Идея твоего капитала не позитивна. Скорее разрушительна. Эти деньги никому не удастся обратить на созидание. Они будут постоянно менять своих хозяев, играть их судьбами… впрочем, перечитай «Пиковую даму» Пушкина.

— Я пришел за советом, а ты ударился в софистику! Мне необходимо решить — заявлять в милицию или нет!

Глотов резко встает, оскорбленно отворачивается от Артемия. На губах появляется улыбочка, за которую его прозвали «японцем».

— Лично мне, — продолжает он уже в пустоту, — много не надо. Но отдавать фонд в грязные руки Жаке Темирова, значит, пасовать перед мафией. Они только и ждут, как бы побыстрее перекачать все до последнего доллара на Запад…

Понтифик подходит, кладет руку на плечо Бориса Ананьевича. Тот вздрагивает. Артемий разворачивает его к дивану и с усилием усаживает.

— Агнец мой, вдумайся в свои обвинения. Причем тут мафия? Деньги продолжают движение. Невозможно остановить это движение. Не надейся. Послушайся меня, коли пришел. Не мешай им исчезнуть в швейцарских банках. Они для этого предназначены. Твой фонд — временное прибежище. Тебе обижаться не стоит. Ведь из партийного кресла благодаря этим деньгами пересаживаешься в парламентское. Это и есть твои дивиденды. Отступись, Борис… И успокойся, твоему казаху они тоже не достанутся.

— Откуда известно? — настораживается Глотов.

Артемий многозначительно улыбается. Садится рядом.

Глядит ему в глаза.

— Предчувствие имею. Чем быстрее отступишься, тем здоровее будешь.

— Тоже предчувствие? — наступает Борис Ананьевич. Ему кажется, еще немного, и выяснится, что Артемий знает об этом деле больше, чем услышал от него. Странное ощущение, хотя и глупое. Скорее всего, у него начинается психоз. Необходимо взять себя в руки. Решительно смотрит в глаза Артемию.

— А если я откажусь? Неужели они объявят мне войну?

— Не объявят. Просто убьют.

— Ты знаком с Темировым? Или с Асланом?

Понтифик выдерживает напряженный взгляд Глотова.

Он понимает психологическое состояние своего пациента. Перед любыми неприятностями, трагедиями, катастрофами у человека есть выбор. Всегда дается возможность не вступить на палубу «Титаника». Но люди, очарованные обреченностью, обычно сами обрекают себя.

— Агнец мой, не испытывай судьбу. Многие из тех, кто хапнул больше тебя, уже пропали из виду, зачем же торопиться вслед за ними?

— Думаешь, убьют? — серьезно и мужественно спрашивает Борис Ананьевич.

— Непременно. Не морочь себе голову, не напрягай нервную систему. Иди в парламент, пока предлагают. Там освоишься и не заметишь, как твои азиатские друзья сообразят и найдут способ оплатить твои новые возможности.

Глотов тяжело встает. Застегивает пиджак, поправляет галстук, делает несколько шагов от дивана, давая понять, что уходит. Но неожиданно резко поворачивается.

— Неужели убьют?

Артемий подходит к нему. Между ними повисает долгое сосредоточенное молчание. Его нарушает Артемий. Говорит твердо, делая ударение на каждом слове.

— Теперь я за тебя спокоен. Ты сделал верный выбор. Иди. Отдохни несколько дней. Лучше всего, возьми больничный.

Глотов безвольно кивает в ответ. Ему вдруг захотелось признаться в своем мучительном животном страхе перед Темировым. Именно этот страх гнал его сюда. Без всяких предварительных слов Борис Ананьевич начинает, переходя на быстрый шепот:

— Так знай, первый раз я встретился с Темировым, когда он был секретарем райкома на юге республики. Я приехал с какой-то делегацией. Уже тогда его поведение показалось мне нарушающим любые нормы партийной этики. Видя мою настороженность, он намекал на свои связи по всей стране. Причем давал понять, что эти связи вне партийных структур. В те времена казалось глупо ставить любую систему выше партии. Я еще подумал, что этот джигит быстро сломает себе шею. Но подошла перестройка, и Темиров неожиданно рванул — в самые верхние эшелоны власти. И не удержался. Что там случилось, покрыто мраком. Его быстро турнули. Не раз ходили разговоры о возбуждении уголовного дела против него. Но сейчас это не модно…

Борис Ананьевич замолкает. Трет руками небольшой лоб под растрепанной челкой, резюмирует:

— Спасибо тебе, Артемий. Я согласен. Пусть лучше убьют его. Такого не жалко.

— Скорее всего, так и будет, — соглашается понтифик. Провожает успокоенного приятеля до дверей.

Фрина с трудом сдерживает напор Нинон. Она явилась на прием точно в назначенное время и не желает ждать ни минуты. Единственное спасение для Фрины — подруга, с которой пришла Нинон. Эта роскошная женщина когда-то имела ребенка от француза-любовника. Она здесь бывала раньше. Но пациентам не позволяется приводить с собой посторонних. Хотя Нинон считается лучшей ходячей рекламой понтифика. За это ей многое прощается. А зря. Идиоткой больше, идиоткой меньше — по разумению Фрины существенно на популярность не влияет. Она относит терпимость шефа к чисто мужским слабостям. Чтобы охладить скандальный пыл Нинон, Фрина предлагает сделать ей массаж. Но та отказывается. Зато ее подруга Катя соглашается без промедления. Приходится заняться ею. В этот момент звенит колокольчик, извещая, что понтифик освободился и готов к приему. Фрина в растерянности.

— Ничего, продолжай, я сама пройду к нему, — повелительно бросает Нинон и стремительно исчезает.

Уж кто-кто, а Нинон совсем некстати. Но Артемий приветливо улыбается. Она целует его руку и подставляет щечку. В ответ понтифик гладит ее по голове.

— Агнец мой, твой курс закончился. Даже полезным злоупотреблять не следует.

— Артемий, божественный! Жизнь женщины настолько сложна и непредсказуема, тебе ли это не знать! Но сегодня я не со своими болячками, а с подругой, — успокаивает его Нинон, отчего на его лице возникает недовольство. Нос задирается вверх, а нижняя губа поджимает к нему верхнюю. С такой гримасой застывает вполоборота к Нинон. Становится похож на грифа. Оттого, что его профиль вздернут, сквозь золотистую пудру, покрывающую короткие волосы, просвечивает начинающаяся лысина. Это смешит Нинон. Понтифик не реагирует. Приходится оправдываться.

— Ну, прости, Артемий. Я ведь кого попало не приведу. Я ж у тебя вроде «золотой карты» в казино. Не в материальном смысле, конечно. Помнишь, была такая девушка, Катя, она уехала в Германию с фирмачом Юргеном… у нее еще роман был с французом, об этом все тогда болтали. Короче, помнишь… Так вот, она приехала…

Понтифик остается недвижим и безучастен к известию о Кате. Нинон не привыкать к подобной реакции, она как ни в чем не бывало продолжает:

— И представь себе — не одна. Приволокла с собой миллионера. Подцепила его в Вене. Самое неожиданное, что он из наших «новых русских».

Артемий продолжает изображать неудовольствие, но Нинон знает его любовь к солидным людям с солидным капиталом.

— Богатый он до чертиков. Мужик в полном порядке. С таким и в омут — сплошной восторг.

Понтифик расслабляется, опускает задранную голову, идет к фонтану, подставляет руки под струю воды. И все еще недовольным голосом спрашивает:

— Тебя в нем привлекли деньги или фактура?

— Гармония, — парирует Нинон. Подходит к мраморным бюстам. Хлопает их по лбам. — Его голову поставь среди этих, и все равно будет выделяться. Катя глаза выцарапает, если кто покусится на него.

— Значит, пришли вдвоем похвастаться новым мужиком?

— Какие глупости, Артемий! Не хвастаться, а молить о помощи. Катя боится его потерять. Уж слишком он ретивый. Самец с деньгами — вечно ускользающая женская затаенная мечта. Без тебя бедной влюбленной Катюше не помочь, — наигранно вздыхает Нинон.

— Где она? — без всякого раздражения спрашивает понтифик.

— На массаже у Фрины.

— Приведи.

Нинон не заставляет просить дважды. Быстро исчезает. Артемий прохаживается возле фонтана.

Нинон оказалась права. Володин заинтересовался Катиным уловом. Богатых пациентов у него достаточно. Но человек оттуда, да еще наш, пожалуй, поинтереснее прочих. Понтифику нужны деньги. Большие деньги. Поставить страну под психологический контроль — это не баб омолаживать. Катю Артемий знает давно. Когда-то она любила в шумных компаниях залезать на стол, задирать юбку и танцевать что-то вроде канкана. По пьянке спала со всеми. Однажды, во время встречи Нового года, в комнате, где валялись чужие шубы, одарила собой и Артема Володина. Правда, пока он копался в шубах, она засопела во сне. Пришлось будить и пользоваться хоть какой-то бредовой взаимностью. Артемий не любит вспоминать этот эпизод. А Катя наверняка и не помнит. Тем более в то далекое зимнее утро она проснулась совсем с другим, Юргеном, кажется, который стал ее мужем. Новый любовник наверняка блажь скучающей за границей бабенки. Любые усилия Артемия по привораживанию закончатся одним. Набьет ей миллионер напоследок морду и исчезнет. У таких дамочек пути разные, цели схожие, а финал один. Поначалу бросают они, потом начинают бросать их. При этом они все же умудряются откусить от каждого любящего сердца себе на сносную жизнь.

Размышления понтифика никак не влияют на его психотерапевтическую практику. Раз пациент просит, значит, он обязан ему помочь. Пусть даже на время.

Катя, действительно, не узнает Артема Володина. Скромно стоит в дверях, немного утомленная массажем. Ей о знаменитом врачевателе и колдуне рассказала Нинон. Катя не верит во всю эту российскую чертовщину. На Западе психоаналитики работают без всякого мистического тумана по новейшим психометрическим разработкам. Она несколько раз ходила на прием к боннским светилам. Впечатление осталось хорошее, результатов никаких. А здесь, в России, обязательно нужно развести дремучее колдовство. Артемий с первого же брошенного на него взгляда не вызывает доверия. Одет как-то по-балетному. Узкие белые штаны, белая холщовая не то жилетка, не то пиджак без рукавов и пуговиц. Слишком загорелое тело и по-театральному посыпанная золотой пудрой голова. Кажется, грянет музыка, и он примется крутить пируэты на фоне многочисленных бюстов.

Артемий привык к разного сорта людям, особенно женщинам. Существует два основных: скороспелые и поздние. Женщины первого сорта (к ним, несомненно, относится не узнавшая его Катя) рано и быстро формируются и потом всеми силами стремятся сохранить красоту и свежесть, болезненно воспринимая признаки увядания. Женщины другого сорта проходят медленное набухание жизненных сил, долго не расцветают и в тот момент, когда окружающие перестают воспринимать их, как невест, вдруг поражают зрелой одухотворенной красотой. У первых психика неустойчива, и, несмотря на уверенность в себе, они более склонны к внушению. Вторые намного сложнее. Копаться в их внутреннем мире все равно что путешествовать по кругам ада. Представительницы же скороспелого сорта обладают душами, схожими с героями театра варьете.

Артемий жестом предлагает вошедшей садиться. Сам подходит к фонтану. Наблюдает за игрой света, преломляющегося в струе воды.

— Как жизнь в Париже? — спрашивает он.

— Не знаю, я приехала из Вены… — удивляется Катя.

— И вам не удалось побывать в Париже?

— Неужели! Я часто бываю в Париже. У меня там много друзей. Настоящих. Не эмигрантов. Но причем тут Париж? Вам Нинон объяснила мою проблему?

— Говорят, в Париже противная зима и много простудных заболеваний. Я не был, не знаю, — как ни в чем не бывало продолжает Артемий.

— Возможно, те, кто болтается по улицам, болеют. Сейчас везде много больных, — все более раздражается Катя.

— Верно. В Москве климат здоровее, но сплошная антисанитария вокруг. В Париже спокойнее. Вам следовало бы поехать туда, а не в первопрестольную.

Катя в недоумении. Занятнее всего, что именно в Париж ее уговаривал ехать Степан. Но она настояла на своем.

— Откуда вам известно про Париж?

— А куда ж ехать из Вены?

Нехорошие подозрения закрадываются в голову Кати. Нинон не в курсе этих планов Степана. Скорее всего, он у Таисьи хвастался, что хотел увезти ее на всю зиму в Париж. Сама Катя этого разговора не слышала. Но иначе откуда же? А этот местный колдун получил информацию от Нинон и разыгрывает из себя ясновидца.

— Вам про Париж сообщила Нинон?

— Не угадали.

— Тогда Таисья.

— Какая Таисья?

— Пояркова.

— Она еще жива? — удивляется Артемий.

— Живее всех живых. Замуж собирается.

— Надеюсь не за архангела Гавриила? — иронизирует понтифик.

Кате надоедает словесный пинг-понг.

— Вы и ее лечите?

— Таисью? Пояркову? Помилуйте! Она женщина архитектурная. Такая же помпезная и фальшивая, как сталинские высотные дома. Их ремонтировать невозможно. Они обречены на медленное разрушение. Снаружи кажется, стоят на века, а внутри прогнили, проржавели. Их удел постепенно превращаться в величественные остовы. Вот тогда они станут по-настоящему прекрасны. У вашей Таисьи такая же судьба.

— Значит, Таисья про Париж ничего не говорила? — возвращается к теме Катя.

— Мы давно не общаемся.

— Тогда откуда вам известно про Париж?

Понтифик молчит. Погружает руки в фонтан. Водит ими в воде, словно ловит в ней рыбу. Катя начинает нервничать. Любая неясность ее раздражает. Она предпочитает быть в курсе всех дел. Знать все и обо всех. В том числе и о себе. А здесь ее самым примитивным образом дурачат.

— Ладно, про Париж вы откуда-то узнали… может, и другие подробности про меня имеете?

Артемий продолжает плавно водить руками в воде. Всем своим видом показывая безразличие к Катиной персоне. Продолжает говорить не ей, а самому себе.

— Чужая жизнь — самая неинтересная вещь на свете. Человек совершает поступки, те же самые, что до него совершали миллионы людей во все времена. А ему-то кажется, будто его поступки оригинальны и принадлежат исключительно ему. Великое заблуждение. Он мучается, страдает, переживает. Не видит выхода, загоняет себя в угол. Недоумевает, почему несчастья преследуют именно его. Собственные страдания являются для него уникальными. А на самом деле ничего нового. Все его переживания давно и с разной степенью талантливости описаны в литературе. Нужно не полениться взять с полки соответствующий томик и убедиться в существовании множества вариантов выхода из конкретного положения. Стоит человеку убедиться в обыденности и ординарности своей личной трагедии, и все становится на свои места. Он смиряется и находит разумное решение.

Катя подходит к понтифику. Зло наблюдает за его руками, бесцельно шевелящими пальцами под водой.

— Я книжек не читаю и трагедий не имею. Даже вопрос о мужчине, которого я не хочу потерять, не самый главный в моей жизни.

— Вот, агнец мой, ты сама и ответила. Запомни, теряют только то, что боятся потерять.

— Это все? — насмешливо спрашивает Катя.

— Почти. У тебя есть его фотография?

Катя с готовностью достает из сумочки несколько снимков, сделанных «полароидом» во время обеда у Таисьи. Артемий стряхивает воду с рук, аккуратно берет фотографии. Долго изучает.

— Видишь, агнец мой, все твои опасения собраны за этим столом. Твой миллионер — уже не твой. Вот женщина, с которой у него возник эмоциональный контакт. — Он показывает пальцем на сидящую за столом Элеонору.

На фотографии Степан обнимает Катю одной рукой, а второй пытается засунуть ей в рот поросячий хвостик. Элеонора с чуть заметной светской улыбкой наблюдает за ним. Катя смеется с зажмуренными глазами. Гликерия Сергеевна смотрит прямо в объектив профессиональным взглядом киноактрисы. Таисья напряженно глядит на Элеонору, пытаясь разгадать ее мысли. Щелкнула все это Нинон, поэтому она отсутствует на снимке.

Катя вместе с Артемием разглядывает фотографии, будто впервые их видит. Почему же она сама не заметила? Мельком просмотрела, посмеялась над собой и бросила их в сумку. На всех остальных снимках тоже ощущается какая-то незримая нить, связывающая Степана и Элеонору. Они нигде не смотрят друг на друга в упор. Наоборот, демонстративно сидят вполоборота. Но нить натянута между ними, как струна. Сейчас Катя ее отчетливо видит. Руки начинают дрожать. На глаза наворачиваются слезы. Единственное спасение от истерики — плечо понтифика, в которое можно уткнуться. Он ей уже не кажется надменным шарлатаном. Ведь никто, кроме него, не способен понять, ощутить тот вихрь взметнувшегося женского самолюбия, который не даст Кате жить, пока она не вернет Степана себе.

Артемий гладит ее по коротким желтым волосам. Большой нос Кати быстро краснеет, ноздри нервно вибрируют. Она становится маленькой девочкой, проснувшейся от страшного сна. Легкое черное короткое платье, напоминающее скорее комбинацию, непонятно как держится на ее благоухающем вздрагивающем теле. Женщина, созданная для неги, в плаче становится неприлично откровенной, истерично-прилипчивой. Она отдается тому, кто готов ее выслушать и сопереживать. От раздражения, поначалу сдерживавшего Катю, не осталось и следа. Все ее надежды связаны с понтификом. С его мудрым спокойным взглядом и теплой рукой, лежащей на ее голове. Она вслушивается в каждое слово Артемия, готовая упасть к его ногам с мольбой о помощи.

— Агнец мой, согласись, ты не из тех женщин, готовых любыми унижениями добиваться расположения своего любовника. Правильно? Не такая. Я попробую тебе помочь. Этот миллионер должен понять, как ты прекрасна, увидеть тебя всю — с любовью и капризами, с доверчивой душой и женской гордостью. Кокетливую и искреннюю, страстную и нежную. Алчную и бескорыстную. Порочную и невинную. Все, что он ищет в разных женщинах, пусть откроет в тебе. Тогда он твой. Тогда прогоняй его, оскорбляй, унижай, все равно никуда не денется.

— Научите меня! — в порыве благодарности взывает Катя.

Артемий снимает руку с ее головы.

— Не спеши. Древние предупреждали: ВИЛЕ ЭСТ, КВОД ЛИЦЕТ. Чтобы тебе, агнец мой, было понятно, переведу — «мало ценится то, что легко доступно». Назначь ему свидание в моем доме в полночь. Вас здесь будут ждать.

— Вы? — вместе с вопросом Катя тянется к нему всем телом.

— Возможно, — Артемий разворачивает трясущуюся в его руках женщину по направлению к двери. — Никто не должен знать, о чем мы говорили. Скажешь Нинон о моем отказе тебе помочь.

Катя снова поворачивается к нему с глазами, полными слез.

— Она не поверит…

— И не надо. Главное скажи. И помни: АЛИУМ СИ-ЛЕРЭ КВОД ВОЛЕС, ПРИМУС СИЛЕ — «если хочешь, чтобы о чем-либо молчали, молчи первый». Степану обо мне ни слова. Повод привести его сюда придумаешь сама. — Легким толчком Артемий выпроваживает Катю.

Следующий нежданный посетитель сидит на небольшом диванчике, обитом красным плюшем, откинувшись на темную закругленную полированную спинку. Перед ним — ломберный столик и кресло, в котором восседает генерал-привратник. Этот закуток возле лифта — хозяйство отставного генерала. На стене висит старинный деревянный телефон, по которому он связывается с Фриной. Посетитель — не кто иной, как недавно завтракавший с Максом Лева Иголочкин. Его длинные ноги вытянуты почти до самого лифта. Он курит и неторопливо рассуждает с генералом о жизни.

— Скажем, был ты, Владлен Спиридонович, на действительной службе, пользовался уважением, подчиненных гонял, аки собак, а теперь сидишь здесь, при лифте, чаи гоняешь, перед всякими в генеральском мундире сгибаешься. Не кипит ли в твоей генеральской груди жажда классовой мести?

Генерал-привратник не сердится на хамские вопросы. Тому есть причина. Иголочкин приручил его обещанием написать статью о воинской судьбе Владлена Спиридоновича с обязательной фотографией в форме и при наградах. Поэтому он солидно сопит и возражает заранее подготовленным аргументом.

— Тебе, Лева, как человеку начитанному, известен такой персонаж в литературе — профессор Забелин. Его во МХАТе играли. На что голова был, ученый, к тому же дворянин, а после революции пошел торговать на рынок спичками. Помнишь означенный факт? Почему же мне, советскому генералу, после буржуазной революции не пойти в привратники? А что в форме на посту стою, так генерал Чарнота вообще по Парижу, сказывают, пардон, в одних кальсонах разгуливал. — Генерал отхлебывает чай в граненом стакане. — Всякое в нашей стране случалось с русскими интеллигентами и боевыми генералами. Я, может, на этом месте — лучшая агитация за социализм. Стою у дверей, люди проходят, глазам не верят, головами печально машут: «До чего довели демократы Россию, генералы, вместо того чтобы служить народу, прислуживают мафии и буржуям».

— Какой же понтифик Артемий мафиози? Он — целитель. Уникальная личность, — возражает Иголочкин.

Генерал-привратник вздыхает:

— Про то народу неведомо. Геморрой он мне излечил, от пьянства запойного избавил. Я ж не могу такие факты обнародовать. Они — интимного порядка. Поэтому, когда спрашивают, отвечаю, мол, мой хозяин со второго этажа большой специалист по женской части.

— А если коммунисты вернутся, что будешь делать? — не унимается Иголочкин.

— Придут, значит, начнем политработу налаживать. Мы ж Гитлера с ее помощью победили, потому без нее никак нельзя.

— С тобой ясно, а что сделают с твоим хозяином?

— Известно что. Посадят, как буржуазного мракобеса.

— Не жалко?

— Так ведь и в зоне люди. Им тоже медицинское обслуживание требуется.

Внутри золоченой сетки лифта возникает движение, и через несколько секунд под яркие лампы девятирожковой бронзовой люстры, свисающей с лепного потолка, выходят две дамы — Нинон в чернобурке и Катя в апельсиновой норке. Иголочкин впивается в них ястребиным взглядом сквозь стекла очков в тонкой интеллигентской оправе.

— Что за птички такие?

Генерал-привратник важно сопит.

— Вопрос по существу, поэтому ответа не жди. Доложу о тебе. На моем КП находиться посторонним запрещено.

Встает и докладывает по телефону Фрине о Иголочкине. Она что-то отвечает. Владлен Спиридонович кивает головой. Вешает трубку.

— Сейчас о тебе доложат. Не вовремя ты прибыл.

— Я всегда вовремя, — успокаивает Иголочкин. В подтверждение его слов звонит звонок телефона. Фрина просит пропустить Леву к понтифику.

Артемий принимает Иголочкина, возлежа на мраморном ложе в той комнате, где возле жертвенника отдыхал перед сеансом Макс. В неглубокой бронзовой тарелке все также тлеют угольки. Дым от них исчезает в бронзовом раструбе вытяжки. Неясный запах мяты, смешанный с горечью полыни, разлит в воздухе. Возле ложа понтифика на низком столике стоит широкая хрустальная ладья с фруктами, пузатая бутылка красного вина «Кьянти» и высокий тонкий фужер.

С порога Иголочкин выражает свое восхищение.

— Артемий, дорогой, какая шикарная телка попалась мне у лифта. Прикид, ноги, затылок! Полный финиш. Фейса не видел, но готов отдаться. Познакомь в лечебных целях. Отработаю честно.

Понтифик улыбается.

— Иди ко мне в доноры.

— Уволь, нешто я племенной бычок, чтобы меня доили по три раза в день?

— Доят, Левушка, агнец мой, не бычков, а коров. Они для этого специально вымя имеют. Учись: АБ ХЭДИС СЭГРЭГАРЭ ОВЭС — «отделять овец от козлищ». А… к тебе мудрость не прилипает. Наливай вино, закусывай.

Иголочкин с готовностью подходит к столику, присаживается на корточки, изучает бутылку.

— Нет, такую кислятину я не пью. Мне бы коньячку.

— В другом месте и из других рук, агнец мой, — одергивает его Артемий. — Что-то устал я сегодня, поэтому давай без хохмочек, ложись и рассказывай.

Лева следует указанию понтифика, но лежать на мраморной лежанке ему неудобно, ноги свисают. Он поджимает их под себя. Но колени торчат над головой и заслоняют Артемия. Поэтому приходится просто присесть на нее, как на скамейку.

— Можно сказать, дело наше на мази, — начинает он. — Жаке Темиров отлично распорядился предоставленной мною информацией о фонде Глотова. Его ребята вынюхали все, даже нарыли счета в Дойч-банке. Свои деньги Темиров вколотил в актюбинский Промбанк. Алана сделал там управляющим. Документы о создании международного фонда полностью готовы, остается найти западного соучредителя, желательно из приличной страны. Я держу на контроле все перемещения Темирова. Сейчас с ним начинает работать мой человек. Поначалу она была любовницей Глотова, но вместе с фондом переходит в постель к уважаемому Жаке.

— Ты в ней уверен?

— Это необязательно. Ее дочь случайно попала в руки Гнилого. Жалко девку, села на иглу. Мама будет недовольна.

— Ерунда. Вытащим. Пусть Гнилой девчонку не трогает. Крыша-то у него еще на месте?

— Едет понемногу. Денег требует.

— Фрина выдаст пятьсот долларов. Но чтобы все передал, без глупостей. — Понтифик встает. Наклоняется к углам, втягивает носом в себя дым. Медленно отходит. Садится рядом с Иголочкиным. Треплет рукой его по голове. — Ладно. ВИДЭО МЭЛИОРА ПРОБОКВЭ, ДЭТЭРИ-ОРА СЭКВОР — «вижу и одобряю лучшее, а следую худшему…» Так-то.

Артемий погружается в свои мысли и не обращает внимания на то, что Иголочкин встает, наливает вино в фужер, выпивает, кривится, снова наливает и выпивает.

— Дорогой понтифик, как и обещал, принесу все их миллионы вам на блюдечке. Не беспокойтесь. Как вы учили — ДИКТУМ ФАКТУМ.

В ответ Артемий кивает:

— Иди. И постарайся появляться здесь пореже.

Уже на выходе из комнаты Иголочкин останавливается и осторожно намекает:

— Вспомните обо мне, когда придет дама в апельсиновой норке.