Новые русские

Нужно ли заботиться о своем здоровье, когда вокруг стреляют?

Нужно ли заботиться о своем здоровье, когда вокруг стреляют? Степан считает — не нужно. Поэтому отмахивается от предложения Кати ехать к какому-то модному не то колдуну, не то экстрасенсу. Катя не настаивает. Боится вызвать подозрения. Ведь Артемий предупредил, чтобы Степану о нем ни слова. Надувая губки, она капризно слоняется босиком по серебристо-синему ковру огромной комнаты номера в «Метрополе». Степан наблюдает за ней, лежа в высокой истерзанной их телами кровати, прикрываемой шелковыми занавесями по бокам просторной ниши. Катя с ее манерой выворачивать при ходьбе ноги похожа на балерину, только что оттанцевавшую свою партию и обиженную на отсутствие оваций. Ее оттопыренная кокетливая белая попка контрастирует с кислым выражением раскрасневшегося лица. Степан смеется. Ему наплевать на недовольство Кати. Она бы хотела всю ночь с ним кувыркаться, но хорошего понемногу. У Степана другие планы. Он собирается часок отдохнуть и позвонить Элеоноре. Поинтересоваться, не приходил ли ее покойный муж, и предложить заменить его собой на эту ночь. Есть что-то щекочущее нервы и самолюбие в возможности провести вечер и ночь с разными женщинами. Это совсем не то, что с двумя сразу. По молодости он как раз любил коллектив. Но постоянное желание понаблюдать за собой как бы со стороны в такие моменты, охватить взглядом сразу всех дам и то, что он с ними делает, отвлекали от самого процесса и со временем стали напоминать ему цирковые представления. К тому же каждая из девушек выпендривалась перед другой, зачастую забывая об его удовольствии. В этом клубке стонов, поз, движений он старательно добивался мужского превосходства над всеми. Но триумф обесценивался жадностью девушек. В тот момент, когда Степан по праву считал, что они должны боготворить его за испытанное наслаждение, девочки ждали денег за доставленное ему удовольствие… А бескорыстно женщины на коллектив соглашались редко. Приходилось их основательно накачивать шампанским. Но все равно они стеснялись друг дружку и делали все бестолково, мешая и ему, и самим себе, а уж если одна кончала, то тут же и выбывала из игры. Поэтому с возрастом Степан стал предпочитать интимный секс. Когда каждая считает себя единственной в его объятиях. На его губах играет загадочная улыбка для одной, а тело хранит еще ласки предыдущих рук…

Степан забывает о Кате. Но она решительно опускается на кровать у его ног и возвращает к действительности.

— Я должна признаться тебе… — начинает она громко и прочувствованно. — Ты вправе относиться к моему сообщению как угодно, но дальше скрывать и делать счастливый вид я не в силах… Я женщина открытая. С первой минуты нашего знакомства принадлежу тебе. Мое место не в Бонне, не в Вене, в твоей постели. Поэтому ты должен знать… — Катя замолкает, вздергивает свой большой нос, ноздри которого возбужденно подрагивают. Из подведенного синим карандашом глаза выкатывается крупная слеза и, скользнув по щеке, падает на сосок.

— Что?! СПИД?! — вскрикивает Степан.

— Дурак… — обижается Катя и отворачивается от него. — Я… беременная.

— Тьфу ты! Надо же так напугать, — шумно вздыхает Степан.

— Тебе мало? — вспыхивает Катя.

Степан закрывает глаза, давая понять, что это не его проблема. Для пущей ясности добавляет:

— Дело такое, житейское. С кем не бывает.

Катя, искоса следя за его реакцией, возмущена столь демонстративным безразличием. Утирает слезы ладонями. «Живи после этого с мужиком», — думает она и с вызовом сообщает:

— Я обдумала свое положение и решила оставить ребенка.

Степан подскакивает, как ужаленный.

— Еще чего?! С ума сошла? Зачем нам ребенок?!

— Хочу иметь сына от любимого мужчины, — объясняет ему Катя.

— Ты же замужем. Что скажет тебе твой Юрген, когда узнает?

— Ничего, — пожимает плечами Катя. — Первый ребенок тоже не от него. Но о новом я расскажу всю правду. Нельзя бесконечно врать. Он поймет.

— Что поймет? — кричит Степан и вскакивает с постели. Подходит к низкому столику, уставленному бутылками. Наливает себе полстакана виски. Выпивает залпом, без всякого удовольствия. Подходит к Кате. Опирается на спинку кровати. — Мне этот ребенок не нужен! Шурупишь своей башкой? И потом, откуда известно, что это мой ребенок? Мы знакомы всего месяц!

— Два и еще целую неделю, — уточняет скромно Катя.

— Получается с первого раза, да?

— Вспомни, первый раз длился три дня. Мы даже не выходили на улицу.

Степан не способен оставаться на месте. Он снова выпивает и надолго закрывается в туалете. Выходит оттуда мрачный и злой. Говорит резко, не глядя на Катю:

— Нет, нет, нет! Мы так не договаривались. Если мне от каждой иметь по ребенку!

— От каждой?! — взрывается Катя. Подскакивает к нему.

— Оденься, — отталкивает ее Степан. Сам плюхается в кресло, отчего витые ножки чуть не разъезжаются в стороны. — Ты решила рожать?

— Решила…

— Понимаю. Это шантаж. Периодически меня пытаются поймать на эту удочку. Ни одной не удалось. Хочешь рожать — валяй, коли здоровья не жалко. Но на мою материальную поддержку не рассчитывай.

Катя и не думает одеваться. Опускается на ковер у его ног:

— Ты же говорил, что любишь.

— Нет. Я говорил — хочу тебя. Разные вещи. Тебя уже любит один человек — твой муж Юрген. Не собираюсь лишать его этой привилегии.

Катя кладет мокрую щеку ему на колено.

— Значит, между нами просто постель?

— Да, и ребенок в ней не к месту. — Степан ужасно не любит, когда у его женщин возникают проблемы. В таких случаях он предпочитает исчезать из их жизни по-английски. Пожалуй, с Катей предстоит то же самое. Но сначала придется заставить ее сделать аборт. Иначе потом хлопот не оберешься. Степан меняет тактику. Гладит Катю по голове: — Почему не сказала раньше? Можно же было попить какие-нибудь таблетки.

— После тебя таблетки не помогают, — мурлычет Катя.

— Да, мне говорили, что сперма у меня очень активная, — соглашается Степан. Немного подумав, добавляет: — Зря обижаешься. Я не категорический противник детей. Всему свое время. Мы же не маленькие. Сама посуди. Уже год меньше бутылки водки в день не выпиваю, А когда мы познакомились в Вене и завалились в койку, то между делом выпили ящик шампанского и бесчисленное количество джина с тоником. Представляешь, какой урод получится после этого коктейля? Давай так. Уж если тебе приспичило иметь от меня ребенка, погоди немного. Я начну новый бизнес, брошу пить, организм проветрится, и тогда, по просьбам трудящихся в постели женщин, заделаю тебе качественно, за всю масть. А сейчас рисковать нельзя. Не бери грех на душу…

— Меня Нинон тоже отговаривает. По этой самой причине, — вздыхает Катя.

Степан собирает в кулак ее волосы и поворачивает к себе ее голову:

— Почему Нинон в курсе? Она же разболтает всей Москве!

— По-бабски посоветовалась. У нее аналогичные проблемы, — оправдывается Катя. Ее заплаканное лицо с большим хлюпающим носом потеряло сексуальность и сделалось непривлекательным. Степану ее не жалко, особенно в таком виде. Катя не делает попыток освободить волосы. Смотрит, не мигая, на него и продолжает: — Нинон готова устроить. Но не обычный аборт. Я очень его боюсь. Оказывается, можно по-другому. В Москве есть уникальный врач, который водит руками над низом живота и плод рассасывается.

Степан рассерженно отпускает ее волосы.

— Чушь болотная. Фигня полная. Я заплачу, сколько надо. Иди и делай, как все бабы, в больнице.

Катя отрицательно машет головой.

— Ни за что. Лучше рожу. Нинон сама только что сделала у него. Завтра собирается вести туда же Элеонору.

От неожиданности колени Степана раздвигаются, и, потеряв опору, Катя падает на ковер. Степан встает, переступает через нее, идет и выпивает еще виски. Вроде бы без всякого интереса спрашивает:

— Причем тут Элеонора? Она что, от мужа-привидения забеременела? Тогда и моих рук достаточно, чтобы все рассосалось.

Катя остается на четвереньках.

— С чего ты решил, будто Элеонора одна? Она — страшная женщина. Поговаривают, у нее контакты с мафией. Когда нужно убрать кого-нибудь, к примеру, политика или бизнесмена, она с ним знакомится, а потом он бесследно исчезает…

Степан от души смеется.

— Это тебе Нинон рассказала?

— Смейся сколько хочешь. Только у Элеоноры по ночам убийца скрывается. Не какой-нибудь там Ласкарат. Про это многие знают. Шепчутся. Дыма без огня, сам знаешь… Впрочем, мне какая разница. Или тебя интересует?

Степан смотрит на Катю. Спокойно отводит взгляд:

— Да нет. С чего взяла? Ладно, коль в Москве новая дурь — попробуй. Сколько это удовольствие потянет?

— Бесплатно. Но приходить нужно обязательно с тем, кто является отцом ребенка.

— Это со мной, что ли? — Степан разводит руками, кланяется. — Здрасьте, мадам. На это меня не подбивайте. Может, ему еще паспорт предъявить?

Катя в слезы.

— Ах так?! И не надо! Ничего не надо! Пусть будет как будет! Кого рожу, того рожу. Все ты врешь. Тебе лишь бы меня сейчас на аборт отправить, чтобы мне в совковой больнице все вырезали? Этого добиваешься? Чтобы я больше никогда не забеременела? Может, еще врачам денег добавишь, чтобы мне — чик и навсегда? Да?

Оставаясь на четвереньках, Катя похожа на злющую болонку, которой и кусаться страшно, и прекратить лай невозможно. Степану трудно спорить с ней. Конечно, лучше отправить ее на операцию в Европу. Но где гарантии, что она сделает? Деньги возьмет и, ко всему, родит.

— Тебя послушать, так и Элеонора притащит любовника?

Катя притворно улыбается:

— Иначе нельзя. Заодно с ним познакомишься.

— Когда?

— Сегодня в полночь.

— Что ж, он по ночам таким делом занимается?

— Делает втайне. А днем нормальных принимает. К нему женщины по большому блату попадают. Я позвоню. Нужно подтвердить наш приход.

Степан не знает, то ли верить в этот бред, то ли смеяться. Но лучше пойти. А вдруг он и впрямь встретит там Элеонору. Вот будет потеха.

— Валяй, звони, — окончательно сдается он.

Но Катя не торопится. Оттопыривает попку и молит его:

— Давай еще разок. Ну, пожалуйста. Потом будет нельзя…

— Одевайся! Кому говорю! Хватит, навтыкался. Как бы у тебя тройня не обнаружилась, — Степан не намерен больше поддаваться на ее уговоры. Ему бы побыстрее убедиться, что она стерильна, и — ноги в руки. Только его и увидит.

Генерал-привратник долго не открывает дверь. Какого черта, скоро полночь, а они никак не угомонятся. На мраморном крыльце стоит запорошенный снегом Иголочкин.

— Чего тебе? — удивляется Владлен Спиридонович.

Иголочкин протискивается в узкую щель. Стряхивает с себя снег.

— Дело срочное. Доложи-ка, он меня ждет.

— Как же, заснуть без твоего рапорта не может, — ворчит генерал, но идет к старинному телефону, висящему на мраморной стене в закутке у лифта. Оказывается, действительно, Иголочкин будет принят через десять минут. Генерал жестом подзывает его к себе. — Чего с морозца-то хочешь, небось греческого коньяку, ась?

Иголочкин расстегивает пальто, садится на бархатный диванчик.

— Тебя же Артемий излечил от этого занятия?

— Напрочь, — подтверждает генерал-привратник. — От запоев, но не от умеренного употребления. Сам посуди, целый день стою на сквозняке, чаем особо не согреешься, вот и приходится в медицинских целях. Будешь, что ли?

— Давай. У Артемия все равно, кроме кислого вина, ничего не дождешься.

Владлен Спиридонович достает красивую бутылку с многими медалями и звездочками. Тыкает пальцами, считает звезды: — Ого, семь! Значит, выходит, когда его делали, я в армии еще командовал. Первый раз греческий коньяк пью. Обычно наш, но иногда, случалось, французский. Нынче клиенты все больше болгарский суют или польский «Наполеон». От него, понимаешь, изжога. Но куда деваться? Не выливать же? Здоровье дороже. А этот греки пожаловали. Я им как дверь распахнул, они с перепугу, что живого генерала видят, сразу в руку пакет вложили. Угощайся. Пахнет одеколоном, а так ничего. Не водка, конечно.

Иголочкин выпивает и сам себе тут же наливает еще:

— За твой боевой портрет, генерал!

Владлен Спиридонович прячет коньяк в шкафчик:

— Не распивочная все же. Иди, а то пахнуть будет.

Иголочкин поднимается в ярко освещенном лифте к Артемию. Тот сам открывает ему дверь, поворачивается спиной и быстрым шагом через коридор с безликими окладами идет прямо в комнату ожидания. Лева следует за ним. В этой небольшой квадратной комнате нет окон. По углам стоят узкие диваны. Возле стен стулья с деревянными подлокотниками. В центре — большой многоведерный аквариум. Над ним низко висит люстра из черного металла с дырочками. В основном комната освещается светом, идущим сквозь зеленые водоросли аквариума. Поневоле глаз задерживается на красных, черных, золотых рыбках, задумчиво шевелящих веерами плавников.

— Говори, — вместо приветствия слышит Иголочкин.

— В лучшем виде, как и договаривались, — отвечает он.

Артемий подходит к аквариуму, бросает корм рыбкам. Они со всех сторон устремляются к поверхности воды.

— Ну и что мы в результате имеем?

— Ничего интересного. Убийство из корыстных побуждений. Связано с угоном «вольво», принадлежащей фонду.

— Значит, Гнилой оставил труп в машине? — спрашивает, будто не понимает, Артемий.

— Он что, через жопу соловей? Конечно, он мог бы сделать свое дело, забрать сумку и уйти. Но тогда бы это был не Гнилой. Он любит выжимать до последней капли. Скорее всего, труп где-нибудь превратился в «подснежник», а Гнилой рванул к Алику. Есть в Подмосковье любитель краденых иномарок.

— Где теперь твой герой? — Понтифик ходит кругами вокруг аквариума. Постукивает пальцами по стеклу.

Иголочкин усаживается вдоль дивана, кладет на него ноги.

— Трудно сказать. Машину он им загнал и, без сомнения, тут же укололся. А уж куда ребята Алика спрячут труп, прогнозировать не берусь.

— Перехватил с дозой? Или лекарства оказались не те?

Иголочкин смеется:

— Вскрытие покажет. Если удастся обнаружить труп. А что до Алика, так его завтра вместе со всей командой поутру ОМОН прихватит. Меня давно просили сдать их. Не вписался Алик в цивилизованную систему отношений. Жалоб много. Не у тех машины, угоняли, потом с трудом и без компенсации возвращали владельцам. Уважаемые люди страдали. Кому такой бизнес нужен? Бандиты, одним словом.

— Надеюсь, «вольво» вернется в фонд?

— А как же. Обижаешь, начальник. На группе Алика многое висит, заодно и Глотова повесят, чтобы картину дополнить.

Артемий подходит к Иголочкину. Снимает его ноги с дивана.

— Интересная история. И вполне правдоподобная. А Бориса Ананьевича жалко. Человек был неплохой. Немного бесполезный. Всю жизнь пропаразитировал и, выходит, умер, как паразит. Только кровавое пятнышко и осталось. Что делать? ФАТА ВИАМ ИНВЭНИЭНТ — от судьбы не уйдешь.

Иголочкин снова кладет ноги на диван.

— А как насчет клиентки в апельсиновой норке? Ох, как мне ее лодыжка понравилась!

Опечаленный мыслями о судьбе Глотова, понтифик продолжает прохаживаться вокруг аквариума. Поравнявшись с Иголочкиным, молча сбрасывает вторично его ноги на пол. Лев встает с дивана. Повторяет в спину Артемия:

— Так как насчет мадам?

Артемий пожимает плечами:

— Я не против. Есть один нюанс. Любовник очень крутой. Бизнесмен из Вены.

— Австрияк?

— Нет. Наш. Новый русский. Будешь от меня выходить, столкнешься с ним внизу, у лифта. Постарайся запомнить его лицо. На себя внимания не обращай. Понятно, да? Иди. И передай Владлену Спиридоновичу, что греческий коньяк вреден для генералов. Это дамский напиток.

Иголочкин уходит. Но чтобы спуститься вниз, пользуется не лифтом, а ступает бесшумно по ковровой дорожке, постеленной от квартиры Артемия до самой парадной двери. Его замысел удается. Захватывает генерала врасплох, отхлебывающим из стакана коньяк и закусывающим белым хлебом и крупными маслинами.

— Приятного аппетита! Скучно дуть коньяк без товарища?

Владлен Спиридонович не желает делиться греческими остатками. Старается закрыть своей плотной фигурой в мундире бутылку и закуску:

— Давай, давай, нечего здесь задерживаться.

Но Иголочкин обходит его и нагло усаживается на диванчик. Достает из кармана деньги. Кладет на стол.

— Мне понтифик поручил дождаться гостей. Бери деньги и ставь еще пузырь. Я халявщиком никогда не был.

Генерал-привратник тщательно пересчитывает купюры, убеждается в их достаточном количестве и торжественно ставит на стол «Наполеон».

— От него ж изжога! — протестует Иголочкин.

— Да нет. Ежели закусывать, то ничего, — и пододвигает к нему банку греческих маслин.

При уютном свете небольшой настольной лампы содержимое бутылки быстро уменьшается.

— Слушай, Спиридоныч, дай китель примерить. Ты же ночью не обязан по всей форме. Отдохни, я за тебя наряд постою, — пристает к нему Иголочкин.

— Не сумеешь. Выправка не та, — не соглашается генерал-привратник.

Лева не отстает. Дергает собутыльника за лацкан. Тот отмахивается, пытается встать, но не очень получается. В это время раздается звонок в парадную дверь. Иголочкин молча стягивает с него китель, надевает на себя. Руки почти до локтей торчат из рукавов. Застегивается на все пуговицы с гербами бывшего государства. Низко на глаза надвигает козырек нахлобученной на голову фуражки. Спешит открывать. Первое, что бросается в глаза, — апельсиновая норка. Он долго из-под козырька изучает таинственно-сексуальное влекущее лицо обладательницы норки. Потом стоящего за ней в добротном кашемировом пальто рыжего мужчину без шапки. Пухлые губы которого не сочетаются с тяжелым решительным взглядом. Наконец, Лева открывает настежь дверь и шепотом сообщает:

— Понтифик вас ждет. Это большая честь для нас.

Не удостаивая его ответом и тем более благодарностью, парочка поспешно заходит в лифт и поднимается наверх.

Генерал-привратник расстроенным голосом критикует Иголочкина:

— Где ж это видано, чтобы привратник заигрывал с посетителями? Ты должен стоять неприступно. Поначалу пусть они уяснят, что тебя обойти никак невозможно. В их глазах должна родиться мольба. Только после этого снисходи до их просьбы. Но смотри, как на вошь. Потому как, пока он стоит перед тобой, тебя за человека считает. А пропустишь внутрь, в ту же минуту станешь для него пустым местом.

Иголочкин снимает китель и фуражку, возвращает хозяину. Допивает из своего стакана, смачно целует генерала и, надевая на ходу пальто, выходит из дома на улицу.

— Что за военное учреждение? — тихо спрашивает Степан.

— Никакое не военное. Дом принадлежит доктору.

— Ясно. Какое-нибудь бывшее военлечуправление. Подумать только, генералы на аборты переключились.

Дверь им открывает Фрина. Откуда-то из глубины помещения часы бьют полночь. Высокая блондинка с пышными, ниспадающими на плечи локонами, в черном строгом коротком халатике, кося правым глазом, улыбается пришедшим спокойной милой улыбкой, как хорошим знакомым. Свет в большой белой прихожей приглушен, его источник находится в античной арке и мягко скатывается по играющим световыми пятнами малахитовым колоннам. Блондинка представляется просто. Ее зовут Фрина. Она провожает несколько настороженных Катю и Степана по коридору с мерцающими окладами в комнату, где их ждет понтифик. Артемий стоит у среднего из трех высоких овальных окон и смотрит в темноту ночи. Фрина оставляет гостей и беззвучно исчезает. Степан и Катя замечают на полу белого петуха, который усердно клюет крупные отборные зерна, не обращая внимания на вошедших. Бросается в глаза и место, где рассыпано зерно. Оно представляет собой большой, исчерченный чем-то черным по белому мрамору пола круг. Он разделен на сектора, каждый при этом обозначен буквой. Степан кивает Кате головой, улыбается иронической улыбкой, мол, вот таким колдовством будут избавлять ее от зачатия. Артемий, продолжая глядеть в окно, обращается к ним:

— Петух предназначен дать ответ мужчине, увидевшему его.

— Мне? — удивляется Степан. Вертит головой в разные стороны. Но никого, кроме античных бюстов, смотрящихся в полумраке почти живыми, не находит.

— Тебе, — подтверждает понтифик и, оторвавшись от окна, подходит к ним. Сегодня он в другом наряде. Черной шелковой рубашке, легких черных узких брюках и белых теннисных тапочках. Протягивает вперед руки для приветствия. Катя склоняется в неосознанном желании поцеловать доставшуюся ей. Степан коротко пожимает своей правой левую хозяина. Катя смущается и тоже отвечает рукопожатием.

— Меня зовут Артемий, — непринужденно представляется понтифик. — Я — жрец в этом подобии храма. Я редко кому позволяю общаться со мной после полуночи. Присядьте на диван. Не будем мешать священному петуху. Он совершает одно из древнейших пророчеств.

Способ, дошедший до нас из глубин тысячелетий. Благодарение за это античному философу Ямвлиху, восстановившему мистические обряды древних оракулов. Пока петух продолжает движение по кругу — означает, что духи еще не вступают в общение с нами. Но прошу, Степан, тебя внимательно следить за поведением петуха. Я буду диктовать те буквы, которыми обозначены сектора, где петух станет клевать зерна. Буквы греческие. Поэтому сообщение придет на греческом языке. Я вам потом переведу.

Степан решает отшутиться по этому поводу и дать колдуну понять, что ни в какие предсказания он не верит. И вообще лучше бы он поскорее занялся Катей. Но происходит непредвиденное. Петух вдруг подскакивает, кукарекает что есть мочи и начинает метаться по кругу, с быстротой заклепочной машины склевывая зерна в разных секторах. В гулкой тишине раздается стук его клюва о мрамор пола, и властный голос Артемия, четко объявляющего буквы: «эпсилон», «эта», «дельта», «омикрон»…

Степан и прильнувшая к нему Катя завороженно наблюдают за петухом. Его замысловатые кружения наполняются каким-то мистическим смыслом. Кате страшно. Степан, обладая прекрасной зрительной памятью, с азартом запоминает буквы.

Петух очумело носится внутри круга. Артемий продолжает выкрикивать буквы. Степан в такт ему кивает головой. Так продолжается довольно долго. Пока петух бессильно не замирает на месте. Потом пытается кинуться сначала вправо, но, оглянувшись, меняет направление движения, тормозит крылом и, потеряв равновесие, шлепается на остатки зерен. Встает, поджимает одну ногу, вскидывает голову, закрывает глаза и уже окончательно замирает. Понтифик дергает за шнур, свисающий с потолка в углу комнаты. Раздается перезвон колокольчиков. В комнату входит Фрина. Забирает не подающего признаков жизни петуха и выносит его. Артемий подходит к фонтану, подставляет руки, и в них ударяет струя воды. Степан переглядывается с Катей. Обоим немного не по себе. Артемий спрашивает:

— Степан, скажи, агнец мой, ты запомнил буквы в том порядке, в котором я их называл?

— Естественно.

— И готов повторить?

— Нет проблем.

Артемий стряхивает воду с рук. Снова дергает за шнур. На зов колокольчиков появляется та же блондинка. У нее в руках две черные дощечки и тонкие белые мелки. Раздает их Степану и Артемию. Из комнаты не выходит, а отступает ближе к мраморным бюстам.

Понтифик подходит к Степану.

— Давай каждый напишет буквы в том порядке, в котором их запомнил.

Степан пожимает плечами:

— Давай.

Они быстро, не глядя друг на друга, начинают писать. Мелки стучат о дощечки почти одновременно.

— Пожалуйста, — протягивает свою дощечку Степан.

Артемий тоже готов обменяться. Передают дощечки друг другу.

— Все правильно, как у меня, — заключает Степан.

Понтифик одобряюще улыбается:

— Остается составить слова и перевести.

— Я в греческом ни бельмеса не шарю, — признается Степан.

Понтифик садится рядом с ним на диван. Долго изучает получившийся текст, делает мелком разбивки на слова и, закончив, читает вслух:

— Ледяной человек растает, добравшись до вершины, от жаркого солнца.

Наступает тишина. Слышно, как разбивается струя воды о мраморную чашу.

— Агнец мой, твоя фамилия…

— Леденев. Степан Леденев. Она вам известна? — От растерянности он быстро становится подозрительным. Артемий делает брезгливый жест:

— Я не эстрадный фокусник, чтобы пользоваться подобными приемами.

Катя шепчет Степану:

— Я ему фамилию не называла, даже свою. Он и не спрашивал.

Степан встает, подходит к кругу с секторами, в которых почти не осталось зерен.

— Что же это все значит? При чем тут я?

Понтифик кладет руку на его плечо:

— Тебе решать, агнец мой. Редко кому судьба открывает свои тайны. Подумай. Я пока уделю внимание твоей даме.

Уходит вместе с Катей в комнату, в которой вокруг бронзового жертвенника с благовониями расположены мраморные лежанки. Ложится на одну из них. Жестом предлагает Кате сделать то же самое. Она послушно повинуется и тут же приглушенно шепчет:

— Я так боялась не успеть предупредить вас. Мне пришлось наврать Степану, что я беременна и будто бы вы можете всякими там манипуляциями снять эту самую беременность.

— Действительно могу, — соглашается Артемий. — Ты уверена, что наврала?

— Не знаю, — пугается Катя.

Артемий подходит к ней:

— Ложись на спину. Расслабься… еще расслабься…

Его руки с растопыренными пальцами застывают над низом живота. Артемий закрывает глаза. В его облике чувствуется полная открытость к любым нюансам ее организма. Как-то досадливо убирает руку, возвращается на свою лежанку, на ходу успокаивает Катю:

— Ничего зародившегося в тебе нет. Пуста. Есть небольшое воспаление придатков, но это уже не ко мне.

— Я полгода назад спираль поставила.

— Ну и дура, — заключает понтифик. — Из ничего ничего не возникает. НИЛЬ ДЭ НИХИЛО ФИТ. Лучше поговорим о будущем.

Катя резко встает, садится на край лежанки Артемия:

— Которое петух нагадал?

— Следует отличать пророчество от гадания. Ты надеешься на дальнейшие серьезные отношения со Степаном? Отвечай честно. Врать мне — значит причинить вред себе.

— Ну… — растягивает Катя. — Хотелось бы верить. Сегодня, когда наврала, он проявился во всей красе. Устраиваю его — пока остаюсь ни на что не претендующей любовницей. Он заявил, что с меня хватит любви моего мужа.

— И после этого ты все-таки хочешь быть с ним?

— Хочу, — вздыхает она в ответ.

— Хорошо, рассудим. Он скоро умрет. Это не мои слова, а пророчество. Но прежде дойдет до вершины, то есть до того настоящего богатства, о котором мечтает. Тебе важнее он или его деньги?

Катя долго молчит. Она не считает Степана жадным. И уж тем более не верит в его смерть. Но если верить Артемию, то тогда все капиталы ее любовника рассосутся, как ее мнимая беременность…

— Неужто он так запросто, ни с чего, возьмет и умрет? — растерянно спрашивает она. Катя не чувствует в себе эмоциональной потребности рыдать и убиваться по поводу Степана. Наверное, потому, что слишком нереально известие, выклеванное петухом.

— Этот вопрос бессмысленно обсуждать. Спасти его не сможет никто, тем более ты. От судьбы не спасают. Но его капиталы обезопасить следует. И ты, агнец мой, можешь в этом поспособствовать.

У Кати из глаз, совсем как недавно в «Метрополе», начинают безостановочно литься крупные слезы. Ей становится, наконец, ужасно жалко Степана. И жалко себя. Какие гадости он высказывал ей! Артемий ее не утешает. Только просит подробно рассказать о разговоре в гостинице, когда она наврала, что беременна. Катя с истеричным наслаждением выворачивает душу. Артемий слушает безучастно. А в конце резюмирует:

— Поверь, агнец мой, вы выйдете отсюда чужими людьми. И не из-за меня. После твоего признания в беременности он не рискнет продолжать ваши отношения. Ты его теряешь.

— Но вы же мне обещали?! Я ведь придумала эту глупость, чтобы его сюда заманить! — почти кричит Катя, забыв, что в соседней комнате сидит Степан.

— Все верно, — кивает головой понтифик. — Ты выяснила для себя две вещи — во-первых, он тебя не любит, во-вторых, скоро умрет, в-третьих, денег от него не получишь. Верно? Верно. Но ежели и после этого желаешь, чтобы он оставался твоим до конца недолгой жизни, пожалуйста. Будешь выполнять мои указания, и он умрет в твоих объятиях.

Катя от неожиданности пытается что-то сказать, объяснить, что ей хорошо с ним в постели, а на остальное наплевать. Но слова никак не выговариваются.

— Спокойно. Я даю тебе несколько дней на раздумья. Либо потеряешь все, либо заключительный аккорд счастья возьмешь своей рукой. Лежи спокойно. Ты же после избавления от беременности. Я поговорю с ним.

Артемий возвращается в зал и первым делом подставляет руки под струю фонтана. Степан нервно прохаживается среди античных бюстов.

— А что, этот петух всем угадывает? — забыв про Катю, спрашивает Степан.

— Всем и не положено. Я редко занимаюсь прекращением беременности. Прежде чем заняться женщиной и взять на себя вину в умерщвлении зачатой жизни, необходимо выяснить судьбу мужчины. Бывают случаи, когда именно ребенок должен в дальнейшем спасти.

— Не мой случай?

— Сам слышал, агнец мой, — понтифик отходит от фонтана. Степан устремляется к нему. Его полные губы уменьшились, точно ввалились в рот. Хватает руку понтифика.

— Что-то же можно предпринять? Я — человек не бедный. На лечение хватит. В любой стране… Или меня убьют?

Артемий не отвечает, берет его левую руку. Долго рассматривает ладонь, сличает с правой. Потом показывает ее Степану:

— Гляди сам. Видишь линию жизни? Она начинается у тебя высоко под юпитерианским, указательным пальцем. Это значит тщеславие, лидерство, безжалостность, а заканчивается эта линия чуть ниже середины ладони. Смотри, как она рассыпается на множество мелких линий. Признак полного иссякания жизненной энергии. Мне нужно более серьезно изучить все линии. Но, скажу честно, с такой рукой долго не протянешь. У тебя с сердцем были осложнения?

— Никогда, — возмущенно заявляет Степан.

Понтифик подносит к его груди руку с растопыренными пальцами. Оба стоят не шелохнувшись. Артемий отходит от него. Снова подставляет руки под струю фонтана. Степан не выдерживает напряжения, садится на диван.

— Завтра же, агнец мой, отправляйся в Институт Бакулева, плати любые деньги, пусть они обстоятельно тебя проверят. Быстро ты износил свое сердце. Работаешь много или пьешь? — Понтифик садится рядом с ним.

Тот кисло улыбается:

— И то, и другое. Я ведь одним из первых в стране поднялся. Еще в начале перестройки удалось продать огромное количество скраба одной итальянской фирме. Тогда об этом никто и не помышлял. По обоим берегам Волги валялось такое количество ржавых посудин, и никто не знал, как от них избавиться. Я пустился во все тяжкие, добыл в правительстве лицензию. Тогда, правда, впервые сердце стало побаливать. А может, и не сердце. После третьей рюмки как рукой снимало. Потом перестало.

— Скраб — ржавые корабли, надо понимать? — уточняет Артемий.

— Точно. Металлолом. Итальянцы на полгода обеспечили свои печи. С того момента и полез в гору. Неужели все зря? — Степан всем своим мощным торсом разворачивается к Артемию. — Вылечите, вы же вон беременность руками рассасываете, может, и с сердцем получится. Я денег на здоровье не пожалею. Сколько назначишь. Там, здесь… без разницы. Мне жить надо. Погляди на меня. Я же только в силу вхожу.

Артемий встает, кладет правую руку на голову Степана, а левой упирается в область сердца.

— Спокойно. Я вхожу в тебя. Расслабься. Еще, еще. Сердце бьется медленно. Еще медленнее. Я владею им. Оно почти не пульсирует. Я владею им…

Степан ничего не понимает. В голове — легкая приятная пустота. Ему кажется, что сам он видит свое сердце на ладони Артемия. Оно большое, вялое, бесформенное, похожее на плохо надутый воздушный шарик. Он не замечает, как Артемий отшатывается от него и нервной походкой направляется к фонтану. Приходит в себя от застревающих в ушах слов понтифика:

— Завтра же в Институт Бакулева. Пусть проверят на компьютере. Будут уговаривать ложиться, не вздумай. Быстрее обычного на тот свет отправят. Ты меня слышишь?

— Слышу, — еле ворочая языком, отвечает Степан. Ему кажется, нет, он уже уверен, что на месте сердца в груди лежит тяжелый неудобный булыжник.

Понтифик выходит в другую комнату. Возвращается вместе с Катей. Подталкивает ее к Степану.

— Ваша дама в полном порядке. В ближайшее время дети больше не предвидятся. Я ее закодировал на всякий случай. — Обращается непосредственно к Кате: — Вам необходимо быть постоянно рядом с ним. Одного оставлять крайне опасно. В любой момент может случиться приступ.

— Спасибо, доктор, — улыбается ему Катя.

— Я не доктор, я жрец — понтифик Артемий.

В комнату входит Фрина.

— Проводи, агнец мой, этих милых господ. Неужели в приемной еще кто-то дожидается?

— Да.

Степан и Катя переглядываются. Артемий замечает их немой диалог. Поворачивается к ним спиной и приказывает Фрине:

— Зови.

Элеонора в таком состоянии, что проносится мимо Степана и Кати, не узнавая их, а скорее, просто не замечая.

Фрина поспешно закрывает дверь, оставляя ее наедине с понтификом.

Артемий обнимает нежданную ночную гостью. Она рыдает на его плече. Участливо гладит ее по голове, спрашивает:

— Опять приходил?

Она в ответ только вздрагивает.

Увлекает ее на белый кожаный диван. Усаживает. Сквозь рыдания слышит:

— Извини, Артем. Но куда мне деваться? Нинон дома не нашла. Он везде преследует меня… Недавно у Таисьи влез в ее портрет и оттуда принялся меня пугать. А сегодня перед сном… я уже собралась спать… не поверишь… ужас… ужас…

Артемий больше не гладит ее по голове. Его рука застыла над ней. Элеонора перестает всхлипывать. Достает из рукава платочек, вытирает слезы. Откашливается. Несколько раз глубоко вздыхает.

— Короче, я собиралась спать. Зашла в спальню Гликерии, бывшую, разумеется, посмотреться в большое напольное зеркало. Подхожу, смотрю в него и вижу не себя, а Василия!.. Мне сделалось дурно. Я наверняка упала бы, но его остановившийся взгляд заставил замереть. От страха зажмурила глаза. А когда их открыла, в зеркале было мое отражение и ничье другое. Словно сумасшедшая, я решила потрогать рукой собственное отражение. Но едва прикоснулась к поверхности зеркала, как моя рука, точно в воду, ушла в глубину зеркала по локоть. Там внутри кто-то цепко схватил за запястье и потянул к себе. Другой рукой мне удалось ухватиться за раму. Борьба продолжалась не больше минуты. Не знаю, почему, но, упираясь, мне удалось опрокинуть на бок тяжелое массивное зеркало на львиных лапах. Оно с грохотом повалилось на пол, задев перед этим широкий подоконник, и раскололось на множество осколков. После этого меня никто не тянул. Я вытащила из-под острых кусков стекла невредимую руку и выбежала из комнаты. В спальню побоялась входить. А в прихожей, там, где у меня зеркальная стена, снова увидела его. Не приближаясь, схватила шубу и выскочила на улицу. Пойми, он везде преследует меня…

— Правильно сделала, что пришла. Следовало раньше. Ласкарат торопится. Все активнее покушается на твое тело. Наступит момент, когда ему все же удастся влезть в твою оболочку, и тогда уже твоя бестелесная душа вынуждена будет скитаться по белу свету. Ее не призовет к себе Господь, потому что она останется без погребения. Бойся Лaскарата. Все, что я говорил о нем, — правда.

Элеонору тон Артемия успокаивает. Ей важно, что он верит ее фантастическому рассказу. И не высказывает никаких сомнений, как это делают, окружающие. Таисья вообще считает, что подобные галлюцинации вызваны ранним климаксом.

— Он является каждый день? — спрашивает Артемий.

— Нет. Хотя не знаю. После Таисьи, когда я потеряла сознание, Нинон меня увезла к себе. И я спокойно заснула. А до этого ночью дома я была… — Элеонора теряется. Ей неловко рассказывать о Степане, о морильщике тараканов. К тому же только сейчас до нее доходит, что в дверях она столкнулась с Катей и Степаном. Они здесь? Ночью? Но спросить — выдать себя. Поэтому она решает поведать только историю с морильщиком. Артемий слушает внимательно. Не перебивает. После того как Элеонора упоминает о биологическом образовании морильщика, он уже не сомневается, что речь идет о Максе. Но не подает вида. Элеонора клянется, что ночь провела в спальне, а странный человек в зале на канапе.

— Не обиделся?

— Нет. Не знаю. Во всяком случае уходил с хорошей улыбкой.

Артемий доволен — теперь ситуацию с Элеонорой и Ласкаратом он способен держать под контролем. Поскольку Василий попытается отомстить и ему, за то что проник в тайну существования этого монстра, то лучше всею не дать ему влезть в тело бывшей жены. Другие человеческие оболочки по каким-то неведомым причинам Ласкарата не устраивают.

— Слушай меня, агнец мой. ВОЛЕНС — НОЛЕНС, спрятаться тебе от него не удастся. Я не говорю о сегодняшней ночи. Здесь ты под покровительством моей ауры. Дома же постарайся ночевать в присутствии этого морильщика. Судя по всему, у него мощное положительное биополе, и Ласкарат не в силах пробить его.

Элеонора сердится:

— Ну допустим, попрошу его раз, другой. Бесконечно же это продолжаться не может!

— И не надо. Каждая попытка Василия завладеть твоим телом приводит к огромной потере его энергии. Он измотается окончательно и превратится в жалкое ничто.

После этого можешь расстаться с посланным тебе судьбой человеком. Я все сказал! ДИКСИ.

Элеонора утомлена их разговором и понимает дальнейшую его бессмысленность. Артем предложил то, до чего она могла бы додуматься и сама. Устало встает с дивана:

— Где я могу хоть чуть-чуть поспать?

Артемий молча ведет ее в комнату с мраморными лежанками. Она ложится. Понтифик кладет ладонь на ее лоб, и через несколько минут Элеонора засыпает безмятежным, глубоким сном.