Ну ты же мужчина!, или МеЖполовые парадоксы

МОСТЫ, ХВОСТЫ И ЖЕЛЕЗНЫЕ СТУЛЬЯ

Мы с Машей сидим в кафе и пьем глинтвейн. У нее катастрофа. Подруга на день рождения преподнесла ей в качестве презента кольцо, но кольцо это дисгармонирует с диаметром машиного пальца и вообще с ее эстетическими взглядами. Внимание, уточняющая деталь: подруга крайне настойчива, склонна к диктаторству и не терпит возражений. Она же приглашает Машу на выходные к своим родителям, живущим под Москвой. Мария абсолютно не в восторге от идеи, но чувствует себя обреченной, так как «иначе Ал инка такую бучу поднимет». Кольцо тяжкой веригой сидит на ее персте из тех же соображений — снимать себе дороже. Вертя его пальцами вокруг оси, она плачется мне о таких вот давящих жизненных обстоятельствах. Я недоумеваю, как в принципе такой человек мог стать ее подругой, не слышу в ответ ничего разумного, а потому решаю перевести тему.

— Знаешь, — говорю, — мне отец на новый год подарил меховую шапку. Экстравагантнейшая вещица! Она сделана из лисьего меха, спереди даже нашита шкура с мордочки лисы, где две бусины вместо глаз, а сзади — не поверишь! — вот такой хвост, сантиметров тридцать пять. Мы когда пришли в магазин, я долго смеялся и не верил, что такое можно носить. А потом примерил и понял, что батя попал в точку. Все, кто видел мою шапку, в один голос утверждают, что она идет мне, как родная.

Пока я расписывал с восторгом папин подарок, Маше в седалище медленно входила раскаленная игла. Только так можно объяснить преображение ее лица.

— Что-о-о? Шапка с хвостом и мордочкой лиси-и-ички? Это что за ужас та-а-акой?

Я оглянулся в ничтожной надежде увидеть пример где-нибудь вокруг нас. Но недаром же папа выбрал эксклюзив: рядом висели на вешалках только самые тривиальные головные уборы. И лишь где-то поодаль восседала дама в гривастом парике.

— Маш, этого не объяснить, это надо видеть своими глазами. В следующий раз, когда мы встретимся, я обязательно приду в ней.

Машу аж заколотило от моего безмерного хамства.

— Ко мне на свидание? В таком уродстве? Ты меня сразу предупреди, чтобы я не шла!

— Ну, неординарно, не спорю. Так в этом-то и прелесть! Или ты боишься, что на меня будут смотреть, как на идиота?

— Мне все равно, как на тебя будут реагировать другие. Главное, что я сама буду смотреть на тебя, как на идиота.

Бывают в жизни мгновения ослепительного исчерпывающего знания. Когда вдруг все становится ясно разом, будто включили свет.

Я понял, что передо мной сидит обыкновенное быдло.

Все наши предыдущие встречи Маша усердно практиковалась в артикуляции звука «тц». Ее аккуратный язычок прижимался к верхнему небу, а потом отскакивал вниз с этим звонким цыканьем. При этом голова качалась из стороны в сторону, а зрачки, патетически закатываемые, пытались заглянуть в лобную долю мозга. Это был универсальный ответ на любые неизвестные ей вещи, которые я рассказывал, на любые нестандартные вопросы, которые я задавал, на любой неожиданный для нее вывод, который я делал. Сначала это выражалось фразами вроде «Ты такой умный — куда прям деваться» или «Ты меня сейчас совсем загрузишь. Тебе бы книжки писать», ну а потом благополучно окуклилось до условного знака «тц». Но как же зыбко и ненадежно впечатление умного человека! Тебе прочат карьеру энциклопедиста, но стоит махнуть лисьим хвостом на шапке, как ты — идиот, с которым и встречаться-то дальше стыдно.

Есть в логике такое понятие, как остенсивные определения. Это когда ты раскрываешь значение чего-либо не через существенные признаки, а на осязаемом примере (английское «ostensible» — «очевидный с внешней стороны», «явный»). То есть когда тычешь пальцем и говоришь: «Вот это вот с колесиками — машина». Мне в тот момент очень захотелось взять какого-нибудь подвернувшегося ребенка за руку, указать на Машу и дать остенсивное определение: «Малыш, вот это вот — быдло. Не становись таким».

Вы вполне можете меня обвинить в несоразмерности реакции на машино высказывание. Да, мол, она погорячилась, сравнивая тебя с идиотом, но нельзя же так обливать человека помоями. Но. я сейчас постараюсь вам объяснить свою позицию. Все дело в том, что термин «быдло» в наше время явно требует смысловой доработки. Мы привыкли, как только звучит это смрадное слово, представлять себе немытого, похмельного мужлана, орущего матом и харкающегося мерзостью нам под ноги. Мы привыкли ассоциировать это слово с образом неотесанности, тупой силы и культурно-интеллектуального дефицита. Но это только внешние признаки, природа же явления обладает куда большей глубиной. И вот я хочу высказать мысль, что быдло — это в первую очередь любой манипулируемый человек, не видящий в окружающем мире ничего, кроме пресловутых внешних признаков, и — самое главное — уверенный, что так и надо. Быдло — это отсутствие всякого сомнения в своей правоте и всякого желания прикоснуться к сути вещей. Быдло — это толпа, не терпящая анизотропии^[8] и стремящаяся подавить, унизить, высмеять инакость и самостоятельность. Быдло — это неспособность и нежелание задаваться вопросами. А поэтому я утверждаю, что машино поведение полностью изобличает в ней этот социокультурный феномен. Ее мозг не устроен так, чтобы спросить саму себя: «Неужели идиотизм человека заключается в своеобразности его стиля?» Как бы по-разному не смотрелись нечистоплотный шпанюк в трехполосных трениках и мерзнущая на входе в «Рай» VIP-статуэтка, хвастающаяся сумочкой за две тысячи нефтедолларов, они — две соседние головы одной и той же гидры. Их ведут— не они. И все их мировоззрение укладывается в формулы: «Не, ну Хой чиста здравый пацан, гадом буду в натуре» и «Эта как бы че за неформат?» Скажи этой светской стелле, что «Adidas» с рынка — это «формат», а шпанюку, что еженедельные посещения маникюрного салона — это «здраво», и они легко заменят друг друга в их примитивной системе. Сущность быдла позволяет ему быть взаимоконвертируемым, как бы не рознились внешние атрибуты. Главное, чтобы команду дал их кумир, заменитель головы. Как та самая машина подруга, которая навязывает ей волю во всем: от планов на выходные до кольца на пальце.

Моя мама по этой идиотической шапке узнала меня за триста метров среди других людей. Мы с отцом, возвращаясь из бани, шли по улице, когда она догнала и, неожиданно бросившись сзади, обняла нас обоих.

— А я иду и думаю, что-то знакомый хвост мелькает впереди! — смеялась она. И мне вдруг стало совершенно неважно, что сказала Маша за несколько дней до этого. Как, впрочем, и сама Маша.

Незадолго до этого моего прозрения Маша выдала другое виртуозное коленце. Мы шли по Большому Гнездиковскому переулку, и я рассказывал что-то про эволюцию человека. Маша, судя по ее лицу, мужественно крепилась.

— Примерно четыреста сорок миллионов лет назад, в конце ордовикийского периода, у примитивных позвоночных начался процесс цефализации и…

Договорить мне не дали. Цефализация была последней каплей.

— Так! — впечатала она, резко повернувшись ко мне. — Еще одно такое слово, и я пойду искать ближайшую станцию метро!

— Да зачем ее искать-то? — вздохнул я, и какая-то кромешная усталость разом подмяла меня. — Вон «Тверская» в пяти шагах. Тебе показать?

Маша как-то сразу вильнула, замяла тему. Я тоже не пошел на эскалацию конфликта, и ситуация сама собой устаканилась. Как выяснилось несколькими днями позже, только для того, чтобы высмеяли папин подарок на следующем свидании. Господи, ну чего я такого сказал? Ругался бы я матом — это не произвело бы такого смятения, как слово «цефализация». А всего делов-то: данный термин обозначает формирование головного мозга. Никто из вас сейчас не побежал искать метро? Почему, если я слышу новое слово, я не психую, а интересуюсь его значением? Может, и правда, в нашей стране так поступают только завзятые зануды? Знаете, четыреста сорок миллионов лет — это даже по вселенским меркам солидно. Это, братцы, одна сороковая всего возраста нашего мироздания. Но что мы видим сегодня? Некоторые позвоночные своим поведением явственно демонстрируют: четыреста сорок миллионов лет эволюции профуканы коту под хвост. У них-таки не образовалось мозга. У них там свалка попсы, которую не дай бог кто потревожит чем-то новым и сложным. Но зато они точно знают: шапка с хвостом — это первый разведпризнак идиота.

Несколькими днями позже, гуляя в одиночестве, я оказался где-то на краю Ясенева между улицей Голубинской и улицей Инессы Арманд. В одном из дворов ребята очень талантливо разграфитили трансформаторную будку фантастической панорамой во всю стену. Получилось просто здорово! И была там светлая надпись: «Life goes on…» Но гнетущее впечатление от вышеозначенных событий с хвостом, увы, подвигли меня в тот вечер на дословный перевод: «Жизнь идет на…». Или не все так плохо? А, Маш?

— Знаешь, а почитают нас люди, и ведь не поверят, — задумчиво сказал мне как-то Фил, когда мы занимались первичной редактурой и микшированием наших кусков. — Я иной раз и сам не верю, что мне в жизни попадаются настолько ирреальные кадры.

У Лидии Гинзбург есть верное замечание, что настоящие вещи мы нередко воспринимаем еще труднее, чем бутафорские. Она приводила пример, где на сцене театра был помещен большой резервуар с настоящей водой, символизировавшей озеро. И это на первый взгляд выглядело эфемернее, чем картонные декорации берегов. Когда в стихию сценического, опосредованного привнесена сама вещь, а не игра в нее, контекст стремится ее отторгнуть, разубедить зрителя в реалистичности.

В среде умеренно чудаковатых людей то тут, то там встречаются уникумы столь выразительные, столь истово исповедующие тупизм ультрарадикального толка, что кажутся нам персонажами художественно приукрашенными, как в комиксах. Первой реакцией на них будет попытка найти признаки игры, искусственного образа. «Так не бывает! — кричит наше сознание. — Мир безумен, но не настолько же!» Но вот мы присматриваемся, и до нас, медленно фонареющих от изумления, допирает, что тут все аутентично. Что это не постановка, а честное реалити-шоу. Что отдельные представители нашего мира утапливают педаль в пол до упора, соревнуясь в безумии, и несет их, как пела Ольга Кормухина, «на край мышленья»… И тогда нам, судорожно сглатывающим, хочется домой.

Знакомьтесь: Настя. И все… И дальше просто не знаю, что писать, потому что вы не поверите. Одна надежда, что эти строки прочитает сама Настя и подтвердит, что я не вру. Настя, ты поможешь мне? Ты ведь узнаешь себя, несмотря на то, что я тебя переименовал с сохранением заглавной буквы?

Мы встретились на Китай-городе и пошли мерить неспешными шагами Москву, залитую августовским светом и порядком опустевшую по случаю выходных. В каждом московском лете обязательно найдутся два-три уикенда, когда количество разъехавшихся по курортам достигает пика, а оставшиеся (неу)дачники отмокают в водоемах области и кормят комаров за вечерним шашлыком где-то на своих самодельных фазендах. И тогда город не узнает сам себя: машин мало, пешеходов того меньше, и лишь дорожно-ремонтные бригады, пользуясь затишьем, пластают по улицам свежий, тянучий, как подтаявший шоколад, асфальт. Эти редкие вечера могут легко водить тебя пешком многие километры, заманивая все новыми и новыми перспективами, что загадочно плавятся в закатных бликах. Не чувствуя расстояния, усыпленный размеренным ритмом, ты запросто можешь прошагать от какой-нибудь Пречистенки до какого-нибудь брежневского панельного массива на Калужской, где еще свежи не закрашенные службами ЖКХ надписи «ONYX» на стенах. Пройдешь — не заметишь как.

В обществе же Насти все происходило строго наоборот: каждый шаг мне давался, как сквозь воду против течения. Дело в том, что ей не нравилось или вызывало сомнение практически все с самого начала:

— Ой, ну и куда мы идем? А ты уверен, что там интересно? А там есть что-нибудь позитивное? — Мы только вынырнули на поверхность из метро.

— Не, ну на-армальна ты завел! Гуляем, называется! Мы проходили рядом с реконструируемой гостиницей по сколоченной из досок галерее внутри строительных лесов.

— Мы будем не пойми как шарахаться или все-таки посидим? — Мы двигались среди сидящих на скамейках и траве Александровского сада.

— Ты куда затащил меня ва-аще? Тут даже людей нет! Че за дела такие? — Мы свернули на узкую тихую улочку где-то за Боровицкой площадью.

Но это все были цветочки. Настоящая ягодка вызрела, когда я предложил перейти Москву реку и погулять в скверике у Болотной набережной. Этим предложением я окончательно провалил миссию «Формирование положительного имиджа на первом свидании» и навсегда был исключен из списков обходительных кавалеров. А дело, если позволите, в том, что близ Боровицкой через реку в далеком 1692 году был достроен Большой каменный мост. И когда я высказал идею воспользоваться этим инженерным сооружением, Настя сделала поперхнувшееся слоновой костью лицо. Физиономия ее чуть провисла в нижней части, обнаружив под собой контуры черепа, а глаза — глаза начали экстренно покидать отведенные природой границы, раздуваясь с почти слышимым резиновым поскрипыванием, как два шарика с гелием. Это живописное чело, подвергнувшееся скоропостижному мутагенезу, выставилось мне в упор, пару секунд позависало, посияло, а потом опало обратно и сделало так:

— Через мо-о-ост?! Через мо-о-ост?!

— Ну не вплавь же.

— Да я каждый день по мосту хожу до метро, ты понял?! Мне эти мосты уже во где сидят — сечешь?! Достали они меня уже — врубаешься?! Мы сегодня что — по мостам разгуливать собрались?!

Наверное, пора заносить в реестр новый вид урбанистической фобии — боязнь мостов, эстакад и прочих виадуков. Настя пришла почти в бешенство от предложенного мной варианта преодоления реки, и это, думаю, неспроста. Когда мне было лет одиннадцать и мы с папой ездили на канал имени Москвы на зимнюю рыбалку, я видел странную собаку. На припорошенном снегом льду у лунок сидело множество рыбаков. Некоторые из них были в компании четвероногих друзей. Псины спокойно ходили, играли выловленными ершами, валялись в снегу, метили торосы. Но эта! Эта собака, как только ее хозяин сделал первый шаг на лед, резко затормозила, потом попятилась, а потом, видя, что хозяин удаляется от берега, завыла, запричитала и заскакала по откосу, как безумная. И тут я понял, что собака не воспринимает лед, как твердое тело. Она, очевидно, помнила, что летом тут была вода, и не могла взять в толк, как теперь по воде можно идти, словно посуху. Она почувствовала, что тут какой-то опасный подвох, что надежность льда — мираж, иллюзия, которая в любой момент рассыплется и погубит поддавшихся ей. Судя по всему, Настя испытывала схожий диссонанс. Искусственность и хлипкость такой конструкции, как мост (не важно, что простоявший три века), не вызывала у нее доверия, порождала интуитивный протест. Но нет предела человеческому мужеству! И мы все-таки сделали это — прошли после некоторых препирательств по Большому каменному и каким-то парадоксальным образом добрались до другого берега невредимыми.

И автоматически оказались на острове. Да, на острове, ведь от Замоскворечья нас отделял еще и Водоотводный канал с фонтанчиками, ресторанчиками-поплавками и — о, ужас! — Малым каменным мостом. Не успели мы поменять подгузники после предыдущего подвига, как Настя вновь готовилась подавать иск в Страсбургский суд, ибо так просто спускать мне мои наглые замашки с форсированием водных преград она была не намерена.

— Опять?! Кирилл, ты че — издеваешься?! Я сейчас просто развернусь и уйду. Сам гуляй по своим мостам.

— Ну что ж, персональный паром ждет тебя. Ах, да, у тебя же персональный вертолет, как это я мог забыть?.. Мосты — не твой стиль.

Так или иначе, мы преодолели Рубикон Водоотводного канала, и снова счастливая звезда озаряла наш опасный путь. На Большой Земле, за Третьяковской галереей, нас ждал миленький скверик на пересечении Лаврушинского и Большого Толмачевского переулков. Мы даже умудрились найти там свободные полскамейки, что, несомненно, было ниспосланной небом благодатью для двух путников, вкусивших нечеловеческих трудностей на лихой тропе. Но Настя не оценила подарка судьбы. Мы провели в релаксации не более десяти минут, когда она сказала:

— Все, хорош, пошли.

— Что такое, Настенька? Что на этот раз?

— Тут слишком замкнутое пространство, реально давит.

Я сидел, задумчиво покусывал дужку солнцезащитных очков и открывал в себе новые грани. Странно было чувствовать, как в тебе так близко могут уживаться злость и любопытство. Всю эту тошнотворную буффонаду^[9] можно было прекратить час назад, пожелав клоунессе Насте всяческих благ еще в районе Лубянки, но что-то мне подсказывало, что надо дождаться кульминационной сцены, дабы люди будущего доподлинно знали, от кого они имеют честь происходить и какие извращения порой сбивали поступательный ход эволюции разума на Земле. Я остался. Я хотел кульминации.

Нас выдавило теснотой пространства прямо на Пятницкую. Потом мы немного попетляли по переулкам, пока наконец Настя не заявила, что не отказалась бы испить освежающего «Мохито». Мы замкнули небольшой круг, оказались снова на Пятницкой и прочитали на вывеске невысокого здания: «Глясе». А почему бы и нет?.. Внутри было свежо, сумрачно и как-то очень глянцево. Редкие посетители сидели за столиками, персонал откровенно скучал, а диджей копошился в своем вертушечном хозяйстве, настраивая аппаратуру для ночного перфоманса. Мы плюхнулись на диван. Настя погрузилась в изучение меню, а я просто упивался свежестью обстановки и не понимал, как же это раньше я проходил мимо, не заглядывая. Вынужден признаться, я очень падок на «космичность» интерьера. Оказываясь в помещении, где все испускает и отражает свет — столешницы из зеркального стекла, пластиковые панели на стенах, стробоскопы под потолком и притопленные в стены плафончики, — я испытываю футуристический восторг, напоминающий тот, что пионеры восьмидесятых испытывали при просмотре фильма «Гостья из будущего». Приятно в такой обстановке побалдеть полулежа с чем-то пестро-сахарным в бокале и помечтать о собственном студио в стиле хай-тек где-то на сороковом этаже где-нибудь на живописных холмах между Мичуринским и Вернадского…

— Ну как? Определилась? — вернулся я к своей спутнице.

Настя промолчала, окинула взглядом кафе, положила меню на столик и произнесла вдруг:

— Уйдем отсюда.

Меня не стало.

Я испустил дух легким облачком и развеялся муссонами. Я целиком переродился в один большой и изогнутый «Почему?»

— Потому что тут стулья железные, — ответила она и взяла в руки сумочку.

Стулья в кафе «Глясе» действительно имели несчастье быть оборудованными никелированными ножками.

— Настя, — попытался собрать мир обратно в кучку я, — но ведь мы же сидим на диване!

— Ну и что? — пожала плечами Настя и встала. — Железные стулья попадают мне в поле зрения. Идем?

Такой беспомощности и паники, как в тот момент, я не ощущал давно. Мирозданию под хвост попала шлея, и оно забрыкалось, застроптивилось, поперло на меня непримиримым буром. Оно ощерилось мостами, тесными скверами и металлом ножек стульев. Все, с чем я в тот вечер контактировал, было враждебно и неузнаваемо.

— Ну, идем? — снова раздалось у меня над ухом.

И я понял, какое инородное тело вклинилось между мной и миром. Я понял, что надо устранить, чтобы жизнь продолжалась в своих дружелюбных красках. Я поднял глаза на это туловище и ответил:

— Иди.

Настя свела брови:

— В смысле — «иди»?

— Иди. Я отпускаю тебя.

Она набрала в грудь воздуха, попереваривала его пару секунд, л потом загундосила с возмущением:

— Не, ну на-армальна, а? Ваще-та на-ада как-та-а с девушка-ми считаться, если что…

— Иди, — зарычал я, поскребывая пол ботинком.

Тулово попятилось, не спуская с меня очумелого взгляда, потом бочком-бочком протиснулось через ряды столь ненавистных ему железных стульев и исчезло за дверью… И мир снова потеплел, вышел из клинча, расправился, как после полного солнечного затмения. Лишь официант недоуменно глядел на меня.

Ну, теперь вы понимаете опасения Филиппа? Вот так порой наши пути пересекаются с путями столь экзотичных фигурантов, что не находишь ни слов, ни эмоций, ни самого себя. Остается одно…

Официант, бутылку водки!

— Слушай, Кирюха, все написано и выстроено хорошо, но мне кажется, сюжет не в кассу. Случай этот настолько нетипичный, что не только выбивается из общей канвы нашего писания, но и может вызвать упреки: дескать, тут вы явно перестарались, это вообще уже клинические случаи, и их нельзя причислять к общей модели поведения и т. д., — попытался я дать рецензию тому, что мне прислал Кирилл, а вы только что прочитали.

— Да, вероятно, ты прав, надо что-то доработать, — отреагировал мой друг.

Решение было принято быстро — полторы страницы отправлены на доработку, мы посмаковали случай на кухне и расстались.

Да вот только неведомо нам тогда было, что, возможно, в стране нашей существует некое тайное учебное заведение, где студенткам прививается эстетический вкус, согласно* которому потребно проводить время с представителями противоположного пола и коротать собственный досуг. Вне всякого сомнения, обычные прогулки по вечерней Москве теперь у них не пользуются такой популярностью, как 200 км/ч по МКАД или 4 часа в малазийском ресторане, но дабы отдать дань прихотям и забавам предков, можно позволит^ себе совершить променад. А чтобы в глазах посторонних людей не выглядеть синим чулком, делать это надо дозированно: не чаще одного раза в полгода и не более 500 метров за одну прогулку.

Если один случай больше напоминает собой исключение из правил, то второй в связке с первым уже больше походит на систему, а после третьего недалеко до эпидемии. Следовательно, сейчас мы имеем полное право начать формулировать свои горькие выводы.

— Тань, а что ты сегодня вечером делаешь?

— У меня будет два часа свободного времени. Если хочешь, мы можем с тобой погулять!

(Обращаю внимание на то, что Таня сама предложила прогуляться, но кто же знал, что я должен догадатьсяо манерах женского гуляния).

— Хорошо. Давай тогда встретимся в 19:30 на выходе из метро «Марксистская». Тебе удобно будет? — предложил я.

— Удобно… Но где мы там гулять будем? — последовал резонный вопрос Тани.

— Придумаем.

— Хорошо. До встречи!

Время 19:30. Я на месте. Потом на часах 19:35, и я на том же самом месте жду спутницу. В 19:47 (вот сволочь я, даже время запомнил) появляется Танечка.

— Танька, ты чего опаздываешь? — состроил я шутливую гримасу.

— Подумаешь, всего 15 минут. И вообще мне можно! — получаю я запрещенный удар. Удар сдержал, не хотел портить Танин вечер занудными объяснениями о равных правах мужчин и женщин.

— Я хочу воды купить, ты что-нибудь хочешь?

— Нет, спасибо!

— Ну пойдем. — Выходя из магазина, потянул я спутницу к пешеходному переходу.

— Где тут гулять? Я тут только «Парк Авеню» знаю, — сморщив переносицу, прогнусавила Таня.

— Было бы странно, если бы ты не была этом клубе! — ехидно парировал я. — Вот — подарок тебе. С прошедшим днем рождения! — протягиваю конверт, в который предусмотрительно вложил распечатанную статью из «Ководства» А. Лебедева.

— Что это? — вопросительно взлетают вверх девичьи ресницы, а ручка ныряет внутрь конверта.

— Дома прочтешь… Пойдем скорее — зеленый свет.

— Это, наверное, что-то умное. Для моих мозгов такое противопоказано! — даже не раскрыв вчетверо сложенные листки отпечатывает Таня.

В тот момент я предпринял над собой титанические усилия, чтобы:

а) сдержать хохот;

б) не начать орать посередине проезжей части о том, что думать заранее, не прочитав, а тем более говорить, что для мозгов это трудно, как минимум глупо. Но обо всем этом вы уже читали, еще раз мучить бумагу смысла нет.

Перейдя дорогу, мы двинули в сторону «Театра на Таганке».

— Ну и где тут гулять? — очевидно, считая меня склеротиком, повторила вопрос моя спутница.

— Я покажу тебе сквер пограничников и кинотеатр «Иллюзион», — выпалил я наобум, потому что на тот момент еще не решил, куда нам пойти.

Для того чтобы попасть на сторону театра, надо пересечь два пешеходных перехода — соответственно, переждать два светофора. Уверен, что в ту минуту Татьяна согласилась бы на принудительную эпиляцию или долгое гуляние по брусчатке Красной площади на каблуках, вместо того, чтобы вместе с толпой нестись через аж ДВЕ «зебры». Иначе никак не объяснишь ее прямо-таки вопль:

— Я вообще не терплю машины. Они мне не нравятся.

Я смолчал. Без происшествий мы добрались до финиша, а точнее — начала нашего путешествия. Впереди вниз уходила Верхняя Радищевская улица. И вдруг справа от меня послышалось:

— Мы что, вот по этой улице пойдем?

— Да, а что такое?

— Мне не нравится она!

Нужно уточнить, что между всхлипами, охами и обильными «не» были промежутки не больше, чем 2 минуты. Но я не отличаюсь злобным темпераментом, тем более, когда дело касается малознакомого человека, коим Таня и являлась на тот момент. Дойдя до конца здания театра, сразу за детским кафе «Арлекино», мы свернули в Верхний Таганский тупик, плавно переходящий в Нижний.

— Ну, вот тут машин нет! — улыбаясь, произнеся. Но не тут-то было:

— Как это нет? Вон смотри… — девичья ручка указывала на припаркованные в переулке автомобили.

— Зато тут есть культурный центр Высоцкого. Когда я первый раз приехал в Москву, я был тут, тогда здание еще и не начали реставрировать, можно было проникнуть внутрь двора и даже попасть в подъезды… а теперь все закрыто… Тебе нравится Высоцкий? — не унимался я, стараясь увести внимание собеседницы от мерзких машин и помочь забыть тяжелейший переход через Земляной вал.

— Не. Он поет смешно как-то. Весь напрягается…

— А ты в тексты вслушивалась?

— Нет.

— Ну послушай внимательно, может, понравится.

— Не. Не буду слушать.

— Почему?

— Ну я сказала же: потому что не нравится он мне! — отрезала Таня.

Отметая то, что творчество Владимира Семеновича близко мне, и я без преувеличения могу сказать, что боготворю этого человека, пренебрегая глубокой любовью ко всему, что было создано гением современности, хочу лишь констатировать: в последнем микродиалоге Татьяна позволила себе логическую загогулину, мастерства описать которую не хватило бы даже Высоцкому. Опять не достает сил, чтобы сдержать в себе всю ту обиду, которая обволакивает меня, когда сталкиваюсь с людским топтанием на месте. Бог с ним — с полным отсутствием логики, отброшу «аксиому Тани»: «он мне не нравится, но слушать его не буду, потому что он мне не нравится», задам уже ставший риторическим вопрос: как можно мириться с нежеланием духовно расти и попросту узнавать что-то новое?!

Чтобы снова попасть на Верхнюю Радищевскую улицу из Нижнего Таганского тупика, нужно преодолеть небольшой подъем. Этого я не учел. Пришлось реагировать и извиняться перед изнеженной спутницей: «Сейчас чуть-чуть пойдем в гору, не переживай, это недолго».

Идем вниз, к Яузе, и тут бац: дорогу преграждают нам строительные леса — «подстава» со стороны администрации Городской клинической больницы № 66. Скрепя сердце, мне пришлось вести Таню аж 4 метра по проезжей части, но, надо сказать, что она стойко выдержала это испытание, и только когда мы оказались опять на пешеходной дорожке, позволила себе испустить дух: «Ну куда мы идем?» Звонок ее мобильного телефона (к слову скажу, что у Тани Motorolla RAZR v3, зачем я упомянул об этом — поймете позже) уберег меня от необходимости выдавать еще не созревший ответ.

— Да. Я пока гуляю. Да не знаю, где я!

— Мы идем в сторону Яузского бульвара со стороны Таганки, — я попытался суфлировать.

— Я около Яузы… На какой ты развязке? А, ну хорошо, давай заканчивай и подъезжай… Да, давай, наверное, в «Атриум», там в 20:45 и в 22:10 есть сеансы… Ну, давай… пока!

— На какую развязку тебе надо?

— Да я не поняла.

— Очевидно, это Таганская площадь. Тогда пойдем обратно — через Николоямскую, а потом вверх по Земляному… — стараясь подавить в себе радость скорого расставания, предложил я.

— А тут долго идти?

Любой знаток Москвы поймет, что расстояние от торгового центра «Таганка» (где мы встретились с Таней) до Николоямской улицы (если идти по В. Радищевской) немного больше пятиста метров — той «полугодовой нормы» гуляний современной девушки. А внимательный читатель, если обратит внимание на то, что моя подружка собиралась успеть на сеанс в 20:45 (при том, что мы встретились в 19:47), без труда вычислит временную протяженность нашего маршрута. В общем, каждый шаг давался Тане с огромным трудом, и она, страдальчески понурив голову, подчинялась и брела. А что ей оставалось? Ведь завел я ее не пойми куда — сама не выберется ни за что. А тут я — какой никакой, а поводырь.

— О! Мы можем вот здесь срезать дворами! — приходит мне мысль, как облегчить Танины мучения.

— Ты что? — Округляет Таня глаза. — А вдруг мы заблудимся?

Мне было откровенно лень рассказывать ей, как еще на первом курсе, в редкие часы увольнений, я умудрился облазить центр Москвы вдоль и поперек по причине отсутствия денег на более светское времяпрепровождение. Теперь подчинился я — пошлепали вдоль проезжей части, где нас обгоняли авто. Видимо, опасность заплутать стоит в системе Таниных страхов намного выше, чем боязнь авто.

Отчетливо представляю ваши раздутые ноздри, фыркающие мне в лицо: что же это ты, такой всезнающий, не мог подумать, что девушка просто боится автомобилей, может, она когда-нибудь попадала в автокатастрофу? Не исключаю, но повторю: я примитивное, одноклеточное существо, которому все нужно разжевать и в рот положить. А неразжеванную информацию мои извилины сами перемалывать не в состоянии, посему у меня так в башке и отпечаталось: «Таня не любит авто на дорогах». Так же не любит, как я по своей прихоти не терплю, когда стригут ногти на ковре.

Уф! Закончилось наше путешествие наконец-то. Таня умчалась смотреть фильм «Глянец», чтобы вместе с Кончаловским пораскинуть мозгами над жестокими правилами и нелепостями гламурного мира, а я сел на метро и двинул навстречу Кириллу, чтобы убедить его не править сюжет про Настю и Машу, оживленные мосты, нелепые хвосты и злосчастные стулья. Мне хотелось размышлять над тем, что это было? Тенденция? Исключение? Система? Отработанная модель поведения? Защитная реакция от надоедливого кавалера или одно из правил этикета московской тусовки? Одно ясно: будьте, парни, осторожны, приглашая девушку погулять. Если уж и решились, то тщательно продумывайте маршрут — лучше, если это будет Битцевский парк, где нет ни авто, ни мостов, ни стульев… хотя… слышал, что там орудует маньяк. Вот засада! Дай бог, чтобы ваша спутница не читала прессу и не смотрела, новостей, а то, если она в курсе событий, происходящих в Москве, вам на голову непременно посыплется: «Ты че? Лучше места не мог выбрать? Тут маньяки всякие шастают!»