О чем молчат выжившие

Сергей Семёнов СНЕЖНЫЙ ОХОТНИК

Лютует за окошком зимний ветер. То вдовой безутешной зарыдает, то по-волчьи в трубе завоет. Сметет снежную крупу с навеса крыши, бросит на раму – точно крохотные коготки поскребут по стеклу. Опять к вечеру непогодится.

В избе тихо, только и слышно, как мышь за стенкой скребет, да полешки в подтопке потрескивают. Матвейка поближе к теплу жмется – сел у печки, дощечки с деревянными кубиками перекладывает, что-то опять мастерит. Поиграет немного, да снова глянет на кухню, где отчим на охоту собирается.

Уйбаан[7] натянул тулуп, проверил обрез с патронами. Рюкзак за спину, да пику батькину под рукав приладил. «Стальной зуб» меж двумя коренными сунул, языком поправил. Вроде все, можно идти.

– Дядя Ваня опять чучуну[8] бить пошел? – вопросил мальчуган, глядя на мамку.

– Да, сынок, – склонила голову длинноволосая красивая женщина с усталым взглядом. Поправила воротник вязаной кофты, тяжело поднялась с кушетки. Ааныс уже на последнем месяце, живот большущий, еле ходит. «Дочурка будет», – уверенно говорит тетя Надя. Бабку не обманешь, у старухи глаз наметанный. Только глянет разок – и все, скажет – как отрежет. К ней все девки брюхатые ходят, чтобы про будущего ребенка узнать. И хоть бы раз ошиблась.

– Подрасту – возьмешь с собой? – глаза Матвейки вспыхнули озорным огоньком.

– А как же, маленький охотник, – Уйбаан улыбнулся и потрепал мальчонку по голове. – Потерпи еще немножко. Скоро вместе за лохматым пойдем.

– Ты береги себя, – тихо шмыгнула Ааныс, склонив голову. Переживает, боится, а понимает все равно, что больше некому сейчас идти. – Про нас помни.

Ааныс – добрая, работящая, и его, Уйбаана, любит сильно. Когда Оленька его умерла, взял ее замуж через год вместе с сынишкой. У Ааныс мужа-то лихорадка забрала, мучился долго, да так и не выходился. Горе горем, а женщине молодой без мужика совсем туго. А Матвейка, хоть и не родной сын, а Уйбаан его все равно любит, как своего. Смышленый, веселый, и помощник хороший растет. Мамке и отчиму всегда подсобить за радость. И правильно тетя Надя говорит – детей чужих не бывает.

Громыхнуло в сенях, дверь отворилась, впуская в избу облачко морозного воздуха. Через порог шагнула тетка в медвежьей шубе с двумя ведрами снега. Поставила у печи, стряхнула снежинки с седеющих волос.

– Уже собрался, Ваня? – с волнением спросила женщина.

– Да, надо идти, – ответил охотник.

– Ну, с богом, с богом, – закивала старуха. Бабка тоже мокроту разводить не любит. Переживает, а виду не показывает. Нечего сопли распускать, когда мужик на дело опасное собирается.

Уйбаан взял со стола кружку, исходящую паром, хлебнул травяного чая. Закрыв глаза, охотник почувствовал, как напиток разливается внутри, согревая его. Ну, все, можно топать. Ааныс бесшумно скользнула к нему, не говоря ни слова, прижалась к груди. Охотник обнял ее, почувствовав пряный запах волос. Осторожно поцеловал в макушку и выпустил из объятий.

– Ждите, скоро вернусь, – и шагнул за порог.

Улуу, их маленький поселок, затерянный среди безбрежного океана якутской тайги, стал прибежищем для нескольких десятков человек. Когда, по словам слепой бабки-соседки, которой перевалило за век, духи огня сошли на Якутск и сожгли его, об этом узнали даже здесь. Семилетний Уйбаан помнил, как в тот день дрогнула земля, а над тайгой появилось зловещее грибовидное облако. Мамка болтала, что случилась Большая война, и по радио успели сообщить, что накрыло и столицу, и Питер. Отец после рассказывал, что бомбили и другие города по стране, а может – и по всему миру. И маленький Уйбаан боялся, думая о том, что же будет дальше.

А потом с севера потянулись люди. Оборванные, израненные. От них и узнали, что по Якутску вдарили ядерной. Выжгли полгорода, а те, кто успел – укрылись вроде в бункерах да подвалах. Бежавшие с окраин якутяне потянулись на юг, к Алдану, куда не лупили ракетами, да вот только потом поговаривали, что там почти все и сгинули от неведомой заразы. А те, кто выжил, – ушли в Томмот, на окраины, да там и осели. Иногда, очень редко, из Томмота в Якутск по железнодорожной ветке ходила дрезина, и жители Улуу обменивали рыбу с солониной на порох и ружья, из обрывков разговоров узнавали новости о жизни северян и южан.

Люди в Улуу жили на окраине села – понастроили деревянных изб, обнесли хуторок мощной изгородью из бревен. Двухэтажки забросили в первый же год, как не стало света и воды. Уже тогда поняли – пришли тяжкие времена и испытания. Но людям повезло – их поселок, названный в честь главного из якутских духов, лежал в двухстах километрах от Якутска. Сюда не так часто забирались хищники из зараженных северных районов, и земли были относительно «чистыми».

Сильный порыв ветра швырнул в лицо охотника пригоршню снега. Уйбаан вырвался из лап воспоминаний, глянул на село. Над крышами домов вились дымки, поднимаясь к хмурому небу. К вечеру здорово похолодало. Зима в этом году лютует, как морозы нагрянут – так изгородь по ночам трещит, да болота окрестные до самого дна промерзают. Воды днем с огнем не сыскать, приходится снег топить. Ничего, сколько зим пережили, и эту одолеем.

Копаясь в воспоминаниях, Уйбаан неожиданно понял, как давно все это было. Нет в живых ни мамки, ни отца – лежат себе спокойно на тихом кладбище у края леса. Сам он вырос и возмужал, охотником стал, семьей обзавелся. Жизнь течет и катится – вчера только пацаненком по дворам бегал, а сегодня взрослый уже.

У ворот дядя Федор в тулуп кутается, на небо хмурое поглядывает. Сдавил Уйбаану ладонь в меховой варежке, улыбнулся сквозь густые усы. В бороде снежинки застряли, живые глаза-черносливины смотрят на парня.

– Отворяй, дядь Федь. Пора.

– Ну, ни пуха, ни пера булчут[9], – пробасил мужчина, сдвигая тяжелый засов.

– К черту, – Уйбаан улыбнулся в ответ и полез в сарай у стены, выволок охотничьи лыжи. – Поглядывай, скоро буду.

– Вань, ты это… возвращайся давай, – задушевно попросил мужчина. – Нормальным.

– Добро. Ты, если я того… патрон не трать на меня, – Уйбаан встал на лыжи. – Под лопатку ножом – и все.

– Да ну тебя, с твоими шутками, – отмахнулся дядя Федя, и борода его затряслась. Скрипнули петли, и тяжелые ворота отворились. Охотник махнул рукой мужчине и вышел за ограду.

Куда ни глянь – вокруг нетронутая снежная целина поля. Впереди громоздится темная стена тайги. Кажется, что тучи ползут так низко над сопками, что задевают их своим брюхом. Ветер-мелятник гнет, тащит поземку, и клубы белые так и танцуют вокруг охотника, завиваясь в спирали. Смеркается быстро – вроде недавно светло было, а глядь – и сумерки подкрались незаметно.

Уйбаан остановился передохнуть у маленькой рощи. Встал под прикрытие деревьев, перевел дух. Тут не так сильно задувает, и деревню отсюда еще видать. Скоро уж и совсем стемнеет, а чучуна только в темноте приходит. Недолго осталось ждать.

Охотник вдруг вспомнил, когда люди впервые узнали о чучуне. Наверное, уж лет десять минуло, как не больше. Раньше про него только в сказках рассказывали. А как чучуны появились, так старухи потом трепаться стали, что это злые духи, которых люди в лесу своей войной потревожили. Вот и принялись они человеку мстить. Помнил Уйбаан, как матери детишек чучуной пугали. Летом да весной он в берлоге спит, а как морозы да метели начнутся – просыпается да к людям идет. Как только стемнеет, в избах все двери на замки заперты – чучуна около села ходит. Да и изгородью деревню обнесли – не от волков и медведей. Волки-медведи – зверье знакомое, с ними давно управляться научились. А как чучуну извести – еще надумаешься, поломаешь голову.

Еще батька чучуну бил. Знатный охотник был, да тоже закопали несколько лет назад за Увалом. Ум да ловкость у охотников в почете, да противник в тот раз хитрее оказался. Только ружье от батьки осталось да альбом со старыми фотографиями. Опасная охота, в селе-то всего три охотника за чучуной вместе с Уйбааном. Дядька Лэгэнтэй совсем уж старый, года два как не охотится – ноги почти не слушаются. А второй, Антон, третий месяц как хворает. Вот и получается, что, кроме Уйбаана, некому идти. А лесорубы уже в лес не суются – опять следы недалеко от села видели, боятся.

А чучуна – он страшный, что ни говори. И Уйбаан сам боялся его, хоть и убил уже четверых. Чучуна поймает – и словно в голове покопошится, а потом человек обезумеет. Вернется в село – вроде нормальный, а после точно полоумным станет и начнет людей убивать. Зверь приходит потом, да падаль только собирает. Так и в Верхней Амге было лет пять назад – там чучуны местных охотников задурманили, а те потом своих же и перерезали. Никого не осталось, только ветер по берегам Амги пыль да кости катает.

Бегут тучи косматые по своим делам, снег все сильнее пляшет. Вот уж темнота укутала окрестности, точно покрывалом. Ну, все, пора обход делать. Длинная пика в рукаве, отточенная, как шило, – уже четыре сердца звериных на нее нанизано. Уйбаан стиснул зубы. Ведь из-за этой твари лохматой он Оленьку три года назад потерял. Вместе с воспоминаниями и ненависть лютая снова подкатила. Во рту «стальной зуб» язык холодит. Сам Уйбаан попросил местного знахаря дядю Никиту зуб ему вытащить, а потом специально себе железный клин выточил. Как на чучуну идти – «стальной зуб» под язык. Без него охота верной смертью обернется.

Шурх-шурх. Лыжи идут плавно, снег поскрипывает под ногами. Тянутся два следа, как братья-близнецы. Луна щербатая за плотными тучами схоронилась – выглянет, а потом точно испугается и снова спрячется, будто непогоды боится. Все ближе молчаливая стена тайги. Вот и мысли все куда-то ушли, даже страх немного отступил.

Уйбаан вдруг замер, почувствовав слабость в ногах. Казалось, они сделались ватными и непослушными. Потом нега разлилась по всему телу. Охотник попробовал пошевелить конечностями и понял, что движения даются ему с большим трудом.

Чучуна был рядом.

Охотник медленно повел головой. Да, вон там, возле леса, шевельнулось что-то большое и темное. Потом от деревьев отделилась фигура и медленно двинулась в сторону охотника. Уйбаан ощутил силу зверя – парень не мог пошевелиться, и сознание стало затуманиваться, точно он проваливался в сон. Охотник надавил на «стальной зуб» и поморщился – железный клин впился в десну, вспыхнувшая боль отогнала дурман, не давая зверю овладеть его разумом.

Чучуна идет медленно – шагнет и снова встанет, слушает. Уйбаан поразился его размерам – этот был куда крупнее всех предыдущих и более осторожный. Снова накатила невидимая атака зверя, и охотник сильнее нажал на «стальной зуб», морщась от боли. Скоро, уже скоро. Слышно, как хрустит снег под огромными лапами. Крутятся снежинки вокруг исполина, и Уйбаану кажется, что во тьме глаза зверя горят красными огоньками. Вот уж он совсем близко – высится над Уйбааном молчаливой горой. Огромная мохнатая рука коснулась плеча парня, и на охотника навалилось беспамятство.

Не было ни ночной пурги, ни мороза, ни зверя. Уйбаан вдруг увидел солнечный день, изумрудную зелень и блестящую воду Улу. Там, где берег плавно сбегал к воде, на песке сидела светловолосая девушка и полоскала белье. Охотник залюбовался ею: длинные русые волосы, простое платье, тонкие белые руки. Девушка внезапно обернулась к парню, и на ее лице расцвела улыбка. Уйбаан запомнил Олю именно такой: простоволосой и красивой. И там, в видении, все было хорошо, словно ничего и не произошло.

Нет! Молчи, булчут, нечего твари лохматой знать, что в душе у тебя творится. Чучуна ведь только и ждет, чтобы твое слабое место найти. Молчи, охотник, о своем горе, о своей слабости. Не дай гадине твои мысли услышать. Иначе не воротиться тебе домой, к жене и детишкам. Помни о долге, да о «стальном зубе». И молчи!

«За мою Оленьку, тварь!»

Неимоверным усилием челюсти сжались, и «стальной зуб» впился глубоко в десну. Дикая боль, казалось, пронзила все тело, отогнала морок. Исчез ясный летний день, и охотник снова ощутил холод зимней ночи. Почувствовал, как скользнула вниз по рукаву сталь.

«Получай!»

Уйбаан ударил снизу вверх, и отточенная пика вошла в грудь зверю, точно туда, где находится сердце. Чучуна громко заревел, и охотник почувствовал, как невидимые путы спали с конечностей. Но не успел шагнуть назад. Сильнейший удар свалил его с ног, левое плечо и грудь взорвались нестерпимой болью. Пика вылетела из рук и нырнула в пушистый снег. Уйбаан судорожно пошевелил языком во рту и не обнаружил «стального зуба». Видно, от удара выскочил – да где же сыщешь его в снегу? Перевернувшись на спину, охотник увидел, как чучуна рухнул на колени и, рыча, пополз к нему. Парень словно ощутил дыхание смерти, и на него накатила волна животного страха. Рука непроизвольно метнулась в сторону и нащупала что-то твердое.

Лыжи. Их носы, усиленные железом и обитые стальным листом, были похожи на острия ножей. Резво вырвав из-под себя лыжину, Уйбаан со всей мочи ткнул чучуне в морду. Снежный человек схватил охотника за ногу и заревел. Второй удар пришелся чуть ниже, в самую шею. Зверь всхрапнул и отпустил охотника. Превозмогая себя, парень поднялся и глянул сверху вниз на поверженного врага, вытаскивая тяжелый нож. И застыл, не веря ушам.

Чучуна говорил человеческим голосом. Охотник видел, как медленно открывается пасть зверя, видел громадные окровавленные клыки, различал слова. Кружились в диком танце снежинки, подвывал ветер, а Уйбаан слушал хриплый голос снежного человека и чувствовал нараставшую слабость.

«Молчи, тварюга проклятая! Обманываешь меня снова, морочишь голову. Только заговори с тобой – и останешься тут, в снегу лежать. Не верю тебе, погань. Нет уж, моя взяла. Хочу еще дочку понянчить, Матвейку охотником вырастить. Хочу вашего брата пикой своей колоть».

Ярость всколыхнулась со дна души и выплеснулась наружу. Нож рассек ночной воздух и вошел точно в черный глаз чучуны. Тварь дернулась в последний раз и замерла. Обессилевший охотник рухнул на волосатую тушу, и мир перед глазами померк.

…Уйбаан чувствовал теплые лучи солнца и прохладную воду Улу. Вода обтекала его нагое тело, даря умиротворение. Русоволосая девушка ударила ладонью по водной глади, и в воздух взметнулись брызги, искрящиеся на солнце. Парень рванул вперед и обхватил хрупкое девичье тело, чувствуя под тонкой намокшей тканью платья нежную кожу. Ему не хотелось говорить, он хотел просто смотреть в ее глаза и радоваться.

– Молчи, охотник, – шепнула девушка и поцеловала парня в губы.

Уйбаан не знал, сколько длилось забвение. Когда он очнулся, все было кончено. Из-за туч выглянула луна, осветив окровавленный снег и тушу мертвого зверя. Парень тяжело выдохнул, попытался подняться, но тотчас же увяз в снегу. Тело почти не слушалось, конечности повиновались плохо. Охотник вдруг понял, что его колотит озноб. Вот он, еще один поверженный зверь, очередная зарубка на пике. Уйбаан пока не отошел от схватки, не ощутил вкус победы. Осознание того, что он одолел чучуну, придет позже.

«Волкам будет чего погрызть сегодня ночью», – улыбнулся Уйбаан. Выдернул из-под трупа зверя поломанную лыжину, в бледном свете луны приметил пику, торчащую из снега. То, что потерялся «стальной зуб» – не беда, выточит новый. А перед глазами все еще стояли картины прошлого. Нужно чуть-чуть постоять на морозном воздухе – пусть холод отрезвит, прогонит воспоминания. В них много радости и много боли. Пускай теперь они уходят.

Все, хватит! Молчи, память.

Все тело Уйбаана ныло, губа кровоточила, сердце заходилось в груди. Парень сделал шаг, и острая боль пронзила тело. Охотник стиснул зубы и едва не застонал, но тут же одернул себя. Он вспомнил, чему учил его главный наставник.

«Молчи, булчут, никогда не показывай свою боль и слабость, – услышал Уйбаан в голове голос отца. – Ты – мужчина, а мужчины страдают молча».

И, хромая и утопая в снегу, снежный охотник медленно побрел домой.

Туда, где надеялись и ждали.