О чем молчат выжившие

Анна Калинкина НЕ УШЕДШИЕ В МОСКВУ

– Пап, а что такое «стачек»?

– Почему ты спрашиваешь?

– А вот, смотри.

Мужчина поглядел туда, куда указывал рукой мальчик лет четырех-пяти в чересчур больших сапогах, драных джинсах и ветхой коричневой ветровке с капюшоном. На углу обветшалого кирпичного здания, черневшего пустыми провалами окон и дверей, чудом сохранилась табличка «Пр. Стачек», белевшая в неверном свете луны. Налетел порыв ветра, зашумел в листве деревьев, тянувших к ночному небу корявые ветви.

– Орехово-Зуево – город ткачей и стачек[10], – пробормотал мужчина.

– Ну, пап! Каких ткачей?

– Стачка – это когда все перестают работать, – пояснил старший, поняв, что сын не отстанет.

– Если все перестанут работать, мы с голоду умрем, – по-взрослому рассудительно сказал младший, явно повторяя чьи-то слова.

Мужчина только вздохнул, прислушиваясь к звукам ночи. Ветер шумел в листве, монотонно кричала ночная птица, где-то недалеко пиликал кузнечик. «Мы в детстве называли их цикадами, – подумал он. – Такие большие, зеленые. Вроде бы раньше в каких-то странах цикад ели. Может, и нам попробовать перейти на кузнечиков, когда ничего другого не останется?»

Разведчик Петр Самсонов по кличке Карась был близок к отчаянию.

В первые дни после Катастрофы казалось, что ореховским повезло больше, чем жителям окрестных деревень. Здесь даже не сразу поняли, что произошло, – вдали слышны были взрывы, горизонт затянуло тучами, отрубились телевидение, связь, электричество и газ, а вскоре стало ясно, что поезда больше не ходят. Многие в тот день уехали на работу в Москву и уже не вернулись обратно. Кое-кто из родственников пытался их разыскивать и тоже пропал. С тех пор «уйти в Москву» стало означать для горожан то же самое, что «умереть». Сначала люди сидели по квартирам и боялись высунуть нос на улицу, но потом немного успокоились – фон в городе был почти нормальный. Вот только привычные деньги обесценились, и на работу ходить уже не было смысла. Перешли на натуральный обмен – пока еще было, что обменивать. Выходить из дому приходилось теперь по ночам – днем яростное солнце выжигало все живое.

Некоторое время в городе процветало мародерство – шайки врывались в дома, убивали хозяев за сущую ерунду – за еду, за теплые вещи. Потом уцелевшие поняли, что надо держаться вместе. Они поселились в бывших торговых центрах «Морозовский» и «Орех», занявших когда-то старые кирпичные корпуса фабрики Морозова.

Продукты, остававшиеся в «Ашане» и других продовольственных, закончились в первую же зиму. Тогда стало ясно, что в деревне, пожалуй, посытнее будет. Но мародеры добирались и туда. У Петра была в деревне сестра, Люба, и он все подумывал отправить к ней сына – подкормиться. Но бродяги, пришедшие в город этой весной, рассказали, что Любу с мужем убили и ограбили.

Маленькая община, занявшая корпуса фабрики, сокращалась с каждым месяцем, но все еще держалась. Летом промышляли рыболовством, ходили по ягоды, собирали яблоки в опустевших поселках, обшаривали в поисках овощей заброшенные огороды, кое-что пытались выращивать сами. Зимой мужчины занимались подледным ловом, охотились на расплодившихся одичалых кроликов. Одно время было у общины три коровы, но одна сбежала, а две зимой пали от бескормицы. И дети остались без молока.

Разведчик вздохнул. Откуда-то издалека долетел вдруг протяжный вой, прервав его размышления. Сын крепче сжал его руку.

– Это оттуда, где «Ашан»? – дрожащим голосом спросил мальчик.

– Да нет, это далеко, где-то на Карболите, – не слишком уверенно сказал мужчина.

– А может, мы никуда не пойдем? Зачем мне новая куртка? И в этой хорошо, – тихонько сказал мальчик. Мужчина глянул на его ветровку, рукава которой были парню чуть ли не по локоть, затем окинул взглядом свою куртку защитного цвета, почти новые штаны, добротные ботинки. «А может, и правда, – подумал он, – Петровна потом ему мою куртку перешьет, недолго уже осталось ждать».

– Пап, ну чего ты молчишь? Пойдем домой? – тормошил его мальчик.

«Боится. Не выйдет из него разведчика», – машинально отметил отец без особого сожаления. А вслух сказал:

– Давай еще постоим немножко. Очень уж погода хорошая.

Мальчику явно хотелось поскорее в убежище, но он не смел ослушаться. Стоял, держа отца за руку, пугливо озираясь на черневшие в лунном свете кусты. Когда налетал порыв ветра, они шевелились, как живые, – словно тянулись к нему.

– Пап, а кто все эти дома построил? – мальчик обвел широким жестом высокие здания красного кирпича, темневшие пустыми провалами окон.

– Савва Морозов, – отец говорил отрывисто, словно каждое слово давалось ему с трудом. – Это фабрики старой корпуса. Он чуть ли не полгорода построил – и фабрику, и больницу, и школы.

– А это ему на Холодильнике памятник стоит?

– Нет, там памятник Кирову.

– А Киров тоже дома строил?

– Нет, он боролся против таких, как Савва Морозов.

– Понятно, – вздохнул мальчик, хотя чувствовалось, что ничего ему не понятно. – А на Холодильнике что было?

– Там хранили рыбу, мясо, мороженое.

– А мороженое – это что?

– Это похоже на то, как баба Клава зимой молоко замораживала с малиновым вареньем.

– Вкусно было! А я уже давно молока не пил.

Отец снова вздохнул. Мальчик не унимался.

– Пап, а скоро наши за грибами пойдут?

– За грибами далеко идти. И опасно.

– Это потому, что в лесу кикиморы живут? – спросил мальчик. – И женщина в зеленом?

– Поменьше слушай бабьи разговоры. Самый страшный зверь в лесу – человек.

– А не волки? Пап, а куда Шарик делся? Волки съели?

Отец молчал.

– А то ты бы мог с Шариком пойти. Набрал бы грибов, и был бы у нас опять вкусный суп, почти как на прошлой неделе. Тогда был с мясом и с косточками. Пап, а откуда мясо взялось? Ты кролика подстрелил?

– Кролика, кролика, – невнятно пробормотал отец, потирая грудь. – Откуда им тут взяться-то, кроликам, – проворчал он себе под нос, – давно уже всех переловили. Теперь мы прямо как те корейцы. А скоро и крыс всех подъедим.

– Пап, а может, Шарик просто убежал? Может, он скоро вернется?

Отец молчал.

Затих и мальчик, но его хватило ненадолго.

– Пап, а знаешь, мы с Васькой нашли железные ворота запертые, а за ними старый-старый поезд с красной звездой.

– Я тебе говорил, что нельзя из убежища уходить без спросу?

– Это потому, что в Усаде цыгане живут? Они детей воруют?

– Кто тебе сказал такую чушь? Нет там цыган.

– А Петровна говорит, что есть.

– Они раньше там жили, а потом, после Катастрофы, ушли.

– А куда? В Москву?

– Не знаю. Может, и в Москву.

– А за железной дорогой кто живет?

– Это не цыгане, это мусульмане. Они нам овощи приносят иногда.

– Пап, а когда я еще подрасту, мы пойдем в Москву?

Отец вздохнул.

– Зачем?

– Вдруг там тоже люди живут?

– Не думаю. Там, наверное, вообще одни развалины.

– Значит, там много всяких припасов осталось. Дядя Саша говорит, что когда станет нечего есть, надо идти в Москву.

– Глупости. Далеко слишком. Не дойдет туда никто.

– Пап, а мама нас видит оттуда, сверху? Как ты думаешь?

– Видит, конечно.

– Пап, а ты теперь на Катьке женишься?

– С чего ты взял?

– Петровна сказала, что нельзя мужчине одному жить. Не женись на ней, она только притворяется добренькой, а у самой глаза презлющие.

Мужчина потрепал сына по голове.

– Не женюсь.

– Пап, а на будущий год возьмешь меня за грибами? – попросил успокоившийся мальчик.

– Куда тебе за грибами, если ты всего боишься?

– Я не буду бояться, честно. Возьмешь?

Мужчина постоял, прислушиваясь к боли, ставшей уже почти привычной. Он знал – не пройдет и двух месяцев, как она догрызет его окончательно. С этой мыслью он уже свыкся, но противно было то, что в последние дни он будет лежать без сил, а другим придется за ним ухаживать, кормить его. Ему не хотелось быть обузой. Хотя у больных аппетит пропадает, говорят. А еще ему не хотелось умирать на глазах у сына.

– Мишка, слушай, – с трудом произнес он, – я, наверное, уйду скоро.

– За грибами? – с надеждой спросил мальчик.

– Ага, за грибами. Так вот, ты без меня веди себя хорошо, слушайся дядю Колю. Ты ведь уже большой.

– Пап, а принесешь мне из лесу ежика?

Но отец молчал, глядя куда-то вдаль, поверх черневших на фоне неба старых корпусов бывшей ткацкой фабрики.