О чем молчат выжившие

Дмитрий Манасыпов ДЕД

Река лениво перекатывала зеленоватые волны. После Войны река стала шире и глубже. Солнце пробивало ее толщу метра на два, где-то на три, но не больше. Золотистый песок светился только у берега. Дальше была тьма.

Скопа, невеликая птица-рыболов, крутила круги где-то над ее серединой. По странной случайности, ни одна из них не изменилась. Разве что чуть подросли. Птица зорко высматривала добычу, замечая любое движение в глубине. И сейчас только хищница видела темный длинный силуэт метрах в двадцати от берега песчаной косы.

Черное гибкое тело могло оказаться кем угодно. Хоть утопленником, хоть редкой здесь белугой. Но даже скопе хватило памяти, чтобы понять – кто прячется в зелено-прозрачных волнах.

Сом еще только подрастал. Весу в нем было килограмм пятьдесят, не больше. Но и этой массе требовалось много еды. Потому сом и висел не на глубине, а практически у поверхности. Висел, нетерпеливо взмахивая длинным оперением хвоста, и ловил звуки воды торчащими пучками усов.

Солнце жарило, прогрев воду на несколько метров. Сому тепло не нравилось, но выбирать не приходилось. Последний раз он ел неделю назад. Погибшего змея сом обгладывал несколько дней. Но сейчас изменившийся организм настойчиво требовал пополнить энергию.

Он замер. Вода несколько раз подряд сильно дрогнула где-то у берега. Сом взмахнул хвостом, прижимаясь ко дну, и пошел вперед.

Мальчишка лет десяти старательно загребал к берегу. Резина костюма, подогнанная под худое тело, тянула на глубину. Но он старался. Греб изо всех сил, пытаясь не сбить дыхания. Надутая автомобильная камера мешала всем своим содержимым. Но он ни за что бы не отрезал линь, державший ее. Экзамен стоило сдавать по всем правилам. Тем более что местным сталкерам вот так приходилось плавать частенько. А именно сталкером мальчишка и мечтал стать.

Река мешала. Выросший на ее берегах, когда-то ласковых и родных, но ставших опасными и безжалостными, мальчишка уважал реку. Не боялся, бояться ее нельзя. Иначе не сможешь бороться. А если уважаешь, то и поспорить с ее волнами сможешь всегда. Что бы ни ждало в их еле прозрачных глубинах.

Он греб, изредка фыркая, замирая и екая сердцем каждый раз, как погружался в воду с головой. Руки и ноги двигались, помимо его воли, все судорожнее. Берег пока приближался медленно. А уж кто водится в реке, пловец знал хорошо.

Сом уже не просто чувствовал. Сом видел добычу. Одно из тех самых, неловких и медлительных созданий, что ему уже довелось пробовать. И не раз. Сейчас в реке оказался не самый большой, но сому и его хватит на несколько раз. Рыба махнула хвостом, почуяв под добычей глубокую промоину и желая добраться до нее быстрее. Атаковать из глубины было лучше всего. Существа без плавников бороться в холодной темноте не могли. Пускали пузыри и умирали. Даже не приходилось пускать в ход острые шипы плавников и морды.

Вода расступалась перед скользкой темной рыбиной. Песок, взвихренный ударами деформированных острых плавников, медленно оседал. Сом рвался вперед, голодный и нетерпеливый.

Мальчишка выдохнул, выплюнул воду. Оставалось немного. Волна накрыла с головой, заставила нырнуть. Он не закрыл глаза, постарался оглядеться. Солнечного света хватало. Сердце замерло и ударило, ударило, ударило.

Темный силуэт, быстрый и неумолимый, стлался над дном, приближаясь к нему с глубины. А впереди чернела пропастью яма промоины. Здесь, на небольшой излучине, течение легко вымывало песок. Мальчишка ударил руками, сбив ритм, засуетился, напрочь забыв все наставления. Сердце разогналось до небывалого ритма, воздуха не хватало. Черное и опасное существо приближалось.

Сом, гибко уйдя в сторону, приблизился к цели практически вплотную. Атаковать сразу он не решился. Память о двух неудачных поединках осталась глубокими шрамами на боках. Надо немного выждать, пока добыча устанет, и крепко-накрепко взяться за одну из ближних конечностей. Вот, вот… он понял, что дождался. Цель перестала равномерно двигаться вперед, бесцельно металась по сторонам, била своими недоплавниками. Сом поднырнул, сжавшись, и рванул вперед, распахивая глубокую широкую пасть.

Лучше бы он не смотрел еще раз вниз. Лучше бы не смотрел.

Из глубины, рассекая воду с крохотными кусочками поднятого ила и песка, прямо на него неслось чудовище. Плоско- и широкомордое, ощетинившееся иглами и пучками усов, распахнувшее бездонный темный провал рта. Мальчишка пискнул и рванулся вперед, безнадежно и обреченно.

Сом чуть повернулся, примериваясь ухватиться поудобнее. Растянул гибкую пасть еще больше, затрепетал, уже предчувствуя вкус добычи. Боль пришла неожиданно. Боль рассекла за жабрами, пронзила насквозь дальше, ломая гибкий хребет и проникая еще глубже. И сразу за ней пришла еще одна, и еще.

Сильное тело забилось, замутив воду, распуская вокруг себя дымчатые облачка крови. Сом рвался уйти назад, в спасительную темноту глубины, но его не пускали. Он рвался, раздирая самого себя, но не получалось.

Скопа, сразу заметившая распускавшийся у берега алый цветок, закричала и полетела в ту сторону, заложив красивую петлю. Несколько секунд планирования, и она крепко вцепилась черными когтями в толстую кожу рукавицы хозяина, крикнув еще раз напоследок.

– Умница, – хозяин быстро накинул клобучок и погладил гладкие перья, – умница моя. Эй, вытаскивайте Лешку, а то еще кто-нито приплывет на его вопли с трепыханиями.

– Дед! – один из трех ловчих, пролежавших в холодном песке чуть ли не час, прыгал на одной ноге, выливая воду из высокого сапога. – Дед, мы молодцы!

Молодцы, молодцы… Мужчина, у которого внуков не было и в помине, улыбнулся. Передал птицу еще одному, совсем юному недосталкеру и пошел к берегу.

Песок шуршал, лениво обтекая старые, но все еще надежные сапоги. Дед предпочитал носить когда-то найденные яловые офицерские вместо новодела. Хотя, что и говорить, новодельные и впрямь стали получаться на диво хорошими. Тем более что материал на них шел весьма неплохой. Вот и нынешний улов, он-то точно пойдет в дело весь, целиком.

О-о-о, неплоха добычка, неплоха… Дед усмехнулся, подойдя ближе. Красавец, что и говорить. Метра два – два с половиной от носа до хвоста. Усы, иглы, плавники, килограммов тридцать мяса, не меньше, и кожа. Все в дело, все для людей.

Сом еще трепыхался. Пробитый острыми гарпунами, рвался, калеча самого себя и глубже погружая в плоть зазубренные крылья оружия. Трое ребят, держа в руках ружья с большими катушками, равномерно и по очереди подтягивали тварь воротками. Дед приложил руку к глазам, рассматривая реку. Очки только помешали бы, приходилось, невзирая на солнце, смотреть как есть. Но он не жаловался.

Так, что у нас тут? Спокойно? Ну да, спокойно. По воде проходили небольшие буруны, но пока никто не приближался к их улову. Хотя…

Дед щелкнул пальцами, привлекая внимание Игорька, стоявшего с гвоздометом поблизости. Ткнул пальцем в сторону особо ретивого белого пенного следа у самой поверхности. Игорек вскинул оружие, несколько раз подряд стукнуло с шипеньем. Гвозди, остро блеснув жалами, нырнули в воду. Бурун, как и следовало ожидать, немедленно ушел на глубину. Молодые ужедавы – глупые, голодные и жадные. И пугливые. И это хорошо.

– Насаживай! – позади суетились, торопясь быстрее закончить лов. – Давай, давай, пацаны, не спите.

Дед оглянулся, опуская на лицо маску с тонированными стеклами очков и поправив ткань на оставшейся части лица. Солнце блеснуло на перьях острог. Двузубые металлические жала, вязко чавкнув, закончили дело, добив сома и помогая вытаскивать его на волокушу. Игорек, закинув гвоздомет за спину, уже поливал песок перед склизким рылом речного чуда, помогая его скольжению. Стоило поторопиться. В темноте переправляться через протоку куда опаснее.

Ребята сопели, помогали острогам тяжелыми крючьями, продев их в жабры. Жабры – единственная часть сома, что оказывалась бесполезной. К сожалению.

Кожу, аккуратно сняв и выделав, – на обувь и одежду. Хорошие куртки, штаны, сапоги и даже рукавицы, что и говорить. Если все сделать правильно и подшить с исподу что-то мягкое и теплое, так стоит очень дорого.

Усы и позвоночник, выварив, прокипятив в нескольких интересных отварах, тоже в дело. Мечехлыст, что и говорить, прямо визитная карточка их общины. Гибкая, жесткая струна с острыми гранями пришлась по душе многим в округе, включая торговцев-речников. Хотя это Деда не особо радовало. Спины бедолаг, сидевших на веслах у многих торгашей, пестрили разными шрамами. Следы от мечехлыстов он научился определять быстро.

Иглы употребляли для обороны. Вместо стрел. Только приладь оперение – и все, стреляй в любую не защищенную панцирем живность. Входили те хорошо, а за счет мелких зубчиков по краешкам – выходили куда хуже. Попал, так не выдернуть даже тому, кто на двух ногах, и головой не просто ест, а думает.

Из плавников и оперенья хвоста женщины делали красивые веера. Ну надо же, подумалось Деду как-то, вокруг черт-те что уже двадцать лет подряд, а эти все туда же. Из раковин, что последние лет пять несли жемчуг, понатаскают прозрачно-молочных камушков, наклеят в промежутки межу лучами, выкрасят тонкую кожу в несколько цветов, закрепят растопыренные перья, и вуаля… И ведь торговцы покупают, не скупясь. Раз так, то что выходит? Кому-то оно надо?

Ну, и мясо, куда без него? Вымочить в соли, разрезать на тонкие пластинки, высушить на ветру. Или в уху, та сразу становится жирная, наваристая. Или в редкие праздничные пироги, весной и осенью, когда торговцы привозили муку откуда-то с низовьев.

Полезная рыба – сом… Дед сплюнул. И опасная. У них, с Базы, сомы забрали за время Беды пятнадцать человек. Семерых крепких мужиков-сталкеров, пятерых зазевавшихся на реке женщин. И трех детишек, главную надежду островка.

С того берега, подражая клекоту скопы, несколько раз крикнули. Все верно, пора возвращаться. Дед закрутил рукой в воздухе, показывая в сторону лодок. Ребята, быстро и слаженно собирая добро, двинулись вперед по песку. Дед перевесил свой любимый «семьдесят четвертый» со спины вперед и пошел за ними.

Лодки, три штуки, с веслами, покачивались у противоположной стороны косы. Коса, длинный песочный язык, протянулась почти на километр. С того берега – поселки у Ширяево, с этого – острова. Один из них – дом, Соленый. Базы отдыха, давно слившиеся в одну.

Берег острова надежно прикрывали вбитые сваи с торчащими острыми штырями. Опасаться стоило всегда и всех. Хоть мутировавших животных, хоть людей. Только в трех местах, где виднелись пирсы, можно было подплыть, пройдя между заграждениями и пыхтящими паром боевыми лодками, выполняющими заодно и роль ворот.

Волокушу с сомом затащили в самую большую лодку, тронулись. Оставшиеся две, маленькие ялики, подгребали с краев. Защищали самую большую группу людей и саму добычу. Дед сидел в левой, косился на воду.

Ребятки загребали исправно, чуть слышно сопели, привычно сгибаясь-разгибаясь. Плыть всего ничего, метров двести-триста. Так-то раньше… хоть в свое удовольствие бери летом и переплывай. А сейчас?

И сейчас приходилось плавать, и нырять, и удить, и даже ходить с бреднем. Что раньше из опасного-то что было? На стекло битое напороться, на гвоздь, в ямку провалиться и ногу подвернуть. Ну, или ту же ногу судорогой сведет посреди холодной протоки, и тут как повезет. И, опять же, а сейчас?

Ужедавы, чертовы змеюки, вымахавшие до размеров анаконды, виденной дедом пару раз в столичном зоопарке тогда, до Беды. Сомы эти чертовы, усатая напасть, что и говорить. Жаболюды, появляющиеся откуда-то от Города. Щуки, как Бог свят, превратившиеся в истинных крокодилов, даже плавники стали другими. Тьфу ты…

Барка, закрывавшая вход со стороны косы, пыхтя дизелем, отошла. Мужики, караулившие с одним из двух пулеметов и несколькими гарпунными недопушками, приветливо кивали ребятне. Как же, как же, подрастает подмога.

– Дед, – окликнул старший караула, Семен, – завтра переговоры будут, с летунами. Ты б сходил, помог. Горючку привезли сегодня. Но цену заломили…

– Сколько?

– Шесть тушек отдали, каждая, считай, по семьдесят кило выходила. А они нам отлили от силы литров триста.

– Понял, поговорю.

Почти полтонны рыбы за триста литров горючки. И то, горючка-то не для всех. На крайний случай. Совсем озверели летуны с аэропорта. И ладно бы, летали много, а то понту только…

Как же, горючка – дефицит. Ну, да, так кто спорит? Только жрать господа летуны – всегда за. А огороды разводить или свиней там… за ними как-то не особо водится. Но куда деваться? Еда, понимаешь, возобновляемый ресурс, в отличие от керосина или дизеля. Ага, так и есть. Вот только, если разобраться, люди – тоже ресурс возобновляемый. А променяли бы летуны своего самого завалящего сосунка на его же вес в бензине? То-то и оно, что вряд ли. Сколько ребятишек, занимаясь ловлей, остались калеками? Вытаскивая на берег ту самую возобновляемую жратву? Ну да… пришла Беда, отворяй ворота.

Лодка, спружинив старыми покрышками о причал, встала. Дежурная «малая» пацанва, с завистью косясь на старших и их улов, шустро затягивали брошенные концы. Дед улыбнулся еще одному дню, закончившемуся хорошо. И пошел потихоньку к лестнице, ведущий вглубь островка. Дальше и без него справятся.

Вечер накатил, как и обычно: быстро, неотвратимо и грустно. До Беды закат в среднем занимал восемь минут. Сейчас… да практически столько же. Разве что красоты практически никакой. Не то что раньше.

Ни мохнатых боков Жигулей по той стороне не рассмотреть, ни отблески по воде, так, не то. Дед сидел на чудом сохранившейся лавке у самого подъема и смотрел на реку. Со стороны домиков, где ютились «базовские», гомонили, смеялись. Вкусно пахло ухой. Вот надо же, сколько лет мясо только на праздники, если повезет и приплывет кто-то с торгом, а уха все никак не надоест. Или надоест?

Дед хмыкнул, дивясь собственным мыслям. Старость – не радость, маразм – не оргазм, как говаривал лысый герой какого-то сериала? Тьфу ты, и сериал про кухню был, и из рыбы там готовили разве что форель или тунца, кажись.

Самокрутка, плотно набитая дорогим «утренне-вечерним» табачком, сладковато дымила. Вот тоже, зараза, не избавится от привычки. И забыл, и не курил, и… пока летуны не привезли на торговлю несколько мешочков мелко нарубленного духовитого табаку. Самого, что ни на есть, настоящего. Даже и смешанного, а не одного вида. Как потом вызнал дед, хитрецы с бывшего аэропорта Курумоч сошлись с бывшими железнодорожниками из Кинеля. А уж откуда у тех оказался табачок – черт его знает, откуда.

Дед покосился на своих ребятишек, отдыхавших после работы. Они – молодцы. Один экзамен сдал, пусть и не как сталкер, другие знатно порыбачили. Сидят, обсуждают, хвалятся чего-то там перед девчонками. А как еще-то? Все и идет, как должно быть. Разве что вокруг Беда, и ни конца, и ни края ей не видно.

А ведь они другого-то и не видели. И не знают, как было. А может, оно и к лучшему?

Или нет? Вон они, сидят, уставшие, наевшиеся, постоянно собранные и ждущие только неприятностей. Бойцы. Хорошо оно, плохо? Дед хмыкнул, вспомнив их ровесников, оставшихся там, за первыми воплями сирен на том берегу реки. За последними минутами Жизни и первыми мгновениями Беды.

Умные и глупые, серьезные и дурашливые, слишком рано считающие себя взрослыми или слишком поздно взрослеющие. Тогда, перед войной, хватало всякого и всяких. Кто примеривал на себя чужие маски, считая их настоящим лицом, кто не хотел даже попытаться стать собой, выставляя напоказ только что-то ненастоящее.

От пятнадцати и до двадцати, те, кто явно не хотел становиться в окружающей жизни кем-то самостоятельным. Некоторые и дольше. Те, кто становились, не всегда могли внушить уважение родителям новой девушки. Или парня, ведь девушки тогда тоже бывали разными.

Обсуждения, осуждение, оценивание всего, всех и вся. По лекалам, скроенным по чужим меркам и взглядам. По мыслям, услышанным или прочитанным, но пропущенным через себя без понимания. С отсутствием какого-то серьезного опыта, с наличием завышенного самомнения и заниженной самооценки.

Поняли ли бы вот эти еще не особо большие мужчины и женщины чаяния и желания своих сверстников из прошлого? Стоило ли хотя бы раз рассказать о них ученикам? Или стоило, как и сейчас, молчать?

Ох, да ведь они не такие уж и ребятишки…

Через год, край два, каждый из них начнет самостоятельно не только ходить на лов, нет. Лов, конечно, всегда и стабильно дает Базе многое. Но ведь так, на одной рыбе, не проживешь, не наторгуешь необходимое. За упаковку антибиотиков летуны готовы драть не просто три цены, все пять. Так что сегодняшний сом скоро покажется тому же Лешке детской невинной шалостью. Перед первым одиночным походом. Сталкерским походом.

– Эх, воля-воля, тяжела ты, наша доля… – Дед вздохнул.

Сам он не ходил сколько? Да года два, не больше. Спина все-таки не выдержала, сдалась. Застарелая болесть порой укладывала на пару недель. Ни встать, ни сесть, ни в клозет сходить. Порой хотелось плакать, кусая губы в кровь, когда не хватало сил просто повернуться на другой бок. Но ведь ходил, как и все…

Базовским приходилось тяжело. Перебраться не то что на тот берег, нет. Добраться до своего, чтобы пройти по остаткам поселков и предприятий, выходило не всегда. Если вокруг вода и в ней живет много недоброжелательных и голодных плохишей, то задача порой казалось невыполнимой.

Но выполняли. Потому что надо. Потому что по-другому никак. И шли. Тонули, ломались, ранились и погибали. Но шли. Нормальных ОЗК поначалу было немного. Спасибо рыбакам-старикам, предпочитавшим костюм химзащиты любой новомодной штуке из магазинов «Рыболов-охотник». С противогазами вышло хуже. Но и их смогли отыскать, благо, спасибо Родине, военных объектов у нее всегда хватало.

На базах, находящихся на Соленом и островках рядом, набралось чуть ли не две тысячи человек. Сейчас… если есть триста, то хорошо. Так и триста не выжили бы, если бы. «Бы» да «бы». Дед сплюнул. Порой от пафоса собственных мыслей хотелось взвыть и перестать думать. Чем больно гордиться, когда каждый из них, из героев, ходивших у смерти перед глазами, мог сделать в жизни что-то другое. Мог… бы, наверное. Попробовать изменить мир, попробовать убрать из него войну и Беду. Теоретически – да. А практически?

Ответ – вот он, вокруг. От него блевать тянет, если честно. От него хочется удрать. Как и удирали некоторые, находя в больницах морфий. Удирали так далеко, что и не найти. Но такой участи Дед никогда не желал. Не стоило. А вот бороться… да, вот это стоило. И они боролись. Все двадцать прошедших лет, изо дня в день. И даже немного победили. Пусть и дожило их всего триста. Или целых триста, тут как посмотреть.

Дед затянулся, глубоко и сильно, старательно пытаясь не упустить ни одной ноты вредного, но такого сладкого дымка. Ребята чего-то затеяли, смеялись, явно набивая цену себе перед девчонками. Все как обычно, что и говорить. Да и зря, наверное, думалось плохо про тех, кто остался там, за Бедой.

Ведь всегда, да-да, каждое новое поколение вызывало недовольство старого. То одно, то другое, но все равно все не так или не эдак. А сейчас? А сейчас все они в одной лодке, все они должны ценить друг друга с любыми недостатками. Из скольких-то там миллиардов населения планеты сколько в живых? А конкретно здесь, на руинах страны, бывавшей и царством, и империей, и союзом, и федерацией? Можно ли не ценить человеческую жизнь? Нужно ли закрывать глаза на слабости человека, пятнадцатый день рождения которого равен тридцатому двадцатилетней давности?

Что мог сказать Дед им, пятнадцати- или семнадцатилетним подросткам, давно потерявшим детство и его радости, о себе их возраста? Поняли бы они его? Их-то институты оказались куда страшнее. Выжить на экзамене, борясь хотя бы даже с рыболюдом. Проплыть протоку, каждый миг ожидая увидеть частокол щучьих зубов из-под воды. Пройти вдоль берега, пусть и втроем, отыскать взрослого ужедава, чертову огромную змею, и убить ее только холодным оружием. Днем, в самое пекло, добраться до того берега и принести из старой больнички бикс с еще одной партией найденных бинтов.

Могло ли с таким сравниться что угодно из прошлой жизни? Да хоть, право слово, и из его… Правда, у него солнца тоже хватало. Хотя оно и не убивало.

Солнце может бить в глаз. Думаете, что нет? Ошибаетесь. Попробуйте пробыть в закрытом помещении с искусственным освещением больше шести часов, когда есть только лампа, направленная на ватман, а потом выйдите. И без очков, именно без них. И тут свет, и тут тоже, казалось бы – с чего ему лупить со всей дури в ваши глаза, прямо как Косте Цзю? А лупит, не жалеет, и шарашит троечкой (голова-голова… и опять голова), и добивает кроссом.

Только оно не страшно. Ну, солнце, ну, по глазам с непривычки. Да ладно, делов-то, в самом деле. Главное вовсе не это, главное сейчас другое. Главное гуляет вокруг, главного много. Главное – в светлых или ярких сарафанах, платьях и футболках. Главное – вон те красивые, загорелые, гладкие и блестящие ноги впереди. Такие, как бы это объяснить? Ну, очень красивые, прямо до дрожи в собственных коленках. Крепкие щиколотки, мышцы на икрах и тяжелые, немного полноватые бедра.

Да, сказать честь по чести, все остальное в этой милой девушке тоже… хорошо. Даже больше, оно великолепно. Если честно, так намного великолепнее ее же работ в экзаменационной аудитории. Даже врать не стоит, что у самого-то первая работа завалилась только из-за ее сарафана с вырезом и разрезами.

Ее карандаш – чирк-чирк по ватману, гладко и четко. Вот вам, пожалуйста, и гипсовая груша с крошащимся боком, и кусок серого холста сзади, и даже сраная эмалированная кружка. Пропорции великолепные, тени и полутона выдержаны, блики на узком черном ободке присутствуют.

А у меня? Тьфу ты, а у него в самом начале тоже груша выходила. С такими, знаете ли, плавными обводами. Когда сосед, только что закончивший худучилище, начал откровенно звать вниз на «покурить», то еще ничего не понял.

Поднявшись – пригляделся к своему творению издалека. М-да… груша, такая вся груша. А она смеялась, звонко так, заливисто. Посмотрела темными своими глазами с чертиками и давай дальше заливаться. А улыбка лукавая, от которой так в пот и кидает. Даже хочется по старой, еще спортивной своей привычке, взять и вытереться низом футболки. Тоже мне, неформал, к слову. Нужен ли таким красивым ногам и всему остальному такой потеющий и краснеющий неформал? Сдается, что нет.

А надо думать не про это, не про то, какой ты сам дурак, а про второй экзамен, про, мать ее, живопись. А в голове только улыбка и лодыжки, блеск в глазах и вырез сарафана. Такая вот непонятная штука. Нет бы дурню думать про что другое. Про армию, например.

Это же такая кле-е-евая штука, армия. Два года здоровой и вкусной пищи, физического совершенства и выполнения самых почетных задач по защите любимой родины. Сказка просто, не жизнь. Да-да-да, дорогой друг и любитель нехудых девушек, все для тебя. Если не сдашь экзамены и не пройдешь по конкурсу. Конкурс хороший, пять человек на место. А у тебя, кроме запала и завышенного мнения о себе самом, много ли чего есть? Графика и композиция, ведь живопись не пройдешь. Но какие ресницы, Бог ты мой, как смотрит! Что, опять вместо правильной формы груши получается порнография? Спасибо, Леш, спасибо.

И солнце – прямо в глаз, как только вышел из аудитории. А впереди – два перекрестка до трамвайной остановки. И шоколадноблестящиебезумнокрасивые ноги в черных босоножках туда и идут. И ты за ними, а завтра снова сюда, а можно и догнать, и поговорить, и…

Дед улыбнулся. Да, такое вот они вряд ли поняли бы… Загорать? Его ребятишки таким похвастаться особо не могли. Лицо и руки – да, но не так и сильно. Солнце у них порой жгло куда как сильно. Сан Саныч, единственный дипломированный врач, благословением Божиим хирург, запрещал находиться с открытыми участками кожи больше чем пять минут. И тех хватало, знай себе, мажься потом топленым жиром.

В глубине острова, на болотцах, романтично рокотали лягвы. Еще одно спасение «базовских», чудные, прекрасные земноводные. В отличие от его скопы, давно спавшей дома, лягвы-то подросли неслабо. Некоторые размерами перегоняли индюшку из прошлого. И вот ведь фартануло – лягвы отличались исключительно миролюбивым характером. А мясо у них оказалось… м-м-м, куда там генно-модифицированным курицам, заполонившим все маркеты перед Бедой.

Ребята и не думали расходиться. Да и время детское, что и говорить. Молодости спать никогда не хочется. Хорошо, что гитары запретили после десяти вечера. А то, к гадалке не ходи, затянули бы сейчас или «Группу крови», или «Бутылку кефира». Или еще чего. Генная память, вон они, Мастрюки, недалеко. Груша, етит ее, гори гора и прочее. Даже среди трехсот выживших, то ли на беду, то ли на счастье, затесались трое бардов. Нет бы один, а еще двое оказались… хотя бы микробиологами.

Батюшки-светы… Дед вздохнул. Кто о чем, а лысый про расческу. А пацанва, надо же, про войну. Про войнушку. Про жуткую бойню, случившуюся месяц назад в Богатыре. Ну да, когда отряд «базовских» сталкеров сошелся грудь в грудь с красноглинскими. А бойня и впрямь получилась неслабая. Женьке прострелили ногу, Лешке оторвало половину уха. У красноглинских пара ребят недосчиталась пальцев. Хорошо, что хоть не положили друг друга с перепуга. А ведь так оно и вышло, на самом-то деле. Дурак дурака не узнал издалека. А эти?..

Сидят, что-то там тишком рассказывают про собственные подвиги, что ждут впереди. Ребятки, ребятки, слишком поздно вы научитесь ценить жизнь. Этого, к сожалению, не избежать. И говори – не говори, не поймут. Ты им одно, про страх, про кровь, про боль, про слезы, про кишки наружу, да хоть про котелок каши раз в три дня, про счастье в теплом сортире дела сделать, про помыться раз в неделю с мылом… а им все равно подавай подвиги. Ланцелоты, епта, с Галахадами. Тут и впрямь, лучше порой молчать, чтобы не заскучали…

Солнце шарашит по глазам, жестко и беспощадно. Ему вообще накласть три кучи на тебя, на них и на всех остальных вокруг. Жара, лето… Те, внизу, копошатся, что-то роют, таскают на себе, хохочут. Маленькие муравьи, ползущие по паутине траншей, окруженной валом.

– А че так больно? – Немец корчил рожу, косясь на жужжащую хренотень в моих руках. – Когда звезду пробивали, ни хера не так было.

Что можно ответить? Можно рассказать про разные болевые пороги не только у разных людей, а даже у двух плеч одного и того же человека. Или о том, что звезду «пробивали» вместе с котелком самопальной водки. Немец, все такой же недовольный, продолжал кривить рожу и коситься.

Солнце – злое, протыкающее кожу острыми горячими лучами. Она, кожа, сползала с меня раз пять, наверное. На щеках, лбу и носу одна сплошная краснота, плечи давно стали багровыми, но теперь хотя бы не болят. Потеешь постоянно, что в одежде, что без нее. Без одежды часто не походишь, никак не выйдет.

Дагестанская мошкара летает тучами, хотя днем еще не так страшно. От ее укусов иногда распухает целый кусок тебя самого, и порой становится очень больно. И постоянно стараешься носить хотя бы майку. Бронежилет изнутри грязный, мыть его с мылом каждый день не получится. Вода – питьевая, порой отмеряемая в строгом порядке. В канале за бруствером не вода, грязь, черная и жирная. Если надеть броник прямо на голое тело, станешь перепуганным насмерть и побледневшим негром. Потому что кожа станет серой, потому что жилет изнутри постоянно грязный.

Немец вытянул ноги под нашим навесом из плащ-палатки. Тени не хватает, но деваться некуда: наблюдательный пост командира занят самим командиром. Комбат здесь строгий, но сам по себе он мужик хороший. Дерет всех подряд, как хочет, но порядок во всем. Никаких тебе спаянных от варки макарон или засранных сортиров. Но главное – не это.

– Давай уже дальше, а? – Немец протягивает пачку «Примадонны». Днем дымить можно, сколько угодно, в любом месте. Некоторые особо храбрые герои даже вылезают на бруствер. Некоторых особо храбрых героев уже отвезли домой. Мертвых.

А давай дальше, Немец, чего там. Почему бы и нет, если разобраться? На правом плече у него краснеет звезда и кулак с автоматом. Стержень искали по всей заставе, красные и зеленые гелиевые ручки неожиданно стали дефицитом. За полупустой стерженек старлей Надточий запросил найти его про… потерянный несессер. Кожаный чехол с помазками, бритвенным станком, зеркальцем и лезвиями вернули прямо в его кубрик. На кровать положили, суки, предварительно туго натянув синее одеяло с черными полосами. У Немца тяжелые кулаки, отвратный характер, куча эгоизма и год спецназа за плечами. С ним спорить никому не хочется.

Сейчас на левом плече русского немца из Тюмени проявляется оскалившийся волчара. Немец счастлив и несет всякую хрень. Рядом сидит сержант Вовка со Ставрополя и активно ему помогает.

Девки, девушки, женщины и даже дочка старшей полковой поварихи, которая к нашему возвращению закончит девятый класс. С ней переспал каждый третий в полку, и каждый второй получил в зубы от начальника столовой, только услышавшего эту пургу. После беседы с ним неожиданно она пропадает из списков каждого третьего.

Мне про женщин говорить даже не хочется. Ни смысла, ни пользы. Анекдоты про бром остались где-то на гражданке, у нас они не в ходу. Хотя вернуться в полк хочется не только из-за того, что вокруг части много общаг. Хочется отдохнуть, я очень устал. А Вовка продолжает нести какую-то очередную пургу, ни о чем и ни о ком. Немец неожиданно задремал, да и аккумулятор уже сел. А новый у меня появится, когда командир уйдет с наблюдательного пункта к себе. Вовка открывает тушняк, достает две ложки и продолжает целенаправленно нести ерунду. Сейчас он почему-то решил, что мне стоит после того, как вернемся домой, переехать жить в Ставрополь.

Солнце бьет пудовым алым кулаком через ткань кепки, мошкара гудит, земля сыпется на плечи, а Вован никак не успокоится. В голове совершенно никаких мыслей насчет «как отвязаться», и единственное, что додумался ляпнуть, оказалось такой же глупостью, как и у него:

– Вован, а у вас в Ставрополе трамваи есть?

Вряд ли такая война оказалась бы интересна даже подросткам. Да и некоторым чересчур инфантильным взрослым там, в прошлом, такая война приходилась не по душе. Им бы все Рэмбо подавай, спецназ, за ВДВ, ура и наши победили. А про настоящую войну – молчи, бывший сталкер. Оно неинтересно.

Дед с сожалением посмотрел на окончательно почти закончившуюся самокрутку. Э, нет, его вокруг пальца не обведешь. И достал мундштук, сделанный из камыша.

Что там? О, новая тема. Теперь меряются успехами в обучении. Хорошие ребята подрастают, что сказать. Сколько из них доживет до двадцати? Десять? Хорошо, если так получится. Вон река, вон тот берег, вот этот. Здесь всем и каждому хватит, честное слово. Бедные и счастливые дети Беды. Дети, умеющие выживать там, где любой взрослый из прошлого умер бы за день. Если не меньше. Да он сам, будучи на десять лет старше их, имея за плечами какой-никакой, а опыт борьбы за свою жизнь, многое сумел бы? Ну да, смог бы, наверное. Не смог бы – так и не дожил бы до тридцать третьего-то года. Ага.

Хотя, расскажи вон, Семену, идущему спать, что в свои двадцать пять он думал явно не о дежурстве, не о патронах в следующий поход на завод «Пепси», а вообще о другом… понял бы его Семен? А чему приходилось учить того же Семена, м-м?

Удар должен быть быстрым и резким. Никаких ненужных замахов, никакого позирования, даже если объект, как кажется вам, движется подобно Мохаммеду Али после вступившего в силу синдрома Паркинсона. Не позвольте себе ошибиться и поддаться ложному чувству превосходства, никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах. И помните: главное – удар, если под рукой нет ничего огнестрельного, или просто нельзя садануть от души картечью, так вот, удар должен быть резким. И точным, это непременно. И сильным, само собой. Отжимайтесь от пола на кулаках, мальчики. Да и девочки тоже. Всякое же возможно.

Все твари вокруг – разные. Но каждая из них одинакова. Злобная – по своей природе или от чего-то другого. Едкий запах зверя, сладковатая трупная вонь у падальщиков и металлический оттенок свежей крови у тех, что охотятся. А уж различия у них, на самом-то деле, не такие и большие.

Рост или длина, вес и количество мутировавшей плоти. Тут уж, если можно так сказать, кому как повезет встретиться. То не так и важно, если вдуматься. Куда важнее другое, куда важнее не их физическое состояние, а ваше. Пусть пока их много, странных, страшных, невероятных созданий, живущих странным подобием жизни. Если это можно так назвать, конечно. Почему ваше? Все очень просто.

При росте в метр с небольшим и весе в двадцать пять – тридцать килограммов самого безобидного, казалось бы, маленького жаболюда… справиться с подобным экземпляром сможет далеко не каждый. Не подходите к такому объекту с точки зрения обычного человека. Как мне кажется, вряд ли кто из вас, находясь в трезвой памяти и здравом уме, станет драться с соседским мальчонкой в майке с чудом сохранившимся и популярным на Базе Джеком Воробьем и тридцать вторым размером обуви. Только тут же вовсе не такой случай.

Допустите одну ошибку, и это существо прогрызет дырку прямо через ваш драгоценнейший пупок и доберется до внутренностей. И даже если после этого кто-то, кто не должен был тупить в самом начале, что-то да сделает, то… последствия вам не понравятся. Мало того что слепить воедино и заштопать рваную кожу, лохмотья измочаленных мускулов и куски жира могут и не успеть, на этом сюрпризы не закончатся.

Абсцесс, крючки боли, подобно шрапнели, разрывающейся в разодранных кишках, тремор и прочие симптомы быстрого приближения отправки к бывшему рыбаку, ставшему привратником и носящему краткое и емкое имя – Петр. О, нет, и на этом ничего не заканчивается. Так как мягкая и ровная дорога туда, в благословенные райские кущи, уж кому-кому, а вам не светит. Ни за что не светит.

Ибо весьма острые зубки дьяволенка вгонят внутрь вас бесово семя, чье время распуститься буйным цветом придет сразу после последнего слабенького щелчка вашего пульса. И человек, еще недавно бывший одним из нас, станет опасен даже после смерти. Станет готовым инкубатором, который надо будет сжечь. И порой – пусть и редко – еще живым. Так что, мои милые курсанты…

Удар должен быть резким, сильным и точным. И не думайте, просто бейте. Да, именно вот так, умница, девочка. А вот теперь на-ка, возьми платок и водичку. Ну… поблевать можешь вон там, за кустиками. И вы, ребятки, тоже, если захотите. Но в порядке очереди.

Вот про такое он не молчал. Про такое он говорил, говорил и говорил.

– Дед?

Семен, оказывается, стоял рядом все это время. Беда… прям беда. Задумался, ну в точности как его собственный дед. Только тому лет было куда больше.

– А?

– В девять встреча с летунами. У больших пирсов.

– Спасибо. Не опоздаю, не переживай.

– Как Ванька?

Дед улыбнулся. Внуков, которых не было… пока не было, он ждал.

– Хорошо. Они там у себя молодцы, налаживаются. Думаю, Сём, скоро все пойдет как надо.

– Привет передавай. Ну, все, спать пойду. Три часа, а мои.

– Давай, Сём, чтоб утром без происшествий.

– Так точно.

Хороший парень. Да как все они, погодки, что родились и выросли или перед, или сразу после Беды. Тем, кто родился раньше, пришлось хуже. Хотя взрослые частенько справлялись куда бедовее. Сколько их ушло по собственной воле, не выдержав? А вот дети выжили, те, кто сильнее. И умнее. И, что немаловажно, везучее.

Без них, без деток, многого бы не было. Смог ли бы он, Дед, пройти тот первый путь до сельской больницы, если бы не температура у Ваньки? То-то и оно, что, давай, не ври сам себе, из-за того же Семена мог бы и не дойти. Хотя… снова не ври, ведь дошел бы. Потому как сейчас каждый – Галахад, рыцарь Круглого стола, рыцарь без страха и упрека. Здесь, где все как на ладони, дерьмо не спрячешь.

А дети… Дети дали им сил. Впрочем, как и всегда. Как в те счастливые годы, когда задержка зарплаты казалась трагедией.

Может ли плавиться асфальт? Ну, фактически? Я не знаю. Сегодня такого нет и близко, сегодня солнце все так же высоко, но зато есть ветерок. Такой, знаете ли, свежий, приятный и все такое. Если стоять в тени, как я вот сейчас, так вообще хорошо.

Дымлю, прикурив одну от другой. Это очень вредно. Много ем, да так, что размеры скачут только вверх. А это еще хуже. Мне все так же нравятся красивошоколадные ноги, только теперь уже у одной определенной женщины. Не вопрос, что меня запросто заинтересуют еще какие-то, но насколько и как? Говорят, что думать надо головой, а выбирать сердцем. Сердцем выбирать невозможно, это мускул, гоняющий кровь по сосудам. Мне проще поверить в то, что где-то на уровне диафрагмы во мне живет легкая, в несколько перышек, душа. И выбирать именно ею.

Кручу головой по сторонам, высматривая самое нужное и необходимое мне существо на свете. Думаю о том, что происходило за последние несколько лет. Вижу все и ничего. С высоты своего не самого большого роста, прожитых лет и лишних килограммов можно увидеть вселенные и не заметить маленького комара. Но если найти какой-то якорь, который сможет дать возможность остановиться в безумном беге жизни вокруг, то останется только взять в руки псевдоастролябию и гипотетический секстант и найти точные координаты.

Мир вокруг слишком большой, чтобы познать его, и слишком маленький, чтобы не обращать на него внимания. И тот самый трамвай, последние сколько-то лет постоянно суетящийся на одном и том же маршруте, – может стать якорем для кого-то. Но не для меня.

Мой якорь, вихрастый, зеленоглазый и коричневый от солнца, которое он так любит, смотрит на бело-красный трамвай, чешскую ленивую таксу, пыхтящую потом и испариной в открытые окна. С высоты своих шести лет и седла нового велосипеда, вспоминая и смеясь над самим собой, бывшим таким глупым и несмышленым три года назад, он поворачивается ко мне, показывает пальцем в сторону мерно катящейся железной колбасы и смеется, показывая дырки на месте выпавших зубов:

– Пап, смотри! Т-р-а-а-а-м-в-а-а-а-й!!!

Его пацанва трамвай, даже и прогнивший, ни разу не видела. Им поезд, что у летунов, кажется чудом. Вот лодки – это нормально, и все тут. А поезд – чудо. Господи Боже! Бедные дети, живущие среди одной огромной Беды. Дети, никогда не получавшие «просто так» плитки шоколада, пусть тот и не шоколад вовсе. Дети, никогда не державшие в ладони веревочку от воздушного щарика, украшенного надписью «С днем рождения!». Дети, не посмотревшие «Машу и Медведя».

Про это приходилось молчать. Просто молчать, и все. Зачем? Потому что, мать вашу…

Потому что тот же Семен как-то нашел пачку журналов «Максим». Семен, любивший Танюшку, замечательную чудесную Танюшку, ночью ушел куда-то по коридору торгового центра. И Дед, не выдержавший и отправившийся к нему ночью, слушал его очень долго.

Про то, что Таня не заслужила шрам от удара щучьего пера на щеке и шее. Про то, что ее руки можно спокойно вытереть наждаком, и не останется даже царапины. Про то, что волосы она стрижет под расческу. И почему, почему они, взрослые, допустили все это? Почему ему, Семену, никогда не видеть у нее загара и нескольких белых полосок с треугольниками на теле. И дед не знал, что сказать. Ведь рассуждать можно о судьбе убитого мира, о высоком, о миллиардах сгоревших душ, да… А что сказать вот этому пацану, просто хотевшему человеческого счастья, Дед не знал. Дед, потерявший еще больше.

Вот его дедом зовут. И внуков все нет. Да то ладно, то дело такое, наживное. Дети нужны, но сейчас-то головой думать надо. Еще сильнее, чем раньше. Ведь терять этих вот… страшно. Очень страшно.

А мир… что мир? Знай, подбрасывает себе новые сюрпризы с загадками. Вон, давеча, был в Курумоче. Даже чуть выпил в «Му-му». Познакомился там с парнем одним, как его… Мор… Морхольд, точно. Так тот, знай себе, собирался топать до самого, понимаешь, Черного моря. Ага, до него.

Дед аккуратно затоптал ногой остаток самокрутки. Ребятня все шушукалась, поглядывая на него. Ну да, ну да, таких, как он, сейчас на Соленом человек двадцать осталось. Ночью-то, после сложного дня и накануне воскресенья спать и не тянет. Хочется поболтать, посудачить, послушать вранье со сказками. Ну, а кто лучше наврет, если не помнящий время ДО? Вот и помолчи тут.

– Дед, а Дед?

– Ну?

– А расскажите про…