О смелом всаднике (Гайдар)

Клятва Гайдара

Все было готово к отъезду Гайдара на фронт: штабные пропуска и другие документы, летнее обмундирование и запасные обоймы для пистолета. А сам Гайдар был задумчив, и совесть у него была неспокойна.

Ночью, во время воздушной тревоги, примчалась за Гайдаром в Большой Казенный переулок машина с синими маскировочными фарами и молчаливым шофером.

В кабинете с опущенными шторами с любопытством оглядели Гайдара люди, сидевшие вокруг большого стола. Поскрипывали на Гайдаре новые ремни военного снаряжения, и большой револьвер в коричневой кобуре висел у него на боку.

За окнами гремели пушки. Глухо и тяжко содрогались стены. Но люди за столом, видно, ко многому привыкли и на этот надоедливый шум не обращали внимания.

— Здравствуйте, товарищ Гайдар, — сказал человек, сидящий в большом кресле, и Гайдар сразу узнал его седую командирскую голову. — Рад вас снова видеть в рядах Красной Армии. Жаль только… — он помолчал немного, — уезжать вам нельзя.

— Как нельзя? — переспросил Гайдар, бледнея. — Было сто комиссий и десять постановлений.

— И все-таки нельзя, — повторил человек. — Очень жаль, что так получается.

— За мной не пропадет, — сказал Гайдар, волнуясь, и шагнул вперед. — Только две недели у меня будет дрожать подбородок, а потом я привыкну и напишу о войне настоящую правду.

— Я знаю, товарищ Гайдар, — ласково сказал человек в кресле. — Вы напишете. Но когда? Миллионы мальчишек и девчонок сейчас ищут свое место в этой великой битве. Как быть с пионерами-тимуровцами? Вы должны им сказать крепкое и верное слово.

— Я пишу для них, — сказал Гайдар неуверенно.

— Я знаю, — сказал человек в кресле. — Пишете. Но еще не написали. А только за первые две недели войны из Москвы удрали на фронт четыреста мальчишек и пятнадцать девчонок. Это только те, которых поймали. На своих тимуровских вышках в прифронтовой полосе ребята встречают врага, не желая эвакуироваться, боясь оказаться трусами. И вот что из этого получается…

Он раскрыл большую папку, и Гайдар склонился над фотографиями.

Крыша и бревна — все было перевернуто на этом чердаке вверх дном, разбито и поломано. Зацепившись за расщепленную оконную раму, висел обрывок флага с красной звездой посредине, и ничком лежал возле искалеченного штурвального колеса маленький мальчуган — очередной дежурный по тимуровскому штабу. Только один пионерский барабан чудом уцелел в углу, зажатый рухнувшими стропилами, и казалось, палочки на нем еще вздрагивают, выбивая тревожную, еле слышную барабанную дробь.

— Ну, товарищ Гайдар? — сказал человек в кресле, и Гайдар вытянулся и быстро обдернул свою военную гимнастерку, что всегда у него было признаком крайнего волнения.

— Да, товарищ заместитель народного комиссара, — сказал он глухо. — Вы правы. Сейчас уезжать на фронт было бы с моей стороны дезертирством. Я и не уеду сейчас. Через несколько дней я закончу продолжение «Тимура и его команды».

— Как будет называться ваша работа? — спросили за столом.

— Я не знаю еще, — сказал Гайдар. — Подождите немного… Мне трудно.

Да, писать в эти дни было очень трудно. Гайдар жил и работал точно во сне.

— Скажи мне что-нибудь, — говорила жена. — Ведь уезжаешь скоро… Увидимся ли, кто знает!

— Что мне сказать тебе? — говорил Гайдар медленно. — Вот я большой и чуть-чуть лысый…

И он шел к письменному столу.

Когда Гайдар уходил из дому, жена перелистывала исписанные им страницы.

«Скоро уедет Гайдар, — думала она, — а полковник Александров вот здесь, в рукописи, на фронт уже уехал. Собрана и подтянута тимуровская дружина.

Решен вопрос о том, чтобы ребятам быть всем на своих местах в тылу, где много настоящего дела, а не бегать по фронтам, где действует грозный командирский приказ — «гнать оттуда нашего брата по шее». Видно, что пишет Гайдар этот свой сценарий кровью отцовского и солдатского сердца, а конца сценария еще нет, и какой он будет — неизвестно. Ищет, наверно, Гайдар свое верное последнее слово, а когда найдет и где?

Может быть, как вчера, прибежит взволнованная соседка и скажет, что видела сегодня Аркадия Петровича в Мавзолее Ленина: стоял весь бледный и вытянутый, как по команде «смирно», и что-то про себя нашептывал. Показалось ей и послышалось: говорил Гайдар Владимиру Ильичу, что «смотрит на него прямо-прямо», а больше она ничего разобрать не могла».

…В эти дни из Белоруссии и Смоленщины пришел в Москву поезд с детьми-сиротами, первыми детскими жертвами войны. Встречать этот поезд вместе с другими москвичами послали и нас с Гайдаром. На вокзале собралась огромная толпа. Много было тут слез и проклятий фашистским палачам…

В стороне от других Гайдар остановился на перроне возле маленькой черненькой девочки. Девочке было на вид лет пять или шесть, глаза у нее были огромные и какие-то нестерпимо усталые. Она держала за ногу разбитую куклу, а под мышкой — каравай хлеба. Помню еще, что косички у девочки были разные — одна длинная, другая короткая: волосы у нее обгорели на пожаре в Орше.

Гайдар поднял девочку на руки и усадил ее потом на большой багажной тележке.

Тихий, в железнодорожной форме человек, сопровождавший поезд с ребятами до Москвы, подошел ко мне.

— Скажите вашему товарищу, чтобы он зря не тревожил девочку, — сказал он. — У нее мать убили на глазах.

Я подошел ближе к Гайдару, собираясь выполнить поручение железнодорожника, но тут же понял, что ничего Гайдару говорить не надо.

— Подожди, кроха! — говорил он, гладя девочку по голове своей огромной рукой. — Я скоро поеду на фронт в ваши края. Ты не плачь и не унывай. Я им такое покажу, век будут помнить!

Много, наверное, раз обещали этой девчурке разные люди отомстить врагам за ее маму! Но в голосе Гайдара была такая уверенность и правдивость, так подтверждались, верно, его суровые слова мягкой тяжелой ласковостью большой руки, что девочка, может, впервые после пережитого ею ужаса подняла головенку и посмотрела на человека.

— Их много, — сказала она и добавила, вздрогнув: — Все серые!

— Нас больше, — сказал Гайдар. — И все красные. Будет враг разбит и уничтожен. Верь мне, моя хорошая. Видишь, какой я глупый! Я тебе говорю: не плачь, а ты и не плачешь. Посмотри мне в глаза… Я клянусь тебе, маленькая, честью старого командира…

Я отошел от них. А на другой день в Комитете по делам кинематографии Гайдар читал свой сценарий.

Он читал долго. Вот уже на террасе дачи вокруг присланного дочке Жене полковником Александровым патефона собралась боевая тимуровская команда, и все поняли, что сейчас — все, конец картины… Вот уже кружится и шипит поставленная Тимуром пластинка… и раздается голос полковника, голос отца и солдата:

— «Женя! Когда ты услышишь эти мои слова, я буду уже на фронте. Дочурка, начался бой, равного которому еще на земле никогда не было… А может быть, больше никогда и не будет».

Медленно и торжественно читал Гайдар.

— «Если тебе будет трудно, не плачь, не хнычь, не унывай. Помни, что тем, которые бьются сейчас за счастье и славу нашей Родины, за всех ее милых детей и за тебя, родную, еще труднее, что своей кровью и жизнью они вырывают у врага победу. И враг будет разбит, разгромлен и уничтожен. Женя! Я смотрю тебе сейчас в глаза прямо-прямо…

Я клянусь тебе своей честью старого и седого командира, что еще тогда, когда ты была совсем крошкой, этого врага мы уже знали, к смертному бою с ним готовились. Дали слово победить… И теперь свое слово мы выполним…»

Гайдар поднялся и читал стоя, правой рукой поправляя тяжелую кобуру пистолета:

— «Поклянись же и ты, что ради всех нас там у себя… далеко… далеко… ты будешь жить честно, скромно, учиться хорошо, работать упорно, много.

И тогда, вспоминая тебя, даже в самых тяжелых боях я буду счастлив, горд и спокоен…»

Кончилось чтение.

Взволнованные, сидели слушатели. Картину единогласно решили назвать «Клятвой Тимура», потому что каждый пионер должен был повторить это последнее командирское слово и откликнуться на него делом.

Медленно стали расходиться по домам, в который раз говоря о том, какой талантливый человек Гайдар и как здорово получилась у него торжественная клятва полковника Александрова.

А как она получилась — люди не задумывались.

Только старуха соседка, видевшая, как «прямо-прямо» смотрел Гайдар на спящего в гробу Ленина, да те, кто слышал разговор Гайдара с девочкой-беженкой, знали о том, чья эта клятва на самом деле.

Догадался об этом и художник Адриан Ермолаев. Он первым тогда иллюстрировал гайдаровский сценарий для печати и нарисовал полковника Александрова очень похожим на Гайдара.