Обман

— Мать у меня хитрющая, как лиса, чего бы ей ни захотелось, она всегда добивалась своего. Замуж выходила только за богачей. Надеялась, должно быть, что я пойду по ее стопам. А я оказалась из другого теста. Не оправдала ее надежд. Этим все сказано. Она, мне кажется, была из сметливых молоденьких евреек, они выросли в самых что ни на есть простецких иммигрантских семьях. Мать говаривала, что у нее всегда был отличный нюх — на деньги, разумеется. Порой она шла на уступки, и немалые. Сначала осела было в Англии, но потерпела неудачу: не вписалась в английское общество. Помимо всего прочего, не умела вести себя за столом, да и вообще манеры у нее были те еще. Замуж она вышла за парня из очень богатой семьи английских евреев. Прожила с ним лет пять. Женились они по любви, но вскоре молодая семья распалась. Его родня решительно не одобряла женитьбы на еврейке из бедных.

— А твой отец? Где она с ним познакомилась?

— Он был женат пять раз. И неизменно на дамах из общества. Моя мать была исключением. До нее он женился исключительно на девушках из хороших семей, не способных постоять за себя. Очень любил сорить деньгами. Работать не желал. Кое-какие средства ему перепали от родственников. Его отец, адвокат, очень суровый американец из старинного протестантского клана, что ни день спрашивал его: «Что ты сегодня сделал, чтобы оправдать свое существование?» Презрев отцовские принципы, сын сбежал из Сент-Луиса[35] и двинулся на восток. Честно говоря, я о нем знаю мало. Он исчез, когда мне еще и года не исполнилось. Знаю только, что человек он был на редкость сметливый. В этом браке, видимо, любовью и не пахло, причем с самого начала. Каждый прикидывал, сколько денег у другого. Мой отчим больше походил на дедушку. Умер он без малого в девяносто лет. Очень был милый, но на отца не тянул, ни при какой погоде.

— Что же он был за человек?

— Однажды он познакомился с этой женщиной (тогда он был женат на первой жене), которая была проституткой высокого полета. И она как-то ловко подстроила встречу с ним в Центральном парке, куда оба приехали верхом. Всю жизнь отчим об этом жалел. «Не гарцуй я тогда на лошадке, черт ее подери, сэкономил бы кучу денег», — говаривал он. Да и не страдал бы так. Она загнала его, как зверя. Он был гораздо старше нее, и она заявила: «Хватит мне быть твоей любовницей, хочу выйти замуж». Тем временем его жена предложила ему вернуться. «Я приму тебя, Бернард», — говорила она, но он отказался: уже принял решение. На медовый месяц они отправились в круиз, и там она оставляла его в одиночестве, а сама шмыгала в каюты других мужчин. Каждый учитель, приходивший к его детям, становился ее любовником. Для него, джентльмена старого закала, это было чудовищное унижение. Выпускник Йельского университета, почитаемый хирург. Ни с чем подобным он до той поры не сталкивался, и его это сокрушило. Мало того, однажды ночью она попыталась убить его, пока он спал: чем-то опоила и стала душить подушкой. Настоящая уголовница.

— И чем дело кончилось?

— Теперь она в психушке.

— Как же он от нее избавился?

— Развелся. Про их развод трубили все газеты. Дом наш снимали с воздуха. Скандал был страшный. Кошмарный. В Бедфорде до сих пор о нем не забыли. К моей матери там всегда относились с подозрением. Что общего у этого славного, умного человека с еще одной корыстолюбивой пошлячкой? Они думали, что она напоминает ему прежнюю жену, вот почему он на ней женился. А он не знал, как себя вести с такого рода людьми. Она была родом из Акрона[36], эта первая бандитка, — кудлатая, краснощекая, сварливая неряха, где уж ему было с ней совладать.

— Отчего ты мне ни слова об этом сказала?

— Хотелось забыть мою помешанную на деньгах мать. Забыть пропавшего отца. Не хотела уподобляться девчонкам из нашего колледжа и нести в дортуаре всякую тягомотину про мою родню. Не хотела до такого опускаться. Зато готова была часами обсуждать «Кровь Вельсунгов»[37], «Михаэля Кольхааса»[38] и «В овраге»[39].

— Как ты теперь? Как сложилась жизнь у самой умной девушки из нашего семинара?

— Похоже, я не умею общаться с людьми, так-то вот.

— Ты?!

— Меня пугает, что я, похоже, плохо помню прошлое. Даже вас помню смутно. Меня лечили шоком, но от него мне стало еще хуже. Это было в первой моей больнице, там я прошла курсов восемь. Ощущение вообще-то очень приятное. Тебе вводят пентотал натрия. Ты отключаешься. Никаких ощущений. А когда приходишь в себя, чувствуешь только слабость. Потом инъекции прекратили — толку от них было немного. Кололи раза два в неделю. Меня это не пугало. Надеялась, вот оно, наконец-то поможет. И какие-никакие силы вернутся. Только об этом и мечтаю. Очень уж пугает упадок сил. Пытаюсь что-то вспомнить, но всплывают лишь обрывки, не пойми что. Изредка память возвращается, но все равно это пугает. Не понимаешь, что с тобой творится. Ничего толком не доходит. Мне так хочется поговорить с кем-нибудь, но у меня ничего не получается. Иной раз заговорю с человеком, и тоска берет: поддержать разговор не могу, ответить на вопросы — тоже, даже вставить что-нибудь к месту не получается. Приходится пересиливать себя — как вот сейчас с вами. Ума не приложу, как с этим справиться. С людьми чувствую себя не в своей тарелке. Подозреваю, что так было чуть ли не с рождения. Извините, Филип, у вас пепельницы не найдется?

— Ты и сейчас на медикаментах?

— У меня была сильная депрессия, доктора прописали два лекарства. Заверили, что их можно принимать одновременно, осложнений не будет. А вот я отреагировала на них ужасно. Началась страшная паранойя. Меня пришлось отправить в больницу. Я сходила с ума. Слетела с катушек. Когда меня повели на анализы, я решила, что ведут в пыточную. Ей-богу, я и сейчас уверена, что в мою палату вошел человек с бумагой в руке и сказал: «Пожалуйста, подпишите этот документ, здесь говорится, что вы забили свою мать до смерти». Меня аж заколотило. «Как вы смеете просить меня подписать эту бумагу? Как у вас язык повернулся?!» А меня уверяют, что ничего подобного не было. Я клялась, что было, и впрямь в это верила. Врач сказал, что в первый раз сталкивается с подобной реакцией. Дело было в сентябре. А я и сейчас на нейролептиках. Чтобы предотвратить приступ паранойи. Не в таких больших дозах, как предписано, но все же принимаю. То есть гораздо меньше, чем раньше. И все же в толпе на меня порой опять находит прежний страх.

— Что именно тебя довело? Как такое случилось? Я же помню, в университете ты была в полном порядке. Интеллектуальный напор, сметливость и дерзкая независимость — качества редкие у такой юной девушки. И вдобавок, такая стильная — неизменно в черном. Ни дать ни взять, Гамлет. Твои недостатки тебя только украшали: и студенческая бледность, и зуб со сколом, и этот усталый взгляд. Может быть, во всем, что я говорю, тебе видятся приметы твоего недуга?

— Ровно то же самое вы говорили мне десять лет назад. Когда впервые пригласили на ужин, в ресторан на Третьей авеню. «Лё Моаль»[40].

— Ужин помню, а о чем говорили — нет.

— Вы пожелали мне удачи. И добавили, что она мне понадобится.

— Почему?

— Потому что тех, кто сочтет меня неотразимой, будет хоть отбавляй. Но я была вся на нервах и мало что уловила из разговора — разве вот это ваше замечание. Его я запомнила.

— Я и сам был не то чтобы спокоен.

— Разве могла я тогда об этом догадаться? Вы же были моим преподавателем.

— Потому и не был спокоен. Ты была не ординарная студентка: встрепанная копна волос, проскальзываешь в класс и с ходу, не допуская возражений, выпаливаешь свои суждения о Кафке. Еще бы мне не помнить тех отличников — они все как один читали его «Письма к отцу» и дотошно объясняли, что в основе и «Превращения», и «Процесса» лежали его отношения с отцом. «Нет, — досадливо бросила ты, — все ровно наоборот. Его представление об отношениях с отцом основаны на „Превращении“ и „Процессе“». Раззадорив этим всех, ты следом нанесла удар: «Любой достойный внимания писатель к тридцати шести годам уже не строит вымысел на основе собственного опыта, нет, — теперь он накладывает вымысел на свой опыт». В девятнадцать лет мало кто высказывает нечто подобное, во всяком случае, я такого не слыхивал. И как отточенно ты выступала на наших семинарах… Уже тогда ты была не ординарная.

— Уже тогда спятила?

— Нет, нет, что ты. Разумеется, нет. Не накладывай вымысел на свой опыт. Ты была, несомненно, очень возбудимая, но при этом, мне кажется, на редкость хорошо владела собой.

— Может, вы тоже помешались.

— Может, и нет. На первом же семинаре ты прислала мне записку: «Из ночи в ночь я молюсь об одном — стать хорошим писателем».

— Вот, значит, какой подход нашла эта бойкая лисичка?

— И что с того? Молодо-зелено. Ты же была тогда совсем юной. Но в записке ты как есть: прямая, непосредственная. Расскажи-ка мне заново, что случилось. Что вызвало такой срыв? Объясни толком и про шоковую терапию, и про больницу. Я ничего не понял.

— Старая как мир история: жизнь обманула. Прямо рок какой-то: меня всегда влекло к неотразимым женолюбам, я просто помешалась.

— Это обвинение?

— Только если вам угодно так меня понимать. Нет, с вами все было иначе — настолько иначе, что закрадывалась мысль: это я сама себя загипнотизировала. Вот я, натянув пижаму, лежу в своей спальне в Бедфорде, отсыпаюсь на выходные; в шкафу дремлют мои балетные тапочки — я их туда упрятала, когда мне минуло десять лет. И вот в понедельник, посреди дня — безудержная страсть в невесть чьей постели, в невесть чьем номере, невесть на каком этаже невесть какого «Хилтона». И — близость до головокружения: если мне что и знакомо во всем отеле, так это наша плоть. Пожалуй, это можно бы назвать «начальным курсом обучения». А было это и впрямь страшно. Я месяцами толком не спала. Когда вы говорили «люблю», у меня тут же начинался приступ гастрита. Но до чего же это возбуждало! Меня слушал любовник, больше похожий на отца. Давно расставшийся с иллюзиями человек сошелся с наивным существом — и сколько нового открылось обоим! Повезло еще, что в том «Хилтоне» никого не тянуло убивать.

— А тебя тянуло к юнцам, стреляющим на поражение.

— Да, главным образом, к торговцам секс-услугами. Шайка сбрендивших на либидо парней. Я не могла им противостоять. Не умела с ними флиртовать. Понятия не имела, как с ними справляться. На нашем семинаре мы этого не проходили. Я была как валерьянка для котов, для тех, кто меня хотел и кого я не хотела. Но вот от чего я чуть не спятила: один из них непременно начинал меня домогаться, назойливо преследовал, названивал по телефону, ходил за мной по пятам и заваливал приглашениями; по сути, душил меня знаками внимания. И в то же время любимый отсутствовал, мной не интересовался или же разыгрывал со мной всякие игры, и я чуточку спятила, слегка чокнулась. Бывает. Поначалу все было вроде бы не так уж плохо, беда в том, что это стало повторяться, снова и снова, конца этому не было, и я никак не могла выправиться. Вот оно, мое наказание. Вот я вам все и рассказала.

— Неужели у тебя не было романов, которые не грозили… которые радовали?

— Ну, отчасти…

— И чем они кончались?

— Мне они наскучили.