Обман

— «У меня неприятности с жильцами: по-моему, они балуются наркотиками». «Хочешь, чтобы я приехал?» — спрашиваю я. «Нет. Сейчас у меня живет друг. Эндрю. Все нормально». Она встречает меня в аэропорту. Я привез ей платье от Лоры Эшли[19]. Духи. Она нежно целует меня. Стол накрыт к ужину. Вдруг дверь отворяется. Чернокожий парень, ростом метр восемьдесят с хвостиком. Башмаки за пару сотен долларов. Золотое кольцо. На шее золотая цепь. «Это Эндрю». — «И что Эндрю здесь делает?» — «Можно, он поживет в гостевой комнате? Ему негде жить». — «По-моему, ничего хорошего из житья вместе с Эндрю не получится. Что бы ему не снять номер в мотеле за тридцать девять долларов?» — «Ты не против, если Эндрю поужинает с нами?» — «Мой первый вечер здесь. Ну да ладно, пускай». Будь он белым, я бы сказал «нет», но сказать чернокожему прямо в лицо: «нет, здесь ты ужинать не будешь» язык не поворачивается. Позже замечаю, что в моей пачке не хватает презервативов. У Олины что-то не ладится с внутриматочной спиралью, и я пользуюсь презервативами. Собираемся в театр. «Можно, Эндрю поедет с нами?» «Думаешь, ему понравится? — спрашиваю я. — Он ведь невежда». Тем не менее он едет с нами в театр. В зале я замечаю, что она жмется к нему. Я сажусь между ними, притягиваю ее к себе. А уж дома перехожу на чешский и говорю: «Вот что, пусть этот Эндрю катится отсюда». А она мне: «Очень невежливо говорить по-чешски». «Он жилец, твою мать!» — не выдерживаю я, а Эндрю говорю: «Чтобы завтра же твоего духу здесь не было». Наутро он спускается и заявляет мне: «Ты перегнул палку». А она говорит: «Я его люблю. И хочу выйти за него замуж». Подумать только: целый месяц они трахались в моей постели! И Олина, моя Олина врала мне в глаза! Я готов был немедленно купить ружье. Не винтовку, а дробовик. Подкараулю его и всажу ему в трусы заряд дроби. У меня прихватило сердце. Жуткая боль в груди, неделю провалялся в больнице. «Неужели у вас с женой общий счет?!» — смеется мой адвокат. Но ведь она не какая-то американская сучка, она чешка, я ей доверял. Это все негритос. Я не называю его «чернокожим», я говорю «негритос». А девчонка воспитывалась в католической семье, она фригидна. В первый раз она легла со мной в длинной ночной рубашке. Ни разу не испытала оргазма. Сейчас-то я уже не молод, а тогда в постельном деле был мастак. Но, к сожалению, так ничего и не добился. Облом. А от него, с его черным хером, у нее оргазм. Что стоило дать Олине курнуть травки и тогда уж приступать к делу. Олина — типичная славянка. А он — типичный сутенер. Неудачливый делец. У него фотокамера «Хассельблад» за четыре тысячи долларов и грузовик. И больше ничего за душой. Перебивается случайными заработками. Пишет с кучей ошибок, почерк — как у малолетки. Этот полуграмотный негр ютится с красоткой в мотеле километрах в пятидесяти от центра. Однокомнатный номер с душем в мотеле. Сам черномазый не работает. Живет на ее пособие по безработице. Олину с работы турнули: у нее резко упала производительность, потому что все ее товарки принимали живейшее участие в мыльной опере из ее жизни. Она то и дело принималась рыдать, ну, ее и уволили. Выглядит она — просто жуть. Безумно страдает. Хочет со мной развестись, потому что, по ее словам, обожает этого парня. Ну, ты же знаешь женщин. Ей вдруг страсть как захотелось стать совсем другой. А с каким напором эта благовоспитанная аристократичная чешка добивалась развода! Какой жестокосердой гордячкой оказалась Олина. Хорошо. Отлично. О том, чтобы поцеловать рот, сосавший его длинный черный член, уже и речи быть не могло. Но она без памяти любит этого черномазого. А он не способен ценить эту любовь, тем более раз денег нет и не предвидится. Уж очень он примитивный. Ему ее не понять. Он ее бросит. Она вернется в Прагу — больше ей некуда деваться. Но там ей придется иметь дело с советскими властями, а не с каким-то потасканным эмигрантишкой вроде меня. И в США ей больше не попасть: в ней всегда будут подозревать шпионку. И все это из-за его длинного черного хрена! Он трахал ее не так, как ты, не за ее рассказы. А трахал, чтобы трахать. Тебе больше нравится слушать, чем трахать, а Олина не из тех, кого интересно слушать. Пожалуй, даже менее интересно, чем трахать.

— Я никогда Олину не трахал.

— Врешь, приятель.

— Она, что ли, тебе так сказала? Вранье чистой воды.

— Ты трахал ее четыре раза. В Нью-Йорке. Когда я вернулся из Праги, и мы сдружились.

— Ни единого раза, Иван.

— Другие терпеливо слушают их: считают, что это помогает перейти к траху. Мужчины говорят с ними с одной целью: заманить и завалить. А ты заманиваешь их в постель, чтобы с ними говорить. Другие дают им рассказать про свою жизнь, а когда считают, что проявили уже достаточно внимания, плавно приближают их открытый рот к стоящему торчком члену. Олина говорила мне про тебя. Пару раз. «Зачем он без конца донимает меня вопросами? В такие минуты вопросы ни к чему. А что, американцы тоже так себя ведут?»

— Иван, с меня хватит. Все это неправда.

— Негритос зациклен на своем члене, а еврей — на своих вопросах. Ты — подлый ублюдок; ты ни перед чем не остановишься, лишь бы выслушать исповедь, даже если это исповедь жены беженца, причем твоего друга. И чем больше ее тянет выговориться, тем сильнее она тебя манит. А по сути, скажу я тебе, это умаляет тебя не только как друга, но и как писателя.

— То есть моя книга тоже дерьмо.

— Хочешь строить из себя идиота — валяй, дело твое, но ты сам знаешь, что к чему. Живая жизнь тебе нужна только для того, чтобы поддержать разговор. Даже секс для тебя не так уж и важен. Тобой движет не эрос, тобой вообще ничего не движет. Разве что мальчишеское любопытство. Разве что мальчишеская же неискушенность: Надо же! Обалдеть! Перед тобой люди, женщины, для них жизнь не пища для книг, они живут чувствами. А для тебя — чем женщина эмоциональнее, тем лучше. И тянет тебя к тем, у кого посттравматический синдром и кто пытается — вроде Олины, она тогда только-только приехала из Праги, — наладить свою жизнь. Тебя особенно тянет к женщинам, которые живут чувствами: не умея толком рассказать, что с ними произошло, они лишь силятся докопаться до сути событий. Вот он, твой источник эротики и к тому же экзотики. Каждую такую — трахнуть, каждый трах — с Шехерезадой. Ни одна из них не докопалась до сути того, что с ней произошло, и, рассказывая свою историю, каждая стремится придать своей жизни смысл, и это трогательно. Конечно, все это волнует: еще бы — тихий женский шепот, интимность беседы, тебя все это волнует. Причем волнуют порой не сами рассказы, а их стремление рассказать о себе. Необработанность повествования, отсутствие сюжета, то, что остается за рамками саги, — это реальность, тут ты прав. А вот то, что было до того, как оформилось в сагу, — это и есть жизнь. Они пытаются словами заполнить гигантскую пропасть между поступком и рассказом о нем. А ты слушаешь, затем мчишься вниз, чтобы все записать, а после олитературиваешь то, что записал, и тем все губишь.

— Как именно?

— Так и знал, ты, конечно же, надеялся, что я помогу тебе облагородить твое подлое ремесло, сначала ты потешился с моей женой, и теперь тебя, гнусняк, тянет порассуждать о литературе!

— Считаешь нужным прибегать к оскорблениям — валяй, если это тебя забавляет. И все же, на твой взгляд, что именно я как писатель делаю неправильно? Скажи. Ты ведь ни разу не выразил желания поговорить об этом, хотя отлично знаешь, как я ценю твой вкус. Я много чего почерпнул из наших бесед.

— Все косишь под дурачка. Даже это превращаешь в банальную литературщину. Тебя даже пот не прошиб. Очень может быть, из тебя вышел бы прекрасный актер — куда лучше, чем плохой романист, не способный понять силу того, что стоит за текстом. Ты не можешь оставить хоть что-нибудь недосказанным. Просто дать женщине излить душу — тебе всегда мало. Тебе мало просто утонуть в ее ждущем соития теле. Тебе нужно погрузить ее в дурацкий, надуманный сюжет, в котором действует твой герой, и тем ее исковеркать.

— Так вот в чем мой главный порок и моя погибель: явное вместо недосказанного. Явный американец. Умоляю, погоди, выслушай меня: не вспотел я просто потому, что все обстоит иначе. Актер из меня никудышный. Если уж я виноват, то я потею — куда там Никсону[20]. Поверь, тут либо у тебя паранойя, либо Олина — мне в отместку — убедила тебя, что я ее трахал. С позволения сказать, не я, а вы с Олиной банально и явно все олитературиваете. Ты явно подавлен тем, как она тебя бросила. И правда — ужас. Я же знаю, сколько всего ты потерял. Мало того, что в профессиональном плане жизнь в Америке у тебя не задалась, так тут еще и Олина ушла. Тебе кажется, что тебя все предали, но хоть меня-то в предатели не записывай. Никаких оснований для этого нет. Неловко напоминать, но ведь я был одним из тех, кто тебя здесь поддержал.

— Да ты пялился на нее с первой нашей встречи.

— Она — молодая, очень красивая, вот я и пялился. Но пялиться, сдается мне, еще не значит трахать.

— Так вот почему Олина уверяет меня, что ты трахал ее четыре раза: только для того, чтобы отомстить и вконец свести меня с ума.

— Похоже, да, примерно так.

— Ах ты, подонок! Лживый, избалованный американский подонок!

— Уймись, сядь! Не то у тебя опять сердечный приступ начнется — а для этого нет причин.

— Не трусь, американский мальчуган, не трусь, я не пальну тебе в штаны.

— Вот и хорошо, тем более что для этого нет причин.

— Нет, я пальну тебе в уши!