Обман

— Думаешь, английские евреи напористее прочих?

— Да.

— Но в Англии не так уж и трудно быть напористее прочих.

— Вздор. Судя по всему, ты видишь англичан совсем не так, как я.

— Самая низкая в мире производительность труда на душу населения где? В Англии.

— Ты имеешь в виду промышленных рабочих. Они далеко не дураки. Зачем им надрываться? Но те, кто работой может здесь реально чего-то добиться, — те усердствуют, и еще как. Своими глазами видел.

— А евреи усердствуют еще больше.

— Нет. Я просто сказал, что они напористее меня.

— У тебя есть подруга-еврейка?

— Нет. Во всяком случае, близкой подруги нет, не то она сразу пришла бы на ум. Пытаюсь припомнить кого-нибудь среди менее близких. Зато среди близких друзей, — смеется, — евреи бывали.

— Ты какие предпочитаешь?

— Не желаю я это обсуждать.

— Но мне хочется знать. Так какие же предпочитаешь?

— На этапе ласк — необрезанные. Забавно натягивать презерватив на головку члена.

— А для перепиха?

— Хорошо воспитанной англичанке таких вопросов не задают.

— А для перепиха?

— Обрезанные.

— Почему?

— Кажется, что он голый.

— Голый пенис.

— В общем, да.

— Честное слово, клянусь, это правда. До двадцати семи лет я ни разу не мастурбировала.

— Бедняжка.

— Закрой глаза.

— Угу.

— Закрой же.

— Я не допущу, чтобы меня связывали.

— Дружочек мой, разве кто-то предлагал тебя связать? Наши игры еще только начались.

— Читала я про такие игры.

— И что?

— Писатели пишут такие книжонки.

— Закрой глаза.

— Ну, если ты настаиваешь.

— Сейчас посмотрим, внимательна ли ты. Опиши-ка эту комнату.

— Во-первых, для любви она маловата, двоим тут не повернуться.

— Не подыскать ли жилье с просторной кроватью?

— Нет. Не надо. Я уже об этом думала. У моих друзей есть дома с кроватями, но это не для нас. У них там уборщицы, няньки, дети…

— Тогда придется обойтись этой комнатушкой без кровати, верно?

— Зато в ней есть двустворчатая балконная дверь, она выходит на зеленую лужайку и цветущее дерево. В соответствии с общим аскетическим стилем на окнах нет ни жалюзи, ни штор, и соседям в домах позади лужайки прекрасно видно все, что здесь происходит.

— В основном им видно, как некий тип барабанит на машинке. Или же сидит с книжкой в руке. А ежели вдруг увидят что-то более занимательное, то и поделом: пусть не подглядывают.

— Еще тут есть очень уютное черное кожаное кресло, в нем расположилась женщина, которой давно пора вернуться на работу. У письменного стола на обитом кожей стуле сидит мужчина, на запястье у него две эластичные резинки; слушая, как женщина жалуется на свое замужество, он беспрестанно сгибает, разгибает и крутит в руках скрепки для бумаг. Стол — сантиметров девяносто на сто пятьдесят, — со светлой пластиковой столешницей, на серой металлической ножке; порядком он не блещет, вопреки болезненной страсти жильца к порядку; тем не менее мужчина точно знает, какая из трех растрепанных пачек бумаг — его неоконченная рукопись, какая — стопка писем, на которые еще предстоит ответить, и в какой собраны заметки об Израиле, вырезанные из лондонских газет с целью убедить женщину, что британцы — антисемиты. На столике под прямым углом к письменному столу стоит пишущая машинка «Ай-Би-Эм Корректинг Силектрик 2». Черная, внушительная. С шаровидным набором шрифтов «Престиж Пика 72».

— Молодец.

— Позади стола книжный стеллаж. Пока его сооружали, жалобам на небрежность английских мастеровых не было конца. Книги: «Еврейская комедия Гейне» Проуэра[5], «Еврей как пария» Ханны Арендт [6], «В белые ночи» Менахема Бегина[7] и прочие в том же духе. Немыслимое количество книг, написанных евреями, про евреев и для евреев. Над письменным столом пыльный драный шар — японский бумажный светильник, оставшийся от предыдущего жильца. На обоих столах хромированные чертежные лампы, или как там они называются, по лампе на стол. Два обогревателя «Димплекс», белые. На полу ковролин голубовато-стального цвета. Пластиковый коврик для гимнастики и адюльтера. Дешевенький бамбуковый журнальный столик со стеклянной столешницей, на нем пачка лондонских литературных еженедельников всех мастей, рядом транзистор фирмы «Робертс», настроенный на «Радио-3». Парижское издание «Геральд трибьюн», открытое на спортивной странице. Гигантских размеров плетеная мусорная корзина битком набита старыми выпусками «Геральд трибьюн», черновиками, обрывками машинописи; там же картонные коробки из-под печеной картошки с овощным рагу из ресторана «Спад-Ю-Лайк» — доказательство того, что обед обитателя комнаты скромен, под стать обстановке. Лепной цветочный орнамент на потолке — единственная здесь примета роскоши.

— И все?

— К сожалению, да. Теперь ты закрой глаза.

— Ладно.

— А сейчас посмотрим, насколько приметлив ты сам.

— Давай.

— Опиши-ка меня.

— Я устроила медикам дикий скандал: что они будут делать, если ребенок родится с отклонениями? Требовала врача, который знает, как отправить его на тот свет. И нескольких отыскала. Обошла их всех, задавала один и тот же вопрос: что вы сделаете, если у ребенка обнаружатся серьезные отклонения? Разумеется, ни один не выразил готовности отправить на тот свет здорового на вид младенца только потому, что мать опасается: нет ли у него явных нарушений мозговой деятельности. А если у него расщелина позвоночника, или болезнь Дауна, или другие тяжелые отклонения? И я знаю, о чем говорю. Я опросила четырех врачей. И вот что примечательно и почему я так занервничала: когда я уже должна была разродиться, произошло два таких случая подряд! Не мудрено, что я ударилась в панику. В первом мужчина убил ребенка и сел в тюрьму. По обвинению в убийстве. Начались бурные споры. Газеты только об этом и писали. Все сходились на том, что обвиняемый — человек порядочный, фанатично привязанный к ребенку с тяжелыми отклонениями. Он растил мальчика сам, и, хотя он же его и убил, дело закрыли. А ведь он довел задуманное до конца. Он самоустранился и недокармливал малыша. Но таких голодом враз не уморишь, нужно время. Если всерьез решаешь от него избавиться, проще проломить ему голову. Либо ты его убьешь, либо дашь ему угаснуть. И вот что самое ужасное: младенцы с серьезными отклонениями часто физически очень крепкие, — иначе они либо умирают в утробе, либо погибают в результате выкидыша. Другой случай был с женщиной, которая родила ребенка-дауна; отчаявшись, она попыталась его убить, но безуспешно, и позже младенца усыновили. Кругом полным-полно странных типов, желающих воспитывать детей с различными дефектами.

— Ты не из них.

— А ты? Ты даже здорового ребенка растить не желаешь. Первый врач, к которому я обратилась, очень приличный человек, сказал, что вполне понимает меня, но рисковать своей карьерой не готов. Точка. Другой заявил, что совершенно со мной согласен и не видит причины волноваться. Избавиться от новорожденного легче легкого: затолкаешь ему в глотку марлевые тампоны, и дело с концом. Я сказала, что такой метод представляется мне чересчур жестоким, наверняка есть более милосердные способы умерщвить младенца. Самый приятный врач, лучший из всей четверки, согласился мне помочь и был явно готов на этот мучительный для него шаг, трудный и для… Ох, я тогда прямо-таки извелась. И вот что я выяснила: если женщина совершает преступление в течение полутора месяцев после родов, ее, скорее всего, даже не привлекут к суду. И это помогло мне все выдержать. Оказывается, закон освобождает рожениц от ответственности за свои действия, причем на срок до года: считается, что они немного не в себе. Так что можно угробить младенца и выйти сухой из воды. Важно, конечно, не наломать дров, но все-таки посадить, мне кажется, не посадят.

— Ты сегодня не очень-то разговорчивый. И вообще, при мне, как правило, помалкиваешь.

— Я слушаю. Постоянно слушаю. Я — écouteur[8]. Аудиоман. Фетишист разговорного жанра.

— Гмм-м. А ведь правда, когда ты сидишь и слушаешь, это и впрямь возбуждает.

— Не так уж это и странно.

— Пожалуй…

— Много лет назад у нас в спальне стоял телевизор, и все, кто хотел, приходили, располагались на нашей огромной двуспальной кровати и смотрели. Там завязывались отношения, от которых пострадал не один брачный союз. И, чтобы наше сообщество не распалось, телевизор мы из спальни вынесли. Однако пока мы сообща смотрели телевизор, на той двуспальной кровати сложились минимум три пары.

— Звучит заманчиво.

— Нет, проку от этого было чуть.

— В прошлое воскресенье ты сказала: «Мне надо домой, иначе он заподозрит неладное». Что тебе до того, заподозрит он или не заподозрит?

— Придется врать, а я этого не люблю. Вот и стараюсь сохранить хотя бы видимость правды, главное — чтобы меня не поймали на вранье; все это крайне раздражает. Да и нудно. Сил нет… Мне есть чем заняться, какой же смысл тратиться на десятки мелких отвлекающих маневров?

— До чего уютно лежать тут с тобой в метельный денек… Валяешься в свое удовольствие, а за окном снег осыпает ветки деревьев… Бесподобно!

Раздевая его: — У тебя новый ремень.

Он кончил. Она — нежно:

— Тебе хорошо?

— Девочка моя милая…

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем. И это чудесно.

— Блаженство.

— Тебя вправду иногда тянет выпрыгнуть из окна?

— О да.

— Часто?

— Довольно часто.

— И что тебя останавливает?

— Не то чтобы мне хотелось умереть, — мне хочется жить, только жить лучше. Хотелось бы, чтобы жизнь стала лучше, а раз так, я понимаю, что для этого надо еще немного пожить.

— У нас сидел сотрудник отдела по предотвращению преступлений. И мой муж. Они меня немного задержали.

— У тебя все нормально?

— Да. Я сяду с твоего позволения?

— Конечно, мисс, садитесь, прошу вас.

— Я никак не ожидала увидеть дома их двоих.

— «Сотрудник отдела по предотвращению преступлений» — это мне нравится.

— Еще бы. Сюрприз тот еще. Но привело его к нам не мое преступление. На нашей улице кого-то изнасиловали. Практически в соседнем доме. Я, естественно, забеспокоилась: в нашем доме кругом сплошные окна. Вдобавок у нас живет няня, очень привлекательная девушка. Вот и отправили полицейского побеседовать с хозяйкой. Явился молодой красавец-офицер в штатском. Поговорить со мной.

— И чем же занимается сотрудник отдела по предотвращению преступлений?

— Старается предотвращать преступления. В частности, вторжение в наш дом. Потому что он недостаточно надежно защищен.

— Так этим же занимается «Бэнэм»[9].

— Им-то я и заказала в свое время замки. Но они так напортачили, что даже я могу запросто влезть в дом.

— И сама себя изнасиловать.

— Дома у меня других забот полон рот. Словом, поэтому я и опоздала. Не готова была к такому повороту событий.

— И как же ты все-таки улизнула?

— Вообще-то с большим трудом: муж решил, что я вернулась с работы, больше уже никуда не пойду и мы вместе с малышом будем пить чай.

— Что ты ему сказала?

— Сказала, что ухожу.

— А он что?

— Куда? Я в ответ: не скажу. Но вполне дружелюбно. И… встала и ушла. И вот я тут.

— И сердишься на меня из-за всего, чего натерпелась, чтобы смыться из дома.

— Ничуть.

— Да ладно.

— Я ничуть не сержусь.

— Тогда давай в этом убедимся.

— Ты мое письмо получила?

— Да. Чудесное письмо. Я его порвала. Решила, так будет лучше.

— Пять часов. Тебе и твоим гоям пора пить чай, верно?

— Верно.

— Очень эффектно.

— Что именно?

— Ты с высокой прической.

— Она мне не идет.

— А по мне — очень даже.

— Чем тебя не устраивает твоя жена? Зачем тебе другие?

— А чем тебя не устраивает твой муж?

— Про него я очень много тебе рассказала. Теперь хочу послушать про тебя. Я ведь и про себя сколько нарассказала. Словом, хочу понять, чего тебе в ней не хватает.

— Ты неправильно ставишь вопрос.

— А как правильно?

— Не знаю.

— Почему я вообще здесь?

— Потому что я не устоял перед искушением, и вот куда оно меня завело. Постарев, я это себе позволяю.

— Все это смахивает на популярную песенку.

— Потому эти песенки и популярны.

— Почему ты так боишься задеть ее чувства?

— А зачем бы мне их задевать?

— Я не к тому, что ты задеваешь или должен задеть. Но, поскольку ты, видимо, в себе не волен…

— А кто волен? Ты?

— Да, относительно вольна. Воль-нее.

— Ерунда.

— Но если она так тебе дорога, что тебе хочется ее защитить… С чего ты взял, что она в таком уж уязвимом положении?

— К чему все эти околичности?

— Никаких околичностей.

— Значит, я тебя не понимаю.

— Я думала, она сумеет поддержать интерес к себе, даже больший, чем ты к ней, судя по всему, питаешь. Но, как ни странно, чего нет, того нет. Впрочем, то же самое, наверно, говорят и про меня. Вернее, про моего мужа.

— Может, лучше прекратить этот разговор?

— Почему? Мне хочется узнать о тебе побольше.

— Такой подход, наверно, хорош, если лишь один из участников адюльтера недоволен своей семейной жизнью. А начни жаловаться оба, у них вряд ли останется время на то, ради чего они встречаются.

— Выходит, причины твоего недовольства обсуждению не подлежат. За исключением недовольства Англией и английским образом жизни.

— А что, если недовольство семейной жизнью — никакого отношения не имеющее к культурной чуждости, — отнюдь не связано с тем, что я в тебя влюбился? Что, если я тягощусь семейной жизнью куда меньше твоего, — стало быть, мне и рассказывать нечего? И трудности мои вовсе не в том?

— Ты хочешь сказать, что виной всему — чуждая культура?

— Пожалуй, что-то в этом роде.

— А поточнее нельзя?

— Есть очень точное выражение, идиома, но на другом языке: Il faut coucher avec sa dictionnaire[10].

— Выходит, у нас с тобой вовсе не история любви, а история столкновения культур. Вот что тебя интересует.

— Меня это интересует всегда.

— Отсюда и влечение к гойкам, верно? Ты влюбляешься из антропологического интереса.

— Могло бы быть и хуже. Существуют, представь себе, и другие подходы к антропологическим различиям. Взять хотя бы старую надежную ненависть. А ведь есть еще ксенофобия, насилие, убийство; наконец, геноцид…

— Значит, ты — что-то вроде Альберта Швейцера[11], только в области межкультурного перепиха.

Смеется: — Ну, на такого праведника я не тяну. Разве что на Малиновского[12].