Хитрости

Глава I

Управляющим «Ниночки» был умник по имени Доминик Ла Палья. Он не был особенно авторитетным, но был связан с мафией и имел ряд арестов, начиная с семнадцати лет. Отсидел дважды: один раз за нападение с умыслом, другой - за торговлю наркотиками. Он утверждал, что в клубе всё чисто, и нельзя купить даже ингалятор.

«У нас здесь собирается публика постарше», - говорит Ла Палья. «Ниночка» - это свет свечей и тихая музыка. Оркестр балалаек, три скрипача, переходящие от столика к столику в антракте, старики, держащиеся за руки, когда не танцуют на полу. Здесь никогда не бывает неприятностей, спросите своих приятелей из отдела по борьбе с наркотиками.»

«Расскажите нам о Максе Соболове», - сказал Карелла.

Сейчас было одиннадцать часов вечера в среду, шестнадцатого июня. Трое мужчин стояли в переулке, где скрипачу дважды выстрелили в лицо.

«Что вы хотите знать?» - спросил Ла Палья.

«Как долго он здесь работал?»

«Долго. Два года, вроде бы?»

«Вы наняли слепого скрипача, верно?»

«Почему бы и нет?»

«Чтобы переходил от стола к столу, верно?»

«В любом случае, место тёмное, какая разница для слепого?» - сказал Ла Палья. Он хорошо играл на скрипке. Ослеп на войне во Вьетнаме, знаете ли. Человек - герой войны, а кто-то его завалил в переулке.»

«А как насчёт других музыкантов, работающих здесь? Имелись ли какие-нибудь трения между Соболовым и ними?» - спросил Мейер.

«Нет, он был слепой», - сказал Ла Палья. «Все очень хорошо относятся к слепым людям.»

Кроме тех случаев, когда они дважды стреляют им в лицо, подумал Карелла.

«Или кто-то ещё в клубе? Кто-нибудь из барменов, официанток, кто угодно?»

«Гардеробщица?»

«Вышибала? Вообще кто-либо из персонала?»

«Нет, он ладил со всеми.»

«Расскажите нам, что произошло сегодня ночью», - сказал Карелла.

«Вы были здесь, когда его застрелили?»

«Я был здесь.»

«Давайте по порядку», - сказал Мейер и достал свой блокнот.

Как рассказал Ла Палья, клуб всю неделю закрывается в два часа ночи. Оркестр играет свой последний сет (часть концертной программы – примечание переводчика) в час тридцать, скрипачи выходят на последнюю прогулку, выпрашивая чаевые, без четверти два. Бармены уже подают последние напитки, официантки уже раздают чеки...

«Вы знаете строчку Коула Портера (американский композитор, писавший наряду с музыкой и тексты к собственным песням – примечание переводчика)?» - спросил Ла Палья. ««Before the fiddlers have flew» (песню в 1936 году написал Израиль Моисеевич Бейлин, он же Ирвинг Берлин – примечание переводчика)? Одна из величайших песен, когда-либо написанных. Вот что значит время закрытия. Но это было, наверное, около десяти или десяти тридцати, когда Макс вышел покурить. Мы не разрешаем курить в клубе, тем паче у половины стариков эмфизема (заболевание дыхательных путей – примечание переводчика). Я сидел в баре и разговаривал с пожилой парой - завсегдатаями, они никогда не занимают столик, всегда сидят у бара. Вечер был неспешный, по средам всегда неспешно, и они говорили о переезде во Флориду. Они рассказывали мне о Сарасоте (город и окружной центр округа Сарасота, штат Флорида, США – примечание переводчика), когда я услышал выстрелы.»

«Вы узнали выстрелы по звуку?»

Ла Палья поднял брови.

«Да ладно», - сказал его взгляд. «Думаете, я не различаю выстрелы, когда их слышу?»

«Нет», - сказал он с сарказмом. «Я подумал, что это автомобильный выхлоп, верно?»

«Что вы сделали?»

«Я выбежал в переулок. Он был уже мёртв. Лежал на спине, всё лицо в крови. Белая трость лежала на земле возле его правой руки.»

«Видели кого-нибудь?»

«Конечно, убийца оставался здесь, чтобы его опознали.»

Мейер подумал, что сарказм не слишком хорошо сочетается с мафиози.

Семья Соболовых сидела, прижавшись друг к другу.

Мейер бывал на таких мероприятиях и проходил это, но Карелла сегодня впервые был на еврейских поминках. Он просто последовал его примеру. Когда он увидел, что Мейер снимает обувь у открытой двери в квартиру, он тоже снял свои туфли.

«Двери оставляют открытыми, чтобы посетители могли заходить, не отвлекая скорбящих», - сказал ему Мейер. «Не стучат и не звонят в дверной звонок.»

Он помыл руки в небольшом тазике с водой, стоявшем на стуле справа от двери. Карелла последовала его примеру.

«Я не религиозный человек», - сказал Мейер. «Я не знаю, почему мы моем руки перед тем, как войти в дом.»

Всё это было очень ново для Кареллы. В гостиной Соболовых было около двух десятков человек. Пятеро из них сидели на низких скамейках. Позже Мейер объяснил, что скамейки поставило похоронное бюро.

Все зеркала в доме были завешены тканью, а в одном из углов комнаты горела большая свеча.

По еврейскому обычаю, Соболова похоронили сразу, и семья начала отпевать его, как только вернулась домой после похорон. Сейчас было утро пятницы, восемнадцатый день июня. Мужчины в семье не брились. Женщины не красились. В доме царило глубокое чувство утраты. Карелла бывал на ирландских поминках, где женщины плакали, но при этом смеялись и много пили. Он бывал на итальянских поминках, где женщины кричали и рвали на себе одежду. Здесь же преобладало настроение тихой скорби.

Квартира принадлежала младшему брату Макса и его жене. Брата звали Сидни. Жену звали Сьюзен. Оба родителя Макса умерли, но в доме присутствовал пожилой дядя, а также несколько двоюродных братьев и сестёр.

Дядя говорил с тяжёлым акцентом, русским или среднеевропейским, трудно было определить, каким именно. Он рассказывал детективам истории о том, как Макс был ещё маленьким мальчиком. Как родители купили ему игрушечную скрипку, которую Макс сразу же взял в руки...

Видели бы вы его, обычного Иегуди Менухина (американский скрипач и дирижёр – примечание переводчика)!

Брат Сидни рассказал им, что его родители сразу же начали давать уроки Максу...

«На настоящей скрипке, не говоря уже об игрушечной», - сказал дядя.

«...и уже через несколько месяцев он играл сложные скрипичные пьесы...»

«Его учитель был поражён!»

«У него были такие способности», - сказал один из кузенов.

«Естественно», - согласился Сидни. «Он был таким чувствительным, таким чувствующим.»

«Самый добрый человек.»

«Такой милый мальчик.»

«Когда он играл, ваше сердце могло растаять.»

«Вся его доброта проявилась в его игре.»

«Какой скрипач!» - сказал дядя.

Сидни рассказал, что никто не удивился, когда его брата приняли в школу Клебера, и когда Кусмин взял его в свой частный класс. «Алексей Кусмин», - объяснил он. «Заведующий кафедрой скрипичной игры.»

«У Макса впереди была прекрасная карьера.»

«Но потом, конечно...» - сказал один из кузенов.

«Его призвали в армию.»

«Война», - сказал его дядя и поцокал языком.

«Вьетнам.»

«Двадцать пятая пехотная дивизия.»

«Вторая бригада.»

«Рота «D».»

«Это была рота «B».»

«Нет, Сидни, это была «D».»

«Я писал ему, это была «B».»

«Хорошо, ладно уже. Какая бы рота ни была, но он вернулся слепым.»

«Ужасно», - сказала Сьюзен и покачала головой.

«Всё началось в больнице», - сказал его дядя. «Употребление наркотиков.»

«До этого», - сказал его брат. «Это началось там. Во Вьетнаме.»

«Но в основном это было в больнице.»

«Как лекарство», - сказал его брат, кивнув.

«В больнице для ветеранов.»

Это был первый раз, когда детективы услышали об употреблении наркотиков.

Они прислушались.

«А ещё, знаете ли, среди музыкантов», - сказал один из кузенов. «Это широко распространено.»

«Но в основном от боли», - сказал дядя.

«Понятно», - сказал другой кузен.

«Кроме того, все время от времени курят немного травы», - сказал третий кузен.

«Ну да, должно быть всего лишь немного травы», - сказал дядя и сочувственно мотнул головой.

«И всё же», - сказал его брат, - «до самой смерти он был самым милым, самым любящим человеком на земле.»

«Замечательный человек.»

«Мужик», - согласился дядя.

Только одна из девушек была по-настоящему красива, но вторая тоже была симпатичной. Он не ожидал, что они окажутся такими. Если ты звонишь в службу эскорта, они не собираются присылать тебе пару кинозвёзд.

Вчера женщина по телефону сказала: «Вы знаете, во сколько вам это обойдётся?»

Она звучала как негритянка.

«Цена - не главное», - сказал он.

«Тысяча за каждую девушку за ночь. Получается две тысячи, плюс чаевые, как принято.»

«Без проблем», - сказал он.

«Обычно двадцать процентов.»

Ему показалось, что выходит очень дорого, но он ничего не сказал.

«Итого двадцать четыре сотни. Вы даже можете сделать платёж в двадцать пять, если чувствуете себя щедрым.»

«Кредитная карта подойдёт?» - спросил он.

«American Express, Visa или MasterCard», - сказала она. «В какое время они вам нужны?»

«Ровно в семь», - сказал он. «Можете сделать так, чтобы это были блондинка и рыжая?»

«Как насчёт милой китайской девушки?»

«Нет, не сегодня.»

«Или с пышной грудью?»

Он подумал, не имеет ли она в виду себя.

«Только блондинку и рыжую. Двадцатилетних, пожалуйста.»

«Хорошо, позвольте мне подобрать вам милое общество на вечер», - сказала она.

Блондинка была настоящей красавицей. Она сказала ему, что её зовут Триш. Он не думал, что это её настоящее имя. Рыжая была довольно симпатичной. Она сказала, что её зовут Реджи, сокращённо от Регина, и ему пришлось поверить, потому что кто бы мог выбрать Регину в качестве фальшивого имени? По его мнению, Триш было около двадцати. Реджи сказала, что ей девятнадцать. Он поверил и этому.

«Так что мы планируем делать здесь сегодня вечером?» - спросила Триш.

Она была самой инициативной. На ней было короткое чёрное коктейльное платье и чёрные босоножки на высоком каблуке. Реджи была одета в зелёное, в тон её зеленым глазам. Серьёзный взгляд ирландки, ей следовало бы надеть очки. Ноги лучше, чем у Триш, а грудь - милый кекс, в отличие от дынь, которые выпячивала Триш. Ни на одной из них не было лифчика. Они обе бродили по гостиничному номеру, словно по Тадж-Махалу.

«Смотри-ка, две спальни!» - сказала Триш. «Мы можем попробовать обе!»

До утра они использовали обе кровати и большую ванну-джакузи в отделанной мрамором ванной комнате. Это нигде не помогло.

«Почему бы нам не попробовать ещё раз сегодня вечером?» - предложила Триш.

«У меня другие планы», - сказал он ей.

«Тогда как насчёт завтрашнего вечера?» - сказала она.

«Может быть», - сказал он.

«Подумай об этом», - сказала она и игриво подёргала его вялый член, а затем отправилась в душ. Реджи пила кофе за обеденным столом, на ней были одни трусики, а вокруг впадины между ног вились пучки рыжих волос. Веснушки выделялись на её обнажённой маленькой груди. Соски её были сжаты.

«Мы могли бы как-нибудь сделать это вдвоём, знаете ли», - сказала она.

Он посмотрел на неё.

«Только вы и я. Иногда в одиночку получается лучше.»

Он продолжал смотреть на неё.

«Иногда две девушки пугают. В одиночку мы сможем сделать то, что не смогли осуществить прошлой ночью.»

«Например?»

«О, я даже не знаю. Будем экспериментировать.»

«Мы будем, да?»

«Если хотите», - сказала она. «Попробуем ещё раз, понимаете?» Она подняла чашку с кофе, отпила и снова поставила на стол. «И вам не придётся звонить в эскорт-службу», - сказала она.

Дальше по коридору слышался шум душа.

«Можете вызывать меня напрямую», - сказала она, - «забудьте про агентство «Изысканность»», - и, отодвинув стул, подошла к стойке и начала писать на гостиничном блокноте под настенным телефоном. Наклонившись над стойкой, она писала. Белые трусики обтягивали её упругую попку. Девятнадцать лет. Она оторвала верхний лист бумаги от блокнота, повернулась к нему и ухмыльнулась. Задорная ухмылка Багза Банни (мультипликационный персонаж, антропоморфный серо-белый кролик, появившийся в конце 1930-х годов – примечание переводчика). Веснушки рассыпались по её щекам и носу. Босиком вернулась к столу. Положила лист бумаги, как ордер.

«Позвоните мне», - сказала она.

Он поднял лист с её номером и посмотрел на него.

«Когда угодно», - сказала она, став серьёзной, ухмылка исчезла.

«Ну, не сегодня», - сказал он.

Сегодня ему придётся убить Алисию Хендрикс.

Он боялся, что у него не хватит сил пережить всё это. Не душевные переживания, нет, не это - он знал, что поступает правильно, был убеждён в этом в тот момент, когда решил, что нужно сделать это сейчас, если уж вообще на это решился, чтобы наконец примириться с тем, что он с горечью называл своей так называемой жизнью. Но хватит ли у него физических сил, чтобы довести дело до конца?

Исправления должны были быть внесены, как бы болезненно это ни было.

Да. Все решения, принятые не им самим, все пути, пройденные против его воли, все путешествия в места, которые не он выбирал для себя, - всё это нужно было исправить. Теперь. Они должны были узнать, что он осознаёт совершённые грехи, должны были осознать. Даже слепой Соболов, не видевший, кто собирается произвести два выстрела в его лицо, в тот последний миг понял, что это искупление, прошептал в ночном воздухе имя – «Чарли?» - за мгновение до того, как грянул гром и хлынула кровь.

Теперь проблема заключалась в том, чтобы не сдаваться.

Не позволяя боли отвлечь его.

Тогда он справится с этим.

Луис Хокинс спал, когда Карелла и Мейер постучали в его дверь в полдень той пятницы.

Он сразу же сказал им, что вчера работал до двух часов ночи, а домой вернулся только в три, что ценит свой сон и не очень-то радуется тому, что полиция стучится к нему в дверь на рассвете. Карелла извинился за обоих копов, объяснил, что нужно срочно осуществлять расследование по горячим следам, а затем вежливо спросил, не может ли Хокинс уделить им несколько минут своего времени. С неохотой он впустил их в квартиру.

По всем стенам висели фотографии лысеющего седовласого мужчины, играющего на скрипке.

«Стефан Граппелли (французский джазовый скрипач – примечание переводчика)», - пояснил Хокинс. «Хотите кофе? Какого чёрта, я уже всё равно проснулся.»

Босиком, в халате, он стоял у кухонной стойки и отмерял кофе по ложечке.

«Величайший джазовый скрипач, который когда-либо жил», - сказал он. Умер в Париже семь лет назад. Он всё ещё играл, когда ему было восемьдесят девять. Знаете, что он сказал, когда ему было восемьдесят пять? Один репортёр спросил его, не собирается ли он уйти на пенсию. Граппелли ответил: «Пенсия! Нет более болезненного слова для моих ушей. Музыка не даёт мне покоя. Она дала мне всё. Это мой фонтан молодости.» Я чувствую то же самое. Мне почти пятьдесят, многие люди в этом возрасте начинают задумываться о квартире во Флориде. Чёрт, я мог бы легко найти там работу, такую же, как у меня здесь, в «Ниночке», - играть цыганскую музыку для старых пердунов. Но знаете что? Я подрабатываю в джазовых клубах. Сижу с некоторыми из лучших музыкантов этого города. Это то, что помогает мне двигаться дальше. Вы когда-нибудь слышали о Джанго Рейнхардте (настоящее имя Жан Ренарт, французский джазовый гитарист-виртуоз, один из основателей стиля «джаз-мануш» – примечание переводчика)? Великом джазовом гитаристе? Вы никогда не слышали о нём?»

«Я слышал о нём», - сказал Карелла.

«Граппелли играл с ним. Вы можете представить себе этот звук? Они взяли мир штурмом! То, что они делали в квинтете (музыкальный ансамбль из пяти музыкантов-исполнителей, вокалистов или инструменталистов – примечание переводчика)? В парижском клубе «Хот Клаб»? Ничего подобного не бывало на свете. Он мой герой. Если бы я когда-нибудь смог играть, как он...» - Хокинс оборвал фразу. «Надеюсь, вы любите крепкий», - сказал он и поставил кофейник на плиту. «Значит, речь пойдёт о Максе, да?»

«Да, о Максе», - сказал Мейер.

«Я вот что подумал. Знаете, что однажды сказал Граппелли? Он сказал: «Я играю лучше всего, когда мне хорошо или грустно.» Я думаю, Макс играл лучше всего, когда был грустным. На самом деле, я не думаю, что когда-либо видел его счастливым.»

«О чём он грустил?» - спросил Карелла.

«О своём потерянном зрении? Его потерянной молодости? Всех его упущенных возможностях? Когда он играл цыганскую музыку, от неё хотелось плакать. Поверьте, эти люди давали ему щедрые чаевые.»

«Какие упущенные возможности?» - спросил Мейер.

«У него впереди была прекрасная карьера классического музыканта. До того, как его призвали в армию, он учился у Алексея Кузьмина в музыкальной школе Клебера. Макс был одним из самых многообещающих молодых скрипачей. А потом... Вьетнам.»

«Есть идеи, почему кто-то хотел его смерти?»

«Бессмысленно», - сказал Хокинс и покачал головой. «Хотите апельсинового сока?» Не дожидаясь ответа, он подошёл к холодильнику и достал бутылку. «Это свежевыжатый», - сказал он, наливая. «Я покупаю его на органическом рынке, он не из концентрата. Кто захочет убивать слепого человека? Зачем? Граппелли также говорил, что лучше всего играет, когда молод и влюблён. Я не думаю, что Макс когда-либо был влюблён. И вообще, я не думаю, что он когда-либо был молод. Армия забрала его во Вьетнам, и это был конец его молодости, конец всему. Он вернулся слепым. Скажите это всем этим грёбаным мачо-президентам, которые отправляют молодых ребят сражаться в своих дурацких грёбаных войнах.»

«Почему вы думаете, что он никогда не был влюблён?» - спросил Карелла.

«Вы видите в его жизни женщину? Простите, но я не вижу. Жену? Подругу? Видите ли хоть одну? Я вижу мужика лет пятидесяти-шестидесяти, который бродит в темноте со скрипкой под подбородком и играет музыку, способную разбить вам сердце. Вот что я вижу. Так обстояли дела. Как вы такое воспринимаете?»

Они сидели за кухонным столом и пили кофе.

Хокинс молчал, казалось, очень долго.

Затем он сказал: «Граппелли однажды сказал: «Я забываю обо всём, когда играю. Я отделяюсь как другой человек, который играет.» У меня было ощущение, что Макс делает то же самое. Я думаю, когда он играл, он забывал обо всём, что его беспокоило.»

«И что это было?» - спросил Мейер.

«Ну, мы никогда не узнаем, не так ли?»

«Он когда-нибудь конкретно упоминал о том, что его беспокоит?»

«Никогда. Не при мне. Может быть, общаясь с некоторыми другими музыкантами. Но должен вам сказать, что Макс в основном держался особняком. Как будто его слепота заперла его в темноте. Как по мне, единственное, в чём он выражал себя, - это когда играл. В остальное время...» Хокинс покачал головой. «Молчание.»

Спустившись на улицу, Карелла сказал: «Остальное - молчание.»

Мейер посмотрел на него.

«Гамлет», - сказал Карелла, - «я играл Клавдия в университетской постановке.»

«Я этого не знал.»

«Да. Я мог бы стать знаменитым.»

«Не сомневаюсь.»

Они вышли на улицу и стали идти к тому месту, где припарковали машину.

«А ты?» - спросил Карелла.

«Я мог бы стать Пикассо (Пабло Руис-и-Пикассо, испанский и французский художник, скульптор, график, керамист, дизайнер и театральный оформитель – примечание переводчика).»

«Да?»

«Когда я был ребёнком, я хотел стать художником», - сказал Мейер и пожал плечами.

«Ты когда-нибудь жалел, что стал полицейским?»

«Полицейским? Нет. Эй, нет. А ты?»

«Нет», - сказал Карелла. «Нет.»

Они шли к машине в молчании, думая о не пройденных путях, о несбывшихся мечтах.

«Что ж, давай проверим и этого музыканта», - сказал Карелла.

«Я играю в «Ниночке» только в перерывах между выступлениями на дне ямы», - сказал им Сай Гендельман.

Они размышляли, что означает выступление на самом дне ямы.

«Оркестровая яма», - пояснил Гендельман. «Для мюзиклов в центре города, под сценой.»

Ему было лет двадцать или около того. Он носил длинные волосы, как анахроничный хиппи. Они могли представить его играющим на скрипке у театра в центре города, собирающим чаевые в тарелку на тротуаре. Уличный музыкант. Они также могли представить его в белой шёлковой рубашке с длинными рукавами и оборками, играющим на скрипке для пожилых людей в «Ниночке». Им было немного сложнее представить его в оркестровой яме на популярном мюзикле; с их зарплатой они редко ходили на спектакли со стодолларовыми билетами.

«Мне нравится работа в ямах», - сказал Гендельман. «Все эти симпатичные цыганки.»

Они снова запутались.

Говорил ли он сейчас о своей работе в «Ниночке»?

«Девушки из хора», - объяснил он. Мы называем их цыганками. Если сесть в оркестровую яму, то можно увидеть их платья до самого Мандерлея (вымышленное поместье из романа Дафны Дюморье «Ребекка» 1938 года – примечание переводчика).»

«Должно быть, интересная работа», - сказал Мейер.

«Если не быть осторожным, можно ослепнуть», - сказал Гендельман и усмехнулся.

Это навело их на мысль о том, почему они здесь.

«Макс Соболов?» - сказал Гендельман. «Грустный старый еврей.»

«Ему было всего пятьдесят восемь лет», - сказал Мейер.

«Бывают грустные старики, которым всего сорок», - философски заметил Гендельман.

«Вы никогда не размышляли о том, почему он такой грустный?» - спросил Карелла.

«У меня такое предположение, что это чувство вины. Мы, евреи, всегда чувствуем себя виноватыми, не так ли?» - сказал он Мейеру. «Но в случае с Максом это было действительно угнетающе. Я хочу сказать, что никто не ведёт себя так, как Макс, если только он не совершил что-то ужасное, о чём сожалеет. Никогда не улыбался. Даже не здоровался, когда приходил на работу. Мы только переодевались в костюмы... мы носим эти красные шёлковые рубашки с рюшами... (элемент декоративной отделки дамской одежды в виде присборенной, плиссированной или гофрированной полоски ткани или кружев, пришитой по центру её осевой линии – примечание переводчика).»

Итак, они решили, что белыми.

«... и обтягивающие чёрные брюки, чтобы старушки возбуждались, знаете ли. Затем он отправлялся делать своё дело. Он играл эту мрачную, задумчивую, цыганскую музыку. Что он и делал, надо сказать, великолепно.»

«Мы знаем, что он был классическим музыкантом.»

«Я этого не знал, но не удивлён. Где он выучился, вы знаете?»

«Школа Клебера.»

«Лучшая. Я не удивлён.»

«Этот ужасный поступок, что бы он ни совершил...»

«Ну, я просто предполагаю.»

«Он никогда не упоминал, что именно это могло быть?»

«Нет. Он никогда не говорил мне ничего подобного, понимаете, он никогда не говорил: «Боже, я так виноват и печален, потому что сбросил с крыши свою возлюбленную девушку», ничего подобного. Но в нём было это... это постоянное чувство вины. Вины и горя. Да. Горя. Как будто ему было очень жаль.»

«За что?» - спросил Карелла.

«Может быть, за себя», - сказал Гендельман.

Впервые Клинг позвонил ей из телефонной будки под дождём. Точнее, не из будки, а из одной из этих маленьких пластиковых раковин, когда вокруг него лил дождь. Сегодня он звонил из такой же будки, и от тротуара поднималась мерцающая волна жара, которую можно было видеть.

Он не разговаривал с ней уже шесть дней, но кто считал? Перейти от совместного проживания в одной квартире, его и её, поочерёдно, к простому молчанию - это очень серьёзный контраст. Он звонил ей в офис, надеясь, что не получит обычное медицинское меню, что медсестра не спросит его, где у него чешется или болит. Шэрин Кук была заместителем главного хирурга полицейского управления. Берт Клинг был детективом третьего класса. Достаточно большая разница. Неважно, что она была чёрной, а он - белым. И блондином, к тому же.

«Кабинет доктора Кука», - сказал женский голос.

Он звонил ей в центр города, в Даймондбэк, где у неё была частная практика. Её полицейский офис находился в Рэнкин-Плаза, за рекой. Его знали в обоих местах. Или, по крайней мере, раньше знали. Он надеялся, что она не распорядилась иначе.

«Привет», - сказал он, - «это Берт. Могу я поговорить с ней, пожалуйста?»

«Минутку, пожалуйста.»

Он чуть не сказал: «Дженни, это ты?» Он знал всех медсестёр. Но она всё не подходила. Он ждал. И ждал. От тротуара и улицы поднималось тепло.

«Алло?»

«Шэрин?»

«Да, Берт.»

«Как дела?»

«Хорошо, спасибо.»

«Шэр...»

Тишина.

«Я бы хотел увидеть тебя.»

Больше тишины.

«Шэр, нам нужно поговорить.»

«Я ещё не готова говорить», - сказала она.

«Шэр...»

«Мне всё ещё слишком больно.» Жара усиливается.

«Ты не знаешь, как сильно ты меня ранил», - сказала она. Где-то по улице проезжает пожарная машина. Ревёт сирена.

«Пожалуйста, не звони мне некоторое время», - сказала она.

На линии раздался щелчок.

Некоторое время, подумал он.

Он решил, что это обнадёживающий знак.

Алисия была уверена, что за ней кто-то следит. Она рассказала об этом своему боссу, который сказал, что она спятила. «Кому понадобилось следить за тобой?» - сказал он, что она сочла оскорблением. Что? Разве она была недостаточно красива, чтобы за ней следили?

Алисии было пятьдесят пять лет, она была высокой блондинкой, работающей в «Бьюти плюс» (которую они называли «Медовый расплав») с отличными ногами и прекрасной грудью, женщиной, которая не раз вызывала свист строителей на улицах этого прекрасного города, - так что же имел в виду Джейми, делая своё замечание? Кроме того, за ней следили, в этом она была уверена. Она осмотрела улицу вдоль и поперёк, как только вышла на тротуар в пятницу вечером.

Компания «Бьюти плюс» располагалась в двадцатисеми-этажном здании на Твомбли-стрит в центре города. Подразделение «Глянцевые ногти» располагалось в восьми офисах на семнадцатом этаже здания. Из этих офисов каждый будний день выходили двадцать два торговых представителя «Бьюти плюс», которые, как надеялись в «Бьюти плюс», будут активно продавать их средства по уходу за ногтями в четырёх с лишним тысячах маникюрных салонов по всему городу. Алисия написала отчёт за день к четверти пятого, сказала Джейми Дьюсу, что надеется, что сегодня за ней больше не будут следить (отсюда и его ехидное замечание), и вышла на тротуар в несколько минут пятого.

Июньская жара обрушилась на неё как удар кулака.

Она ещё раз оглядела улицу вдоль и поперёк. Никаких признаков того, кто, как она была уверена, следил за ней. Она вышла на улицу и размашистым шагом направилась к киоску метро на следующем углу.

Детектив первого класса Оливер Уэнделл Уикс похудел на десять фунтов. Из-за этого он стал похож на бегемота. Патриция Гомес считала, что он делает реальные успехи.

«Это действительно замечательно, Олл», - сказала она ему. «Десять фунтов за две недели, представляешь, как это замечательно?»

Олли не считал это таким уж замечательным.

Олли постоянно чувствовал себя голодным.

Патриция всё ещё была в полицейской форме. Она сказала Олли, что задержалась, потому что её сержант хотел сказать что-то потрясающее о том, как команда провела совместную операцию с подразделением по борьбе с уличной преступностью. Якобы конфиденциальный информатор был не там, где должен был быть, когда происходила операция, и тому подобная чушь. Её сержант вечно на что-то жаловался, старый мешок с волосами. Олли сказал ей, что поговорит с этим человеком, и заодно отстранит его от её дела. Патриция велела ему не обращать внимания. Они прогуливались по Калвер-Авеню, по территории 88-го полицейского участка, который они называли домом во время рабочего дня. Если бы она не была в форме, он бы держал её за руку.

«Ты нервничаешь из-за сегодняшнего вечера?»

«Нет», - сказал он. «Почему я должен нервничать?»

На самом деле он нервничал.

«Тебе не обязательно быть таким», - сказала она и взяла его за руку, невзирая на то, что была в форме.

По дороге в Калмс-пойнт Алисия всё время присматривалась к толпе в метро. Мужчина, преследовавший её, был лысым, в этом она была уверена. Скорее лысина Патрика Стюарта (английский актёр, режиссёр и продюсер – примечание переводчика), чем лысина Брюса Уиллиса (американский актёр, продюсер и музыкант – примечание переводчика). Высокий стройный мужик с блестящей лысиной, ему должно быть около пятидесяти лет.

Он чертовски напугал её.

Она заметила его уже дважды, лишь мельком, и каждый раз он исчезал из поля зрения, когда она поворачивалась, чтобы посмотреть.

В вагоне метро был только один лысый мужик лет семидесяти, который сидел и читал газету на испанском языке.

Олли догадывался, что, скорее всего, все будут говорить по-испански. Её мать звали Каталина, а двух сестёр - Изабелла и Энрикетта. Её брата, который играл на пианино, звали Алонсо. Первое, что сказал брат, было: «Эй, чувак, я слышал, ты тоже играешь на пианино.»

«Ну, немного», - скромно сказал Олли.

«Он разучил для меня «Испанские глаза»», - сказала Патриция, сияя.

«Да ладно!» - сказала её сестра.

«Я серьёзно, он сыграет это произведение для нас позже.»

«Ну», - скромно сказал Олли.

«Пойдём», - сказала мать Патрисии, - «съедим по бакалаито (солёная треска во фритюре, традиционная пуэрториканская закуска, которую обычно едят с основным приёмом пищи – примечание переводчика).»

Олли чуть было не сказал, что сидит на диете, но Патриция лишь одобрительно кивнула.

Владелец корейского продуктового магазина за углом от её квартиры радушно встретил Алисию, когда она зашла туда, чтобы взять кое-что к ужину. Он сказал ей, что у него сегодня отличная свежая черника, по три девяносто девять за корзинку. Она купила полфунта грибов шиитаке, дюжину яиц, контейнер молока с низким содержанием жира и две корзинки ягод.

Когда она готовила себе омлет, то услышала, как окно спальни раздвигается.

«О, испанские глаза...»

Это была версия песни Аль Мартино, а не та, которую спустя годы исполнили «Backstreet Boys» (американская музыкальная группа – примечание переводчика). Олли разучивал её уже несколько недель. Его учитель по фортепиано утверждал, что у него всё получается, но это был первый раз, когда он исполнял её на публике, перед всей семьёй Патриции, не меньше.

Все они собрались вокруг пианино в гостиной Гомесов. На крышке пианино стояла фотография Иисуса в рамке. Фотография нервировала Олли: она так на него смотрела. Ещё больше его нервировал отец Патриции. У Олли возникло ощущение, что он не слишком нравится её отцу. Вероятно, он думал, что Олли собирается надругаться над его девственной дочерью, хотя Олли догадывался, что она вовсе не девственница.

Патриция и её мать знали слова наизусть. Собственно, именно мать Патриции научила её этой песне. Её сестра Изабелла, похоже, слышала её впервые. Похоже, ей понравилось, и она продолжала раскачиваться взад-вперёд. Когда они встретились сегодня вечером, Олли сказал ей, что его сестру тоже зовут Изабелла, и она ответила: «Да ладно!» Она была немного похожа на Патрицию, но Патриция была красивее. Никто в семье не был так хорош собой, как Патриция. Да и вообще во всём городе никто не был так хорош собой, как Патриция.

Тито Гомес, отец, продолжал хмуриться на Олли. Брат тоже хорошо подражал отцу.

Патриция и её мать продолжали подпевать.

Изабелла продолжала раскачиваться в такт музыке.

На кухне готовили асопао де полло (пуэрториканское куриное рагу, приготовленное с соусом софрито, приправой адобо и рисом – примечание переводчика).

Сначала Алисия подумала, что ей послышалось. Она включила кондиционер и закрыла все окна, как только вошла в квартиру, но теперь услышала звук, похожий на звук открывающегося окна в спальне. В спальне было два окна, одно из них выходило на пожарную лестницу, а под другим стоял кондиционер. Ей не хотелось верить, что кто-то открыл окно на пожарной лестнице, но...

«Алло?» - позвала она.

Снаружи она услышала внезапный шум транспорта внизу. Слышала бы она шум машин, если бы окно не было..?

«Алло?» - повторила она.

«Привет, Алисия», - отозвался голос.

Мужской голос.

Она застыла на месте.

Она нарезала грибы большим разделочным ножом, взяла оной со стола и уже отступала к входной двери в квартиру, когда он вышел из спальни. В его правой руке был большой пистолет. К стволу была прикреплена какая-то штуковина. За мгновение до того, как он заговорил, она поняла, что это глушитель.

«Помнишь меня?» - сказал он. «Чак?»

И дважды выстрелил ей в лицо.