Обращенные

Глава 21. Интимная сцена

Обогреватель у меня в машине работает весь вечер. Я упоминаю этот факт потому, что скромность требует отнести приведенный ниже комментарий О насчет ее разогретого термостатом либидо.

— Я хотела оседлать тебя еще в первый раз, когда мы встретились.

Это она сообщает мне в ту самую секунду, когда я уже закрываю дверь, запечатывая нашу тайну твердым европейским «бум».

— …Еще до того, как ты оставил мне свой подарок — представляешь? — она повышает голос в конце фразы, точно девочка-подросток, чье жизненное кредо еще под большим вопросом, и вся ее жизнь, по большому счету — одно сплошное ожидание.

Не могу сказать, что осуждаю ее. В конце концов, я слишком испорчен, чтобы назначать свидания. Я не трахался несколько десятков лет. И именно я и никто иной колесил всю ночь на машине с обогревателем, который шпарит на полную катушку.

— Я хотела оседлать тебя и прыгать, пока у тебя кости не начнут трещать, как замерзший дуб в пургу.

О улыбается.

— Конечно, приоритеты за это время у тебя изменились, — говорю я, чтобы сменить тему разговора и заодно немного набить себе цену. — Тогда шла война на истощение сил, я был в первых рядах и…

— Бла-бла-бла, — перебивает О, пробиваясь сквозь слова, годы и оправдания. — Будь здесь. Сделай это.

Она замолкает — женщина, телу которой все еще двадцать с небольшим; при этом у ее сознания было несколько десятков лет на оттачивание своей сексуальности.

— А теперь, Джимми, сынок… — она обращается ко мне как к наследнику, которому по праву принадлежат результаты этих многолетних исследований, — самое время… меня… сделать.

В разное время, в разных местах, слыша подобные песни, я все еще ожидал увидеть обнаженные в улыбке клыки. Не то, чтобы это было плохо, но…

— Всему свое время, — говорю я, изображая хладнокровие, которым на самом деле не обладаю. — Прежде, чем мы приступим, можешь оказать мне одну любезность?

О тянется к «молнии» на моих штанах.

— Нет, не то, — я отвожу ее руку.

— Тогда что?

— Можешь сказать, как тебя зовут?

О вздрагивает. Моргает. Так моргают, когда говорят «о да». «О да», к которому добавлено немного «вот дерьмо» и «чтоб мне».

— Роз, — говорит она. Ее ладонь ложится мне на грудь, напротив сердца. Глаза снова моргают. — Роз Торн.[93]

Теперь моя очередь моргнуть.

— Не на сцене. По-настоящему.

— Это мое настоящее имя, — говорит Роз, скрещивая руки на груди, и грохочущий поезд наших мыслей уносится куда-то далеко, где нет нужды в именах. Я смотрю на ее профиль — это все, что она позволяет мне видеть, потому что глядит вперед, на дорогу.

— Роз Торн, — произношу я вслух — просто для того, чтобы почувствовать форму этих слов у себя во рту.

— Ага, — говорит Роз, сильнее прижимая к себе руки. — Так меня зовут, — добавляет она, все еще обращаясь к ветровому стеклу. — Смотри, не засуши.

Говорю вам как на духу: сомневаюсь, что смог бы выбрать лучшее имя. Оно прекрасно. Оно обобщает все, что в ней есть, настолько точно, насколько это вообще возможно. Красота. Опасность. Клыки. Кроваво-красное или мертвенно-бледное. Цветок для свадеб и похорон, любовь и смерть, Эрос и Танатос. И легкая старомодность, как в ее манере выражаться.

Я смотрю на нее, сидящую с таким вызывающим видом, так демонстративно не желающую смотреть на меня. Цветные уличные фонари омывают светом ее лицо и скрещенные руки.

Колючая. С такими шутки плохи.

Роза с шипами.

Это имеет отношение к ее работе — вспомните Цыганку Роз Ли.[94] И к более высоким материям. «Rose» — прошедшее время от «rise». Восход. Воскресенье. Воскрешение. Искупление.

— Мне нравится, — говорю я. — Это очень… твое.

Роз хищно улыбается в зеркале заднего обзора.

— Ладно, расслабься, — она еще несколько секунд делает вид, что сердится, после чего разводит руки, подобно тому, как ее тезка разворачивает лепестки.

Слегка разворачивается, чтобы оказаться лицом ко мне.

— Это была папина идея — назвать меня так, — говорит она. — Мама говорит: будь он жив, он ни за что бы ее не уломал, но его угораздило умереть прямо перед тем, как я родилась…

Пауза.

— Прикольно: чего только не сделаешь с горя.

— С горя, — отвечаю я, — а может быть, из-за любви.

— Ладно, уговорил, — говорит Роз. — Я поняла насчет любви. Ты имеешь в виду, если нет любви, то и горя не будет, верно?

Возможно, это жара. Возможно, наша взаимная озабоченность. Возможно, тот факт, что ни один из нас не собирается умирать или чувствовать горе. Когда-либо. Какова бы ни была причина, от последнего комментария Роз у нас обоих сносит крышу. До нас доходит, что это дико смешно. Все начинается с хихиканья, а потом следует взрыв дикого хохота. Я прижимаюсь к обочине и паркуюсь, чтобы не убить нас обоих. Роз вытирает глаза; я начинаю чувствовать каждое ребро, всю свою грудную клетку. Потом смех понемногу стихает, и тогда начинается тихое бормотание жизни. Если было бы можно, мы обмочили бы штаны. Грудь начинает вздыматься. Дыхание становится тяжелым.

И потом…

И потом мы просто целуемся. Целуемся, чтобы не дать друг другу рассмеяться. Потом целуемся просто для того, чтобы целоваться. Язык у вампиров пористый, как губка. Прикоснитесь пальцем к языку вампира, и вы почувствуете, как он легонько присасывается к вашей коже, словно сотни крошечных ротиков. Когда вампир целует другого вампира, их языки соединяются, словно две части застежки-липучки. Вы сливаетесь. Вы становитесь сиамскими близнецами, к этому добавляется энергичное напряжение мускулов, толчки, необходимость и чувство, что вы необходимы — это так захватывающе, так совершенно и просто, что вы никогда не захотите, чтобы это прекратилось.

Мы это делаем. Наконец-то. Конечно. Я имею в виду, останавливаемся.

Мы должны остановиться. Как это происходит с автомобилем, который уже припаркован, но двигатель продолжает работать на холостом ходу, чтобы не отключался нагреватель — и так, пока не кончится бензин. И тогда мы останавливаемся. Разделяемся. Расцепляемся. Отрываемся друг от друга. Расстегиваем липучку. Я выруливаю на улицу, которая ведет к моей квартире, чтобы продолжить там.

Всю дорогу мы ищем обходные пути. Обходные пути к созданию самих себя. В итоге мы останавливаемся, целуемся и благодарим Господа за то, что мой автомобиль не назовешь прожорливым. А потом мы смеемся — громко, бесстрашно, бессмертно — над иронией нашей жизни, управляемой законами гидродинамики.

— Ты что, химчистку здесь делал? — спрашивает Роз, зажимая нос двумя пальцами.

То, что она имеет в виду — запах. Он стоял здесь, когда я уехал, чтобы подобрать ее, и теперь толкает нас назад, точно пара невидимых рук, едва я распахиваю дверь. Здесь все совершенно новое и пахнет соответственно.

— Это мой нагреватель для крови, — объясняю я, пытаясь соврать поудачнее. — Термостат: несколько ночей назад термостат свихнулся и… бум!..

«Бум!» сопровождается резким движением, словно мои руки разбрасывает в стороны взрывом.

— Это выглядело как «Последний бой Кастера»…[95] — я умолкаю. — Только сегодня закончил уборку.

— Угу, — говорит Роз, осматривая квартиру.

Еще одну ложь, которую я пытаюсь протолкнуть, разоблачают забавные безделушки, которые одолжил мне мой настоящий дом. Чего я этим добивался? Иллюзии того, что кто-то живет здесь чуть дольше пары часов. Старые вещи, обладающие своей личностью и призванные возместить явную новизну всего остального. Такова была идея. Но сейчас, окидывая взглядом это место. Все, что приходит в голову — это письмо с требованием выкупа.

IKEA, IKEA, IKEA…

Эсэсовский кинжал времен Второй мировой.

«Sharper Image», «Sharper Image», «Sharper Image»…[96]

Мой постер с Белой Лугоши.

— Я вижу, — говорит Роз, запечатлевая в сознании это шизофреническое смешение старого и нового, которое я так старательно создавал.

Некоторое время молчит. Улыбается. Хмурится. Снова улыбается. Наконец…

— Ладно, — говорит она, принимая мое объяснение… но не стоит думать, что она на это купилась.

Она просто стоит, сжимая двумя руками свою сумочку со всем более чем необходимым. Это — жест ожидания. Жест добровольного разоружения. Следующее движение — мое, и она всем телом говорит мне, что не оттолкнет меня.

Я должен поцеловать ее. Я должен взять ее нижнюю губу зубами и прикусить. О, она снова озирается. Смотрит в сторону. Позволяет мне атаковать исподтишка. Демонстрирует мне всю невероятную длину своей белой, очень белой шеи.

Но я не решаюсь. Почему в машине казалось, что это так просто?

— В общем… — я хлопаю в ладоши, заставляя ее вздрогнуть.

Роз оборачивается.

— Что? — в этом слове столько ожиданий, что оно кажется тяжелым.

— Тебе не кажется, что в этом городе чертовски грязно?

Вот что я говорю. Я только что это придумал.

— Извини? — переспрашивает Роз, одаривая меня именно тем взглядом, которого я заслуживаю — с учетом того, насколько тупым было последнее предложение.

— Грязно, — повторяю я. — Ты не чувствуешь, какая тут пыль?

За этим следует пантомима, изображающая омовение рук — почти в духе Питера Лорра, если вы помните старое кино.[97]

Роз начинает сверлить меня глазами.

— Слушай, — произносит она, — наверно, у меня от работы совсем крыша поехала.

— Нет, — не отступаю я, мотая головой, — нет, не в этом дело. Я…

Дело во мне. Я тону и пускаю пузыри. Медленно и верно.

— Да? — переспрашивает Роз.

— Я пытаюсь быть умным, — признаюсь я, внезапно очарованный мастерством, которым она вошла в мое положение. — Знаешь… остроумным…

— Или тупоумным?

— Ладно, — соглашаюсь я. — Тупоумным.

— А что тупого ты сказал?

Если вы бессмертны, в подобной ситуации вы не можете умереть на месте, и это весьма досадно.

— Прелестно, — говорит Роз, глядя туда, куда смотрю я.

Потом кладет два пальца мне под подбородок и заставляет чуть приподнять голову.

— Ну? — повторяет она.

И я просто выкладываю ей следующее.

— Душ, — говорю я. — Это было глупо и тупо — сделать так, что кому-нибудь из нас придется…

И слышу, как делаю ошибку.

— …принимать душ, — шепчу я, чувствуя, что полностью выдохся.

— Ха, — безжалостно отвечает Роз.

Она снова приподнимает мой подбородок, улыбаясь одной из своих хищных улыбок. И затем поворачивается. На одной пятке — как балерина. Как моя удача — наконец-то.

Она определяет направление и устремляется туда.

Ее сумочка — первая вещь, которая падает на пол. Затем лепестками опадает одежда — как осенние листья, как змеиная кожа. И тогда появляются руки на ее спине — навсегда стиснутые вместе, сине-зеленые на фоне ее белой, очень белой кожи.

Вот где начинается интимная сцена. И если бы это было кино, которое я видел еще мальчишкой, с этого момента камера потеряла бы интерес к людям, за которыми следила до сих пор. Люди поворачиваются друг к другу для первого взрослого поцелуя, и изображение становится расплывчатым. Вот тогда на экране появляется поезд, или водопад, или фейерверк, оставляя остальное на наше усмотрение… и оставляет нас в темноте, наедине с нашим воспаленным воображением.

Меня всегда бесило, когда камера так делала.

Но теперь я понимаю. Извините, но столкнувшись с необходимостью представить детальный отчет о том, что случилось между нами — Роз и мной — боюсь, что я должен умыть руки. Некоторые вещи выглядят неправильно, когда вы пишете о них от первого лица. Это звучит как кошмар, или хвастовство, или то и другое вместе. Плюс, если вы до сих пор не знаете, что происходит с людьми, когда они занимаются любовью, это не способ об этом узнать. А если уже знаете, то уже знаете, и я смогу сообщить вам не так уж много нового. Итак…