Обращенные

Глава 24. Ваш самый страшный

Мы просмотрели слишком много фильмов, в которых некто именует себя «вашим самым страшным кошмаром». Вот с чего все началось. Когда одна и та же фраза произносится одним и тем же тоном в тысячный раз, мы смотрим друг на друга и начинаем хихикать.

— Здрасти, — говорю я, не прекращая хихикать, и протягиваю ей руку. — Позвольте представиться. Я — ваш кошмар.

— Ты мой самый страшный кошмар? — тихо спрашивает Исузу.

— Почему бы и нет?

— Приятно познакомиться.

— Уверен, мне тоже.

После чего снова раздается хихиканье. Так родилась наша собственная шутка.

— Привет. Это я. Ваш самый страшный кошмар. Я дома.

Так я представляюсь, когда возвращаюсь домой — с работы, со свидания, без разницы. И Исузу бросается ко мне, где бы она ни находилась, быстро обнимает меня, а потом начинает рассказывать обо всех событиях, которые имели место в течение дня. О мухе, которую она преследовала по всей квартире больше часа; о том, чем теперь занимается Бобби Литтл в своей комнате; насколько она продвинулась в прочтении «Encyclopedia Vampirica».

Вот как это работало — вплоть до того момента, как перестало работать.

Входная дверь и окна — вот о чем я всегда беспокоился. Их так легко выломать, так просто разбить. Еще я беспокоился по поводу всего, что может пролезть в образовавшиеся отверстия и представлял, как однажды ночью приду в дом к осколкам и обломкам — но никогда не предполагал, что самый большой кошмар нашей жизни окажется тонким, как провод. Крошечным, как электрон. Неприкосновенным, как одиночество.

Я должен был почуять неладное, когда Исузу перестала жаловаться на то, что я встречаюсь с Роз и оставляю ее в одиночестве на всю ночь. Я должен был понять это, когда она радостно встречала меня у двери, выражала надежду, что я хорошо проведу время, уверяла, что она сама тоже, прекрасно… — Прекрасно! — проведет время, будучи предоставлена самой себе. «Я читаю».

Вот ответ, который я услышал, когда спросил ее, чем она занимается в мое отсутствие. И это точно не ложь. Это просто часть правды. Чтение — это только одна часть, а другая часть — создание того, что можно читать. Еще были цифровые снимки, а следом за ними «живое» видео — и ничто из этого не было перечислено в ответе, который мне дали.

Возможно, это просто «зуб за зуб». Я лгал ей о Роз, и она отплатила мне тем же.

Какая же она запутанная — эта Всемирная Паутина, которая оплетает всех и вся.

Заимствованные цифровые снимки. Аватары. Кибермаски. Идея одна: просто много-много пикселей, накрученных вокруг анимационной структуры, созданной для того, чтобы сделать правдоподобной любую ложь, любую личину онлайн, под которой вы скрываетесь. Вы хотите стать выше? Никаких проблем. Более загорелым, более обаятельным? Хотите смазливую мордашку, белокурые локоны, большие сиськи, похотливый взгляд? Возможно, вы всегда представляли себя таким. Вперед. Обо всем можно договориться. Все абсолютно доступно, и ничто не является тем, чем кажется. В итоге однажды ночью, в Загробной Жизни Онлайн, вы сталкиваетесь с неким Rex260, который оказывается немецкий овчаркой, занимающейся веб-серфингом и безупречно переведенной в цифровую форму..

«Вы это серьезно?» — печатаете вы, и Rex отвечает:

«Я — метафора».

«Что-то вроде насекомого у Кафки?» — печатаете вы, и Rex отвечает:

«Гав!»

Само собой, можно изменить свой возраст.

Вы не обязаны быть старым хрычом или молоденьким карапузиком. То есть обязаны где угодно, но только не в киберпространстве. Можно изменить свой возраст, чтобы поразмышлять о том, насколько вы молоды — в глубине души. Можно изменить возраст, чтобы казаться более зрелым, чем вы есть. Можно даже изменить возраст, чтобы соответствовать тому, чем вы хотите быть там — чего бы вы ни искали там, под всеми этими киберскалами, во всех этих темных, безымянных закоулках.

Черт возьми, изменить свой возраст столь же легко, как запачканную кровью рубашку.

— Привет, — произношу я. — Это я. Твой самый страшный кошмар. Я дома.

Ничего.

— Привет, — повторяю я, но мне отвечает лишь эхо.

Возможно, она прикорнула, думаю я. Или спряталась, чтобы разыграть меня, или сидит в ванной, или настолько захвачена тем, что в последнее время называет «чтением», что ничего не слышит. Но когда я взываю к ней во второй раз, то понимаю, что это не то, не другое и не третье.

Есть такая тишина, которая говорит вам: «Все ушли». Вы узнаете ее, потому что не слышали слишком долго. Я слышал эту тишину, такую громкую, как раз перед тем, как в первый раз привел домой Исузу. И вот снова. И еще я точно знаю: кошмар, который только что вошел в мою дверь — мой собственный.

Я начинаю поиск улик.

Никакого битого стекла, никаких признаков взлома. Кровь есть, я уверен, но ничего такого, чего нельзя объяснить доказательством моей неряшливости. Кольца на журнальном столике, несколько капель на кухне — но никаких Роршаховых пятен на стенах, никаких мокрых звездочек, отсылающих к чуть большему, чем обычно, беспорядку, который так и ждет, чтобы вы на него наткнулись.

И ее кровать заправлена.

Это первый дурной знак. Последний случай, когда кровать была вот так же заправлена, имел место несколько лет назад — когда моя девочка решила выследить убийц своей матери.

Подушка взбита. Поверх подушки — стеганое ватное одеяло, поверх одеяла — покрывало.

Это просто кровать.

Просто заправленная кровать.

Но почему она выглядит так мрачно?

Я обыскиваю ее стол, ее гардероб, ящики с носками и нижним бельем. Я шарю под этой опрятной кроватью, похожей на гроб. Я не знаю, что ищу, но продолжаю искать, хотя не нахожу ничего особенно неуместного, или таинственно исчезнувшего, или безумно полезного.

Именно во время обследования ящика стола я задеваю компьютер и замечаю, что он еще не остыл. По крайней мере, он теплее, чем я сам и остальная часть комнаты. Я шевелю мышкой, и на экране расцветает картинка — логотип «AOL»,[100] все еще затемненный после недавнего использования. Я пытаюсь войти, но не знаю пароль. Конечно, мне не нужен пароль, чтобы войти в ее картотеку недавно использованных ссылок, которая остается доступной для работы в автономном режиме. Двойной «клик» — и я уже просматриваю список отправленных электронных писем, потом полученных, потом то, что автоматически сохранилось на жестких дисках. Здесь много порно-спама — дело печальное, но неизбежное, если вы проводите какое-то время в чате — а Исузу, похоже, именно этим и занималась.

А еще есть электронные письма — настоящие письма, не рассылки, не спам, — которые объясняют панику и отзывающуюся эхом тишину, в самом сердце которой я оказался.

От: I. Trooper.

Кому: Farmers daughter

Их множество, множество… Отчаянный пинг-понг нужды, тоски и — я уверен — абсолютно беспардонной лжи со стороны того, кто бы ни был этой чертовой «дочкой фермера». Я прочел достаточно, чтобы понять: это существо утверждает, что ему двенадцать, что оно смертное, что сбежало с фермы… и, конечно, называет себя девочкой. «Ее» текущие жизненные планы — скажем так — представляются неопределенными, в связи с чем она (или он) отказывается встретиться с Исузу днем, «когда это будет безопасно для таких, как мы». Последнее электронное письмо, датированное прошлой ночью — от Исузу, адресовано этому лживому электронному лицемеру и включает номер моего телефона — обычного, не сотового, — и время, когда меня, по всей видимости, не будет дома.

Я нажимаю иконку «69» — этот знак самопоглощения в нумерологии Дзэн — и получаю номер. Номер с трехзначным междугородным кодом, и звонок был сделан чуть больше часа назад. Я звоню, но в трубке только короткие гудки. Конечно. Скорее всего, они сняли трубку и положили рядом с аппаратом. Они не хотят, чтобы кто-то помешал им — по крайней мере, один из них точно этого не хочет. Тут меня осеняет, и я заменяю последние три цифры нулями.

— Мотель «Закат», — произносит голос в другом конце провода. — Портье слушает. Чем могу помочь?

Я спрашиваю названия улиц. Получаю ответ. Вешаю трубку.

У меня в багажнике лежит топор. Он лежит там вот уже несколько лет, со времени «самоубийства» первого из убийц Клариссы. Таким образом, у меня кое-что есть. Я готов. Мне есть чем вынести к чертовой бабушке любую дверь на этой скотобойне под названием «мотель "Закат"». Мне есть чем разнести все, что я обнаружу за этими гребаными дверьми.

Я готовлюсь увидеть это, сводя свои ожидания к нескольким патетическим просьбам.

Пожалуйста… не насилуйте ее. Не делайте так, чтобы она умерла униженной и обесчещенной.

Пожалуйста… сделайте все быстро. Не заставляйте ее страдать. Не надо возиться с ней, как с треклятой бутылкой пива, которую вы урвали перед закрытием магазина. Не надо высасывать из нее и вдувать обратно уже высосанную кровь.

И пожалуйста… когда топор опустится на вашу шею, просто умрите. Не донимайте меня своими «почему» и «отчего», не пытайтесь умолять меня или придумывать оправдания. Просто держите ваш сраный рот на замке…

…и умрите.

Я не стучу.

Я не дожидаюсь вопроса «Кто там?»

Я не прячу свой козырь в рукаве.

Мой козырь у меня в руках, я заношу его над головой и всаживаю в удивительно крепкую дверь одного из номеров в мотеле «Закат».

Но не в этом дело.

И не в том, что дверь изначально не была заперта.

Поэтому, когда незапертая дверь распахивается, рукоятка топора вылетает у меня из рук — точно так же, как весь мой мир этой проклятой богом ночью.

Воздух.

Я держу в руках… воздух.

И затем дверь ударяется о стену — достаточно сильно, чтобы топор, вырванный у меня из рук, завибрировал, после чего следует мягкое, тяжелое «кланк!», с которым он падает на покрытый убогим ковролином пол.

Куклы.

Это первое, что я вижу, после того как дверь открылась вот таким волшебным образом.

Куклы, разбросанные повсюду, как в спальне неаккуратной девочки-подростка — непочтительность, призванная скрыть любовь, которую ребенок все еще испытывает к этому хламу. Среди кукол — пожелтевшие журналы: «16 Magazine» «Tiger Beat», «Бетти и Вероника».[101]

В центре комнаты — аленький столик, накрытый к чаепитию, тут же кое-что из косметики. Хозяйка и гостья наряжены в платья, которые явно им велики, обе в темных очках, обе накрашены, причем одна пара щек нарумянена чуть сильнее, чем другая. Две маленьких девочки — маленькая девочка и так называемая «маленькая девочка» — сидят по-турецки перед столиком и, оттопырив мизинчики, держат в руках пустые чайные чашки — неподвижные, замершие на середине… глотка.

Четыре темных линзы смотрят прямо на меня. На меня, скособоченного и неуклюже вцепившегося в свой топор. Неуклюже извиняющегося за дыру в двери и чувствующего себя чем-то вроде этой дыры.

Четыре темных линзы поднимаются синхронно, точно в балете, демонстрируя две пары глаз — двухцветных человеческих глаз Исузу и намного более темных глаз ее подружки.

— Марти, — произносит Исузу. — Это Твит.[102]

— Твит?

— Антуанетта, — поясняет Твит.

— Люди не называют вас «Тони»? — это не самый первый вопрос, который я собирался задать.

Что поделать, мои ожидания на протяжении всей сегодняшней ночи накрываются медной трубой.

— Ага, — вздыхает Твит.

Усталое «ага» взрослого человека.

— Видите, — продолжает она, — вот так всегда. Через какое-то время ты перестаешь добиваться от людей, чтобы они называли тебя как-то иначе. Потому что чем больше ты стараешься, тем больше они смеются, и единственный способ вернуть все на круги своя — это принять свое дурацкое прозвище, пока оно не превратится в обычный звук, которым люди пытаются привлечь твое внимание.

Твит постукивает по уху, улыбается, показывая кончики клыков, передергивает плечами.

— Просто колебания воздуха, которые щекочут крошечные косточки, проникая в нас — где-то прямо здесь.

— У некоторых эти крошечные косточки чуть помельче, чем у других, — отвечаю я, чтобы задеть крошку-скороспелку и напомнить ей, кто она есть на самом деле. — В любом случае, сколько вам лет, Твит?

— А на сколько я выгляжу? — спрашивает она, подпирая свой детский подбородочек кончиками своих детских пальчиков и хлопая накладными ресницами.

— Вы знаете то, что я имею в виду. И я не собираюсь играть в эти игры.

— А можно спросить, в какие игры вы играете? — Твит глядит мне прямо в глаза, потом бросает взгляд на Исузу и снова на меня. — Я не замечаю между вами большого фамильного сходства.

— Ага, — отвечаю я — и мое «ага» — это такое же «ага» утомленного годами взрослого, как и у Твит, когда я спрашивал о ее имени. — Правильно видите. И давайте закроем эту тему.

— О'кей, — говорит Твит. — Правда, у нас остались только чай и косметика…

Она снова улыбается, на этот раз немного больше показывая клыки.

— Не желаете присоединиться к нам, Марти? — спрашивает она, уже вручая мне пустую чашку.

История отношений Твит и Исузу — это целиком и полностью история в электронных письмах. И если я позволил бы себе роскошь перечитать ее перед тем, как бросился в ночь с сердцем, стучащим в горле и топором, запертым в багажнике… Все началось с одного допущения, которое мне пришлось делать. Ложь была обоюдной, с использованием возможностей цифровой техники. Исузу начала с того, что выдала себя за вампира мужского пола, которому намного больше лет, чем ей самой, с физиономией, по которой можно дать примерно двадцать один год, и с биографией, подозрительно напоминающей мою. В свою очередь Твит почти не изменила свою внешность — разве что у ее электронной ипостаси не было клыков, а глаза снова стали человеческими.

Подобно многим скороспелкам, Твит изображала в сети ребенка-смертного, который ищет взрослого вампира, «питающего склонность к нежному мясу». Не все скороспелки стали скороспелками, чтобы избежать смерти в раннем возрасте, некоторые превратились в Питеров Пенов, чтобы служить сексуальными игрушками для вампиров-педофилов. Кстати, вот еще одна тема, на которую я не говорил с отцом Джеком. Он такого не делал. Вот в чем вся соль.

Между прочим, Твит не была сексуальной игрушкой. Она была кармической расплатой для тех, кто их производил. Эти понятия так близки, что просвет между ними еле виден. Видите ли, после всех этих великих перемен карта перевернулась и для педофилов, преследующих невинность онлайн. Теперь преследователи стали преследуемыми: одних преследуют их бывшие жертвы, других — самые обычные озабоченные скороспелки, отчаянно нуждающиеся в том, чтобы быть нужными. Такой была история Твит, и это лишь один печальный случай из тысячи. Просто почитайте заголовки частных объявлений:

«Ширли Темпл ищет Кровавую Мери».

«Сосунок ищет Кровососа».

«Я: Лолита. Вы: Лестат».

Причины, которые заставили Исузу выбраться в сеть, вопиюще очевидны. Я бросил ее — в точности как щенка, которого назвал ее именем, как отца Джека. Тогда она стала мной и вышла в сеть — может быть, в поисках замены, а может быть, для того, чтобы понять, что движет Мартином, которого она знала. То, что она лепила себя по моему образу и подобию, неудивительно. У нее был лишь один безопасный способ находиться в сети — выдавать себя за вампира, и я был единственным вампиром, которого она по-настоящему хорошо знала.

Я могу только представить, как забилось ее сердечко, когда она увидела «экранное имя» Твит, которое мгновенно напомнило ей о «ферме», и когда она послала ей первое, пробное электронное послание. Игра в шарады продолжалась около недели: Исузу изображала потенциального педофила, в то время как Твит присылала ей сообщения от лица девчушки-смертной.

Тем не менее, в конце концов, обе прокололись, и доверие было завоевано. Обе признались в своем мошенничестве, после чего раскрыли друг другу отвратительную, но кристально чистую правду. Все это, разумеется, происходило в режиме онлайн, где царствует анонимность, где и ложь, и правда даются куда легче, чем при разговоре лицом к лицу. Твит признала себя скороспелкой, а Исузу сообщила свой настоящий возраст, пол и «срок хранения».

Именно Твит спросила, могут ли они стать друзьями. Исузу, к ее чести, оказалась весьма убедительной. Думаю, у них были целые сессии мгновенного обмена сообщениями, которые продолжались часами. Наверно, это напоминало расшифровку стенограммы перекрестного допроса предубежденного свидетеля. Если бы только эти сообщения сохранялись на жестком диске… Но они не сохраняются. Обе стороны поклялись говорить правду и ничего кроме правды, и я могу гордиться теми мерами предосторожности, которые Исузу приняла перед тем, как согласиться на встречу.

— Сначала я должна была прислать ей мейл с картинкой, где я стою возле рейки с делениями — чтобы показать, что я действительно меньше ростом, чем она, — рассказ Твит звучит как дача свидетельских показаний. — Потом на весах, чтобы показать, что она имеет еще и преимущество в весе. За этим последовала просьба выпить перед веб-камерой галлон крови, причем на заднем плане должен был стоять телевизор, и по телевизору должен был идти выпуск новостей. Таким образом, она могла понять, что все происходит на самом деле. И все равно… все равно… — Твит запинается. — Покажи ему, что ты мне показала.

Исузу вытаскивает тот самый хлебный нож, которым пырнула меня много лет назад. Тот нож, которым она собиралась расправиться с убийцами Клариссы. Зазубренный край все так же напоминает крыло мультяшной летучей мыши, только крылышко сделано из нержавеющей стали. Мое лицо все так же отражается в лезвии — вытянутое, точно на картине Джакометти,[104] почти неузнаваемое, — хотя самим лезвием, похоже, успели несколько раз воспользоваться.

Вероятно, это должно было вызвать у меня тревогу. Вероятно, мне стоило что-нибудь сказать. Но я устал, я чувствую облегчение, и квота паранойи, отпущенной мне на этот вечер, уже достигнута.

И потому я сохраняю спокойствие. Улыбаюсь. Кланяюсь. Оттопыриваю мизинец и осушаю свою чайную чашку.

В которой только воздух.