Глава 28. Прекрасный синий цвет печали

Моя первая идея заключалась в том, чтобы немного поиграть с кукольным «Малибу», на котором разъезжает эта Спасательница.[109] И заставить ее саму поиграть в Жанну д'Арк. Подпортить сиденья, заблокировать педали. Сделать пару дыр в топливных магистралях легче, чем в венах, а заодно можно перебить тормозной шланг — точно так же, как в прошлый раз, когда последний из убийц Клариссы впечатался в тротуар, даже не пикнув в знак протеста. Чик-чик — вот и все, что требуется, а потом мы все можем собраться у телевизора, чтобы узнать, какая фамилия была у Твит.

Но это я думаю как отец, вместо того, чтобы думать как вампир.

Исузу все еще жива. Уверен, чувствует она себя препаршиво, но маленькое ничтожество оставило ее достаточно живой, чтобы доползти до дома, где ее смогут заштопать. Твит — вампир, я — вампир, и то, что Исузу все еще жива, надо понимать как послание вампира вампиру. Ей было позволено уползти прочь, после того, как все стало ясно: это был добровольный выбор. При всем гневе, в котором, судя по всему, пребывала Твит, некая часть ее существа — та, что беспокоилась об Исузу, — сумела сказать «стоп», что она и сделала. Роз увидела это раньше, чем я. Об этом знала даже Исузу, поэтому защищала Твит и стискивала зубы, когда игла входила в нее, выходила, входила снова.

Возможно, Твит надеялась, что я совершу какой-то опрометчивый шаг. Возможно, ее сердечко емкостью в пинту достаточно натерпелось и рассчитывало на мстительного папу, который выполнит грязную работу. Я могу это понять. Знаем, плавали. Я знаю, каково быть бессмертным и как это может заставить унылую ночь выглядеть так, словно она собирается длиться вечно. Черт, если бы не это ощущение, я, прежде всего, никогда не нашел бы Исузу.

Думаю, это не покажется оскорбительным, что мне всегда нравилась Твит. Что-то типа того.

Это ее гнев. Красота этого гнева. Его чистота. Никаких извинений. Никаких оправданий. Никакого сбивчивого, невнятного бормотания. Только троньте ее, и она вам вставит. Возможно, куда легче взорваться, когда весь мир ожидает от вас этого. Но когда вы вдвое меньше других и все же заставляете их обходить вас на цыпочках… как такое можно не любить? Возможно, какая-то часть меня чувствует себя так же, как Твит — что ее предали. И так же сердится. Возможно, какая-то часть меня радуется, что Твит сделала то, чего я сделать не могу. Я не говорю, что это на самом деле так. Я только говорю, что не знаю — и убиваю что-то вместе с «возможно», что-то достаточно большое, чтобы просто вывесить это… нет.

Итак, все, что я должен сделать — это омрачить ей торжество. Нарисовать облачко на ее сияющем небосклоне.

Я уже упоминал, что унижение играет большую роль в юридической системе вампиров. Что позорный столб снова стал популярен. Равно как смола и перья. Побивание камнями, только вместо камней используются, скажем, фаллоимитаторы. «Алые буквы»,[110] которые складываются в алые слова, обстоятельно объясняющие суть правонарушения, а в конце — номер, по которому можно бесплатно позвонить, если нарушитель спокойствия снова примется за старое.

Итак, да. Небесно-голубой. Это цвет будущего Твит. Эта идея появилась у меня после того, как мне напомнили о пакетах с краской, которыми запугивают грабителей банков. Фотографии этих грабителей появились в «Free Press» накануне той ночи, в которую я собирался убить Твит. Двое мошенников, бледных, словно размалеванных под клоунов, волосы зачесаны назад и затвердели от высохшей краски, лица стали конопатыми от какой-то дряни. Примерно так это и должно выглядеть, только мне понадобится спрей. Что-то такое, что я могу навести на цель и позволить себе немного креатива.

Но когда я добираюсь до строительного магазина, обычных баллончиков с обычной синей краской там нет.

«Васильковая» — вот что у них есть. «Яйцо зарянки». Лазурь. Кобальт. Полночь…

Но у них нет «Смерфа».[111] Нет «Умпа-лумпа[112]». Нет «Жертвы Удушения».

— Что ищем? — осведомляется услужливый парнишка в отделе «лаки и краски»… в общем, вы поняли.

Он смотрит мне через плечо — просто подросток, с черными, как уголь, сальными волосами, падающими ему на черные, как уголь, глаза. Покрытая татуировкой рука исчезает внутри рубашки, татуированные пальцы постоянно обвиваются вокруг белой, как бумага, шеи. Он носит воротник расстегнутым, показывая всю свою сине-зеленую тоску по миру, которому на него наплевать.

Интересно, когда парень это сделал: до — или после.

— Так что мы ищем? — продолжает он — по-прежнему услужливый, по-прежнему задыхающийся в своей мультяшной хватке.

И поэтому я отвечаю ему:

— Правосудия.

Вот что я ему говорю.

Услужливый парень из отдела «лаки и краски» позволяет себе улыбнуться. Это улыбка, которая говорит: я знаю, кто там был и что там было. Все еще улыбаясь, он проходит мимо меня и снимает банку с полки.

— Пожалуйста, приятель, — говорит он. — Прекрасный синий цвет для того, чтобы немного погрустить.

Он подбрасывает банку и ловит ее одной рукой. Потом сует мне ее, одно разбитое сердце к другому.

— Добавьте ей от меня лишний слой, — говорит он, передавая мне краску, точно заряженный пистолет.

И вот я сижу верхом на Твит и потрясаю банкой «Небесного Голубого» — прекрасный синий цвет для мести. Твит пытается вывернуться, и я все еще слушаю треск шарика, оставляя моей маленькой скороспелке достаточно времени, чтобы прикрыться — поскольку она не хочет быть выкрашенной в синий цвет.

— Готова?

— Да пошел ты…

— Классно.

Я оттягиваю ее волосы назад и начинаю со лба. Пс-с-с-ст. Пс-с-с-ст. Пс-с-с-ст. Краска выходит со змеиным шипением. Я перехожу к щекам, потом к одной стороне носа, к другой. Я добавляю лишний слой от парнишки из магазина стройтоваров. Ее руки раскинуты по полу, прижаты моими ногами. Я делаю «выстрел» по левой. По правой. К тому времени, когда я закончу, она будет похожа на небесно-синего Эл Джонсона[113] с клыками.

Толчок. Скрежет. Брызги.

Все еще сидя на ней верхом, я жду, пока «Небесно-голубая» высохнет, и тут до меня доходит, что это — первый раз, когда мы остались наедине.

— Твит?

— Чего?

— Можно тебя кое о чем спросить?

— Про то, что там было? — высказывает предположение Твит. — «Какую болезнь можно было вылечить, превратив меня в то, во что я превратилась»?

Она произносит это медленно, точно идиот или робот, позволяя мне понять, что мой вопрос — именно тот, который людям ее типа задают все, кому не лень. Рано или поздно. Когда могут услышать слово между криками.

Я киваю прежде, чем до меня доходит: когда ты сидишь на ком-то верхом, этому кому-то трудно заметить, как ты киваешь. И поэтому я говорю «Да», расчищая дорожку для истории, которая не будет рассказана никому — или была рассказана тысячу раз.

— Это была скверная болячка, которая называется «остаться в живых», — говорит Твит. — Вот что у меня было. Вот какая у меня была болезнь. Это случилось примерно в то время, когда мои сестра с мамой подцепили скверную болячку, которая называется «смерть», так что мне крупно повезло.

Она ненадолго умолкает, собирая фрагменты своей истории вместе — а может быть, просто чтобы отдышаться, поскольку я выдавливаю воздух из ее крошечных легких.

— Мой папа получил подарок от одной из твоих вампиреллочек в одном заведении, куда заходил после работы, — продолжает она. — Есть такая дыра на набережной, называется «Тиззи». Думаю, твоя подружка Роз до сих пор там трудится.

Интересно, чувствует ли Твит, что берет меня за жабры.

— Черт, не исключено, что это она и была, — продолжает она, и я тоже. — Тот самый тип, от которого папочка прется: тощая, титьки крохотные, и лыбится так, словно говорит «а не пошел бы ты», потому что ей даже не смешно.

Голову даю на отсечение: она говорит это, чтобы помучить меня. Поскольку я в буквальном смысле прижал ее, голос — это единственное оружие, которым она располагает.

— Я это вот почему говорю. Мама тоже была такой, — продолжает Твит, как будто прочитав мои мысли и решив обойтись без околичностей. — Прежде, чем ее с моей сестрой убили, вот.

Она снова замолкает и ворочается.

— Они просто ненадолго выскочили из дома, — говорит она. — Они возвращались с прогулки, и какой-то тип, который в девять утра уже успел пропустить пару коктейлей, налетел на них на перекрестке.

Я говорю «мне жаль», и Твит позволяет мне это сказать.

— Мы были не из тех, кто ночью болтается, а утром спит на ходу. Правда, не могу сказать, что это им слишком помогло — тому месиву, в которое они превратились.

Она некоторое время молчит, что-то пересматривает.

— Ладно, возможно, они не уступили этому засранцу дорогу, поэтому он отправил их на тот свет средь бела дня, но… — она снова замолкает, называя сама себе еще какое-то «что-если» в этой временной тишине.

— Кто знает, кто знает, — шепчу я, давая ей немного свободы.

— После того, как это случилось, мой папа начинает «задерживаться после работы» — во всяких забегаловках, и эти «задержки» становятся все длиннее и длиннее. В конце концов, это происходит. Его подцепили. Он не приходит домой всю ночь, и на следующий день, и около полуночи няня, которая к нам приходит, начинает психовать, обзванивая все больницы — точно так же, как делала, когда моя мама и сестра не вернулись. «Только не это», — вот что она думает. Они с ее мамой сидят со мной по очереди, пока, наконец, не объявляется папа, который выглядит так, словно увидел привидение, и в черных очках. Няня получает сотню долларов двадцатками из бумажника, которого я в жизни не видела, и мой папа понимает, когда она говорит, что больше не собирается у нас работать. — После того, как дверь закрывается, мой папа говорит, что больше не желает никого терять, — говорит Твит. — Он говорит, что не должен никого терять, и поэтому не потеряет. Вот тогда это и случилось. Мне было только восемь. Я не знала. И мой папа только-только стал таким, так что он тоже не знал. Это было раньше — до того, как быть маленьким и шумным стало чем-то обычным. Мы — мы с папой и весь остальной мир — мы вроде как учились вместе.

— Так что случилось с твоим папой? — спрашиваю я — возможно, чуть более поспешно, чем следует, учитывая, что я — папа при исполнении одной из своих отцовских обязанностей, полу-мстящий за свою полу-дочь.

— Да ладно, ты же знаешь, — говорит Твит.

Я не знаю. И говорю ей об этом.

— Он приносил мне еду, — говорит Твит, — как птичка-мама. Я была слишком невинной и наивной, чтобы охотиться, я была его маленькой девочкой, и он хотел, чтобы все так и оставалось. Но потом я стала старше, стала любопытной, начала выбираться наружу…

Она вздыхает. Вспоминает. Улыбается. Перестает улыбаться.

— Он заподозрил неладное, когда ему стало казаться, что я вообще не хочу есть. «Энни, — мой папа никогда не называл меня «Твит», он всегда называл меня «Энни», — Энни, — говорит он, — сколько тебе лет?» И я говорю ему. «Девятнадцать», говорю я, а выгляжу я на восемь. И он говорит, что считает, что я достаточно взрослая. Так мы и начали охотиться вместе.

Начали охотиться и перестали разговаривать. Думаю, это было из-за того, что он видел, как я, его маленькая девочка, убиваю. Предложения стали фразами, потом словами в один слог. Потом он начинает оставлять мне записки, объясняя мне, как совершить то или иное преступление. А я написала ему свою записку. Я написала, что он может сделать со своими правилами и крышей над головой.

Кажется, я не упоминал о розовых лужах между синими руками Твит.

— Однажды я попыталась вернуться, — она сопит. — Это была просто груда почерневшего дерева. Наш старый дом. Я расспрашивала повсюду. И пару раз мне ответили. Отвечали все время одно и то же. Какой-то вольнонаемный Баффи.[114] Какой-то сукин сын, мать его, который решил с ним поквитаться.

— Сочувствую, — говорю я, и Твит позволяет мне это сказать. — Спасибо, что не убила Исузу.

Я все еще сижу верхом на Твит, когда говорю ей это — несмотря на то, что она давным-давно перестала вертеться. Я пытаюсь встать, но она тут же начинает ворочаться, снова и снова, — этого достаточно, чтобы заставить меня отступить. И я чувствую, как все ее тело приветствует это жалкое оправдание человеческого прикосновения. По крайней мере, ее кто-то тискает. Чье-то тело находится сверху. В этом нет никакой чувственности, просто вес моей туши и пара ягодиц, но вы знаете, что говорят о нищих.

Розовые лужи, между прочим, стали немного больше.

— Думаю, ты воспитывал ее лучше, — хмыкает Твит.

— Ага, — откликаюсь я, встряхивая баллончик — просто для того, чтобы услышать, что шарик грохочет чуть громче. — Кто знает, кто знает.

Твит вздыхает, и я вздыхаю в ответ. Я бросаю баллончик в корзину для бумаг и промазываю.

— Спасибо, что не убил, — говорит Твит.

Она трет синей рукой под синим носом, и добавляет:

— Я так думаю.

Загрузка...