Образ Беатриче

Глава двенадцатая. Воспоминание о пройденном пути

Облеченный опытом пройденного пути, Данте говорит:

Вордсворт говорил нечто подобное, вспоминая свой ранний романтический период:

Само видение исчезает, но остаются ощущения. Вордсворт в то время находился в состоянии «мрачного восторга», и, возможно, эти ощущения — все, что осталось от оцепенения, охватившего его в тот период, который у Данте соответствует смерти Беатриче. Мы можем завершить цитату из английского поэта:

Эти слова применимы ко всей «Комедии», вплоть до последней песни. В ее заключительных четырех строках поэт словно отсылает нас к тому сну из «Новой жизни», который сморил его после отказа в простом очередном приветствии. Во сне ему явился Амор и сказал: «Я, Амор, нахожусь в центре совершенной формы круга, ты же еще далек от истинного познания любви». В Раю Беатриче снова отвернулась от него, и после этого, узрев и постигнув всё, он написал:

Финальная строка широко известна. Но кроме всего прочего она содержит подчиненный глагол. Для Данте было важно не столько то, что Любовь движет солнце и светила, сколько то, что Любовь движет его собственные «страсть и волю». Большинству людей удобнее слышать о солнце и светилах, чем о страсти и воле; вот почему акцент всегда делается на последней строке. Страсть и воля в поэме помещаются исключительно в области Эмпирея, а Солнце и другие звезды находятся ниже этого неба, и, следовательно, для Эмпирея менее важны.

Упоминание вращающегося колеса вызывает в памяти «совершенную форму круга» из речи Амора. На данный момент, для Данте, а также для Любви, «все части окружности одинаково отстоят от центра». Именно перемещение своего сознания в центр круга и было истинной целью всего путешествия. Свои страсть и волю в Эмпирее он сравнивает с катящимся колесом, а этот образ имеет смысл только для плотного, вещественного мира. Страсть и воля движутся в истинной духовной среде, собственно, сам Данте становится движением. Теперь это его функция, ради которой он и был создан — быть именно таким совершенным движением по существу, и это есть главное утверждение последних четырех строк. У солнца и звезд своя поэтическая задача — они призваны ослабить ту ослепительную вспышку в сознании поэта, которая помогла ему увидеть образ человека, соединенного с кругом, и его бытование там, внутри:

Солнце и звезды позволяют земному уму расслабиться, поскольку это все-таки нечто более привычное по сравнению с трансцендентным творением. Поэтому Беатриче только мельком взглянула на Данте и снова вернулась к созерцанию вечного круговорота Града Божия.

Рабочее слово последней строки — слово «движет». Движется солнце, движутся звезды — они выполняют свои функции. Они тоже суть движение. Как объяснили Данте, все небеса — это, по сути, одно небо. Он знакомился с ними по отдельности, но все они едины:

Их отличает только разная мера восприятия дыхания Предвечного. Все они — обитатели Града Божия, в котором едины все места и времена, и где все могучие духи вмещаются в одну розу. Ни Данте, ни тем более Беатриче не смогли бы пройти этим путем назад, поскольку они уже впитали в себя истинную свободу Града. Их страсть и воля катятся подобно солнцу и другим звездам. Второе Око включено в первое; оно запечатлело «наши очертанья». Глаза, которые видят образы глубже всех, — это «da Dio diletti e venerati» –«любимые и почитаемые Богом» глаза Богоматери, поскольку в Ее глазах отображается каждая душа на небесах. Теперь можно видеть и другие образы, начиная с Евы, праматери всех жизней. Они с Марией связаны:

Рана, которую закрыла Богородица, все еще открыта на земле, но здесь, в Граде Божием, обе они пребывают в полной благости. И те, кто ранит, и те, кто исцеляет, радуются одинаково и вместе. Между образами людей летают золотые пчелы ангельских сущностей, и смешение творений двух разных природ делает происходящее еще более странным, придает возвышенности тому, что видит поэт. Здесь человеческое совершенство связано с каким-то совершенно иным совершенством. Это дает возможность предположить, что человеческая сущность не застыла навсегда, она может и будет меняться. Об этом говорит Беатриче: «Там, где слились все «где» и все «когда» (Рай. XXIX, 12), смотря туда, «где Точка взор мой побеждала». От этой Точки зависит небо и вся природа. Данте сначала увидел отражение Точки в глазах Беатриче, и только потом обернулся, чтобы увидеть небеса Эмпирея сами по себе, следовательно, момент их раскрытия для человека происходит через отражение. Вот принцип и причина всех образов, создающих изображения всех вещей, и не только по отношению к Богу, но и по отношению друг к другу. Полная реализация отражения доступна только «влюбленному духу», которого предмет его любви «возносит в рай блаженный» (Рай. XXVIII, 3). Это происходит с любым из великого множества, «торжествующего во Христе»; но чтобы понять это, Данте сначала надо увидеть это множество. Напомним, что Данте не мог вынести небесную улыбку Беатриче до тех пор, пока он не узрел Христа, Славного в Своих святых, — образ абсолютной значимости. Ранее именно пригашенная улыбка Беатриче привела его ко Христу и Его святым. Здесь снова происходит постоянный обмен властью между одним образом и всеми другими образами. Это принцип любой взаимосвязи, которая устанавливается между любящими.

В подобном обмене воля небесной силы всегда направлена к земле, но, как показывает «лестница Иакова», должна и восходить от земли. Ступени великих созерцателей расположены немного ниже святого Иоанна, чья слава ослепляет Данте, хотя в земном раю Данте иногда видел святого Иоанна мысленным взором.

Мы не очень понимаем смысл этой линии повествования, хотя и ощущаем ее важность. Кажется, она уже встречалась нам в Чистилище, где чередовались сон и бодрствование. Так бывает, когда нам кажется, что мы вот-вот поймем нечто важное, но оно постоянно ускользает от нас, но обратить внимание на эту линию, безусловно, стоит.

В Аду нет никакого движения, там царит однообразие, различающееся только формами мучений.

Сошествие ослепительной силы вызывает видение орла земного правосудия и, следовательно, креста для отважных и честных семей. Это небесное знание (через образ орла) правильного отношения — «Я» для «Мы» и «Мы» для «Я» и (через символ креста) времени, потребного на переход к такому отношению. Затем следует изгнание. Само изгнание имеет двойной смысл, поскольку земное изгнание Данте является следствием его изгнания с небес. Первая нота в его нисхождении — личное страдание от греха. Души в небесах знают, вслед за Адамом, нашим общим праотцем, что они были грешниками. Они осуждают грех на земле, но принимают его через пророчество: «в поте лица твоего будешь есть хлеб» (Быт. 3:19). Что касается происхождения семей и города Флоренции, то любое физическое происхождение имеет историю. Рождение само по себе было функцией носителя Бога, и оно стало причиной всего остального. Орел справедливости и крест мужества — это, соответственно, человечество, видимое одновременно, и человечество, видимое последовательно. Два эти образа дополняют друг друга.

Ниже расположены круги чистого света — небеса солнца и философов Града Божия. На небесах — две великие ступени восхождения, в Аду — два великих провала спуска. Мудрые отцы Церкви противостоят обманчивой кротости Гериона, а ступени мыслителей в Раю противостоят бездне великанов в Аду — великаны даже менее разумны, чем Герион, точно так же, как мыслители мудрее богословов. Для Ада вполне подходит слово «ниже», а вот для Рая слово «выше» не годится. Ад — это воронка; Рай — это роза. Сужающаяся неорганическая природа одного противопоставлена раскрывающемуся сердцу другого. Круги богословов в Раю вращаются быстрее, чем последующие небеса. Знания, исходящие к Земле из этих пределов, омрачены конусной тенью Земли, уже достигающей этих небес. Три круга небес низшего порядка отличаются исключительной совестливостью, поскольку несут в себе заметную ущербность. С точки зрения теологии это должно относиться ко всем небесам, но в поэме делается акцент именно на этих трех небесах. На небесах богословов Данте ни разу не забывал о Беатриче, а когда забывал, его забывчивость коренилась в самой природе греха. Но грех здесь, на небесах Венеры, помянут только как повод для славы. «Грех избранных будет обращен в радость и славу (38)»[191], как сказала леди Юлиана. Влюбленные, горожане, монахи и монахини — это символы трех классов. Если проходить последовательность небес обратным путем, мы опустимся до самого низкого, самого сладкого и самого детского из небес; в нисходящей памяти вдруг появляется пейзаж — огромный лес, деревья, земля, ручьи, шествие мужчин и женщин. Можно, конечно, представить, что и здесь, как в другом лесу, о котором мы где-то слышали (но успели забыть, как о кошмарном сне) должны присутствовать три существа — что-то подобное рыси (первые три неба) с их пятнистым тщеславием, что-то подобное сильному и благородному льву (вторые три неба с их вселенским интеллектом и сообразностью), и, наконец, небо, столь же страстно жаждущее новых душ, как волчица жаждет еды. Священный Грифон движется по собственному лесу, раю земных функций; перед нами разворачивается спектакль со своими драматическими моментами, когда Грифон возникает в воздухе, чтобы приветствовать или угрожать восходящей душе.

По мере воспоминания о своем восхождении человеческая память осознает вечные Образы — Богородицы, Беатриче, Адама, трех апостолов, Града Божия и Города земного, учителей, поэтов, друзей и монахинь; их образы сопровождали поэта в Пути. И теперь он помнит, как в водовороте прегрешений один образ оставался неизменным — образ Беатриче. Ее глаза отражали Точку, а также двойную природу Грифона. Тогда он не понимал, что видит. Но теперь в нем достаточно благодати, чтобы, как в «Пире», благословить былые времена. В трактате Данте говорит: «Если бы я не проделал такой путь, я не владел бы этими сокровищами и мне нечем было бы наслаждаться в родном городе, к которому я приближаюсь», и поэтому он благословляет путь, оставленный позади. И не только путь. Он благословляет великого Бога-мастера, который и до прихода Беатриче, и после ее ухода был всем, что не было Беатриче, всем, что не было непосредственной точкой опыта людей, сосредоточенных на собственной жизни. Ему ведом порядок новой жизни на земле и вне ее пределов, он понимает естественность этого порядка. Если он вспоминает о своих грехах, он вспоминает и об очищении от грехов; если он вспоминает моменты, когда не был верен в любви или недостаточно куртуазен, вместе с этим он вспоминает любовь и куртуазность других. Еще до очищения он уже признал свой долг — быть мастером и служить даме своего разума. Данте обращался к Вергилию: « О честь и светоч всех певцов земли», и Беатриче говорит о нем: «О свет, о слава человеческого рода». Но в этом свете он видит и кое-что еще — видит, кем мог бы стать он сам, видит маленькие мерзкие боковые тропинки через лес, открывающиеся перед теми, кто ходит словно в забытьи, не замечая сияющих природных элементов, которые прекраснее всего и в жизни, и в искусстве. Он видит долину, куда не приходит «la gloriosa donna» — «славная донна», а Вергилий является как призрак, хотя и призрак поэзии. Он видит большие мрачные врата, смысл которых поймут правильно только те, кому знаком Рай, потому что это луч Рая высек над вратами вещие письмена. За вратами находятся те, кто познал худшее — «Деянье похоти есть трата духа // В преступном мотовстве стыда»[192]. Шекспир в своей самой мрачной пьесе писал:

Данте, в отличие от Шекспира, знает, что души в Аду достигли своего «предела мук». Ум больше не управляет ими, а все сознание занимает боль. Но Данте незачем спускаться туда снова. Ад представляется огромным его обитателям, для большинства людей он — отвлеченная абстракция, а для искупленных он совсем невелик, и вполне выразим образом маленькой змеи, скользнувшей на мгновение из скалистой щели в густую траву долины[194]. Его душа может оглянуться, посмотреть на свое начало, на цепь своих перерождений, но самый главный опыт для него, как, впрочем, и для многих, — глаза и улыбка девушки на городской улице.

Эти глаза очень часто упоминаются на протяжении всей «Комедии». В «Пире» (IV, II) было сказано: «Философия эта, которая на основании сказанного в предыдущем трактате и есть любовное применение мудрости, созерцает саму себя, когда перед ней является красота ее очей; что не означает ничего другого, кроме того, что философствующая душа созерцает не только эту истину, но созерцает также и собственное свое созерцание и его красоту, обращаясь на саму себя и влюбляясь в саму себя с первого же взгляда на эту красоту». В «Комедии» моменты постижения истины встречаются на каждом шагу, значительно чаще, чем в «Новой жизни». Беатриче в поэме — это поэтический образ, разбитый на фрагменты, но важность ее образа выходит за пределы поэзии. Ярые сторонники именно и только лишь женского образа и Беатриче, и Дамы Окна, категорически не согласны с тем, что их образы могут означать что-то еще, кроме изображения конкретных женщин, насколько бы значимым не было это изображение. Но аллегоричность этого образа, по словам самого Данте, по меньшей мере четырехкратна, а возможно, и многократна. В Раю она — способ познания Рая, достаточно вспомнить настойчивое «Взгляни, взгляни на меня!». От поэта требуют собранности и внимания, а ее образ становится результатом его внимания. В некотором смысле она становится инструментом его познания. Под этим углом зрения Рай становится образом акта познания вообще, то есть великим Романтическим путем, Путем Утверждения Образов, оканчивающимся целостной гармонической картиной мировоззрения и мироздания. Вся работа Данте, взаимосвязанная настолько, насколько это возможно, представляет собой описание великого акта познания, в котором сам Данте является Знающим, Бог — Известным, а Беатриче — Знанием. Мы вовсе не хотим принизить образ Беатриче и уровнять ее и Данте, скорее Данте можно считать ее качеством. Все образы должны воздействовать на те или иные наши качества, как учил Вергилий ночью в Чистилище, но только Вергилий, конечно, уступает Беатриче как учитель. Нам известны лишь отдельные фрагменты истории Беатриче, их не становится больше даже после того, как мы начали глубже понимать Данте. Через ее глаза поэт познает мир; при этом чудо его познания проявляется только на небесах; в Аду ничего подобного не происходит, потому что в Аду нет истинного знания; нет его и в Чистилище, поскольку там он всего лишь вспоминает забытое. А вот на небесах поэт находит в глазах Беатриче удовлетворение своих желаний, но это никогда не окончательное удовлетворение. Его знание — это отражение в глазах Беатриче двойной природы естества, отражение Точки. Эти глаза, в конце концов, отступают перед глазами Богородицы. И с этого момента Знающий начинает познавать уже совсем другим способом, о котором сказать нельзя ровным счетом ничего. Удивительно (но, наверное, правильно), что Данте так мало сказал для христиан и христианства! Он умолчал о многом, очень многом. Любой мало-мальски образованный христианский версификатор на его месте сообщил бы горы информации. Да, явление Богородицы впечатляет, но Ее Образ занимает так мало места в такой большой поэме! Но она придает движение всей райской среде, а движение обеспечивает обмен силой в единстве — ведь она «figlia del tuo figlio» — «дочь своего Сына». После Ее взгляда Знающий обладает полнотой знания, или вспоминает это ощущение полноты. Во всяком случае, он ощущает, как нарастает в нем радость. Он слышит движение колес страсти и воли, их нарастающую скорость, с которой раскрывается его ум.

Итак, Беатриче — его Знание. Еще раз повторим, что ни в коей мере не хотим умалить ее женственности или поставить под сомнение истинность ее прообраза. Женственность ее неоспорима, поскольку так сказал Данте. Наверное, не стоит пытаться применить все, сказанное им в поэзии, к нашим обычным житейским делам и заботам. А вот то, что его великая поэма — это образ Пути, никогда до него не описанный поэтами, мы должны понимать отчетливо. Этот Путь — не только то, о чем говорится в поэме; и вообще поэма не о любви, а о том, что ей предшествует. Поэтому законный вопрос: жила ли в ее героях любовь «до любви»? Если жила, то и «Новая жизнь», и «Комедия» — единственный способ ее выражения. Разумеется, искусство «Комедии» не ограничивается историей романтической любви мужчины и женщины. Там, где возникает изумленное восхищение, всегда случается искусство. Где бы ни возникала какая бы то ни было любовь — а какая-нибудь любовь живет в каждом мужчине и каждой женщине — возникает либо Утверждение, либо Отрицание образа в той или иной форме. О Пути Отрицания мы знаем много, о Пути Утверждения — меньше. Но мы только начали изучать образцы Пути Утверждения. «Riguarda qual son io» — «Открой глаза и на меня взгляни!». Мы еще только начали смотреть и видеть.[195]