Образ Беатриче

Глава шестая. «Монархия» и изгнание

8 июня 1290 года Беатриче умерла. Напомним, что Данте в «Новой жизни» цитировал Иеремию: «Quomodo sedet sola civitas ...» — «Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! он стал, как вдова; великий между народами ...». Далее он говорит, что написал сонет, адресовав его жителям Флоренции, «которым надлежало воздать честь». Едва ли можно предположить, что этот сонет направлен городским властям, но речь в нем о потере, которую Флоренция понесла со смертью конкретной Беатриче. Скорее мы можем предположить, что поэту казалось, будто Флоренция с потерей Беатриче утратила и мир, и справедливость. Угасание личного светоча Данте воспринимает как угасание общего света гражданской добродетели. В доказательство такой точки зрения можно вспомнить письмо, которое он написал двадцать четыре года спустя. Это было в 1314 году; к этому времени поэт пребывал в изгнании уже двенадцать лет. Папа Климент V, державший престол в Авиньоне, только что умер. Неподалеку от Авиньона кардиналы собрались на Конклав. Данте направил им послание: «Cardinalibus Italicis Dantes Alighierus de Florentia» — «Данте Алигьери, флорентиец, кардиналам Италии». Началось оно так: «Quomodo sedet sola ci vitas ...» — «Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! он стал, как вдова; великий между народами».

В данном случае, Данте имел в виду Рим. Это он уподоблялся вдове, оставленной после удаления Апостольского престола в Авиньон. На память приходят две женщины из «Новой жизни» — конечно же, было два города, которые очень много значили для сердца и разума Данте: Рим и Флоренция. Их образы соответствуют Беатриче и Даме Окна. Дважды использованная цитата из Иеремии символизирует двойную боль, испытанную поэтом. Но запустение Флоренции после смерти Беатриче («после» не значит «вследствие») Данте воспринимал не так остро, как запустение Рима после ухода папы. Тому было три причины. Во-первых, Данте никогда не считал, что его личные дела столь же важны, как дела христианского мира. Во-вторых, Беатриче покинула дольний мир по Воле Бога, а Папа и кардиналы покинули Рим (как он говорит в этом письме) вопреки воле Божьей — «quod, male usi libertate arbitrii, eligire maluistis», — «вы предпочли использовать свободу воли во зло». В-третьих, к этому времени Данте вступил в пору зрелости и потому страдания его были осознаннее и сильнее.

Дело было не в том, где находится Апостольский престол, а в том, под чьим влиянием он находится. В Авиньоне Апостольский престол находился под контролем французского двора. Но такое положение дел противоречило всем принципам Данте. Апостольский престол не должен подчиняться никому, кроме, разве что императора, да и тому он равен по авторитету и превосходит его по чести. Становиться вассалом французского императора, по мнению Данте, означало отступничество. Папа отказался от своей функции; он повел себя так, словно его функция создана для него, а не он создан для функции. И теперь, когда Папа умер, кардиналы упорствуют во грехе. Подлинность письма ставили под сомнение, аргументируя тем, что Данте, якобы, использовал тот же прием, который уже применялся им после смерти Беатриче. Сомневаться в подлинности письма можно, но не из-за подобного аргумента. Слова Данте точно отображают положение дел, разве что более эмоционально, чем требовала ситуация. Горе молодого поэта из-за смерти его возлюбленной несопоставимо с болью, причиненной предательством, а еще менее — с болью зрелого поэта-политика от предательства его Города, здесь равнозначного всей церкви. Давайте представим грех человека, который, ради своей любви предает свою страну врагу — это уже не просто предательство, а некая его извращенная форма. Такой поступок весьма похож на результат искушения, и тогда в нем нет ничего необычного. Но мы почувствуем всю глубину ада, только если поймем, что, по мнению Данте, земной город — Флоренция, не говоря уже о Риме — был настолько же больше земной Беатриче, насколько Град Божий больше Беатриче на небесах. В глазах поэта Беатриче была пресветлым союзом земли и неба, но Папа и Император были провозглашенным союзом земли и неба для всего человечества.

Это сопоставление девушки и города важно для всей работы Данте. За одними переживаниями следуют совершенно другие. И если первые оправданы с литературной точки зрения, то вторые к литературе не имеют отношения.

Переживания конфликтуют друг с другом. Иногда это объясняют «разочарованием», но тогда пришлось бы признать, что одна группа переживаний была ненастоящей. Нет, настоящие и те, и другие, просто их кажущаяся противопоставленность вдруг становится реальной. В английской поэзии это выражено даже четче. Во-первых, в шекспировской пьесе «Троил и Крессида», а во-вторых, в «Прелюдии» Вордсворта. У Шекспира, когда Троил видит, что Крессида уступает любви Диомеда, он говорит:

Из отрывка видно, что Крессида одновременно и существует, и не существует, точно так же как в сознании Троила одновременно существуют верность и неверность Крессиды. Она и «нераздельна», как Беатриче, но в то же время и разделена: «как странно неделимое двоится». Троил готов спорить с самим собою из-за другого: он понимает, что это не может быть Крессида, но это, безусловно, она, и ему ясно, что в такое единство неправильно.

Подобный кризис описан и в «Прелюдии», когда Вордсворт слышит, что английское правительство объявило войну Французской революции:

и он надеется на поражение англичан —

Это состояние в стихах Вордсворта мало чем отличается от того, в котором Данте призвал Императора Генриха VII двинуть войска против Италии и Флоренции. «O misera, misera, patria mia!» А что еще мог сказать поэт, изгнанный из Флоренции злом, выросшим в самой Флоренции! Он стал даже не «незваным гостем»; он оказался изгнанным сыном. Данте легко узнал бы себя в одной из строф Пэтмора в поэме «Неизвестный Эрос»:

В «Новой жизни» он больше думает о Беатриче, чем о Флоренции, но именно там он обрел свой «общий стиль», и случилось это, когда дама одарила его непринужденной улыбкой. По мере того, как философские изыскания убедили его в истинности этой формы добродетели, Данте ожидал найти ее и во Флоренции. Женщины не дали ему пример отступничества от благородной добродетели, а вот город явил его в полной мере. Противоположностью добродетели стал образ города-отступника, родственный образам Лира, Макбета и Кориолана. Столкновение двух моделей добродетели оказало на одинокого изгнанника ошеломляющее воздействие. Впрочем, приведенные выше цитаты достаточно ясно иллюстрируют его состояние. Состояние Троила при виде предательства Крессиды дает нам более метафизическое определение, а «Прелюдия» — более человеческое. Образ вероотступничества — это образ государства, в котором отсутствуют «правила единства».

Для Данте это единство двухуровневое: 1) единство Беатриче и Флоренции, 2) единство Папы и Императора. Первое было рассмотрено в «Пире», второе определяется в трактате «Монархия», написанном, как принято считать, во время изгнания, и, возможно, в ту пору, когда Император уже планировал военную экспедицию в Италию. Данте надеялся, что она исправит положение, но его надежды не оправдались.

Трактат «Монархии», как и «Пир», не закончен. Он состоит из трех частей и обсуждает концепцию единой власти. По мнению Данте, власть церкви и императорская власть в благородном и святом смысле должны быть неразделимы, и все же они разделены; так же, как разделены Беатриче и Флоренция; и так же, как в нашем восприятии разнятся Беатриче и город. Полное единство этих разделенных властей в смысле совершенства и вечности едва ли достижимо в земной жизни; это все же элемент вечного блаженства. Но философское предчувствие такого единства может быть постигнуто умом на уровне провидения. Для осознания подобного единства необходима полнота «объединяющей жизни», то есть жизни совсем иного рода, чем та, которой мы ныне живем (которую Юлиана Норвичская метко назвала «нашим покаянием»[74]). До тех пор, пока не достигнута эта «объединяющая жизнь», единство, частью которого она является, недостижимо и непостижимо.

Подобные утверждения содержатся в начале «Монархии». Именно в третьей главе первой книги ставится задача: «Теперь нужно рассмотреть, что же есть цель всей человеческой гражданственности», и это приводит к вопросу, какова же «последняя цель, ради которой он (Бог) упорядочивает весь вообще человеческий род», — каково «propria operatio humanae universitatis»? — каково вообще должное функционирование человечества? Главное дело человека в любой момент — реализовать свои интеллектуальные способности — то есть постараться понять вещи такими, какие они есть. Для этого необходимо учитывать всю совокупность элементов, составляющих мир, и направление его развития. Исходя из этого Данте, используя более или менее убедительные аргументы, развивает свою точку зрения на задачи монархии и Императора, как управляющего всеми другими временными монархами. Мы не будем обсуждать эти аргументы подробно. Многие из них основаны на сомнительных гипотезах и событиях. Они связаны с «Новой жизнью» и «Пиром» образом власти, который в «Новой жизни» передавался через Беатриче, а в «Пире» — через единство и двойственность Беатриче и Философии как таковой. А над всем этим стоит власть Императора, которой надлежит доверять и повиноваться ей.

Власть существует для того, чтобы каждый человек мог реализовать свое право на свободу воли. Для реализации этой задачи нужно контролировать три группы людей. Они названы в «Пире»: a) люди, наделенные врожденным благородством, b) люди, стремящиеся обрести благородство, наблюдая и изучая тех, кто им владеет, c) и наконец, те, кто отвергает благородство, предпочитая ему жадность. Первые две группы следует поощрять и направлять, предоставляя им все возможности для развития. Третья группа нуждается в контроле и принуждении. Таким образом можно достичь единства (I, XV), поскольку «единство, видимо, есть корень того, что есть благо, а множество — корень того, что есть зло». Что такое согласие? «Подобно тому, как отдельный человек, находящийся в наилучшем состоянии, и в отношении души, и в отношении тела есть некое согласие, так и дом, и государство, и империя, и весь род человеческий образуют согласие. Следовательно, наилучшее состояние рода человеческого зависит от единства воли». Согласие действительно является выражением этого единства, а единство человека (выраженное таким образом в согласии) является отражением единства Бога. «Человеческий род находится в наилучшем состоянии тогда, когда управляется одним». А «человеческий род хорош и превосходен, когда он по возможности уподобляется Богу. Но род человеческий наиболее уподобляется Богу, когда он наиболее един, ибо в одном Боге подлинное основание единства» (I, VIII). Отсюда Данте делает вывод, что человечество является ближайшим приближением к единству, где все подчинено одному принципу. Но есть и другая возможность достижения божественного единства (хотя Данте формально не упоминает о ней). Речь идет об объединении верующих, при котором люди взаимосвязаны друг с другом через посредство Бога. «В намерения Бога входит, чтобы всё представляло Божественное подобие в той мере, в какой оно способно на это по своей природе. Вот почему сказано было: "Сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему". Слова "по образу" неприменимы к вещам, стоящим ниже человека, тогда как слова "по подобию" применимы к любой вещи, ибо вся Вселенная есть не что иное, как некий след Божественной благости». Но нас сейчас не интересуют вопросы подобия; как сказал Амор, «настало время отложить их в сторону». Необходимо сосредоточиться на образе как раз этого сопутствующего Божества, свойственного практически каждому человеку. Главная причина упоминания Амора заключается в том, что Любовь это функция, для которой мы созданы, а не она для нас.

После доказательства необходимости империи Данте во второй главе намерен доказать, что и империя, и Император по праву принадлежат римскому народу. При этом он исходит из предположения о присущем римлянам благородстве, приводя примеры чудес, сопровождавших их историю; упоминает военные победы римлян и говорит о том, что и Господь наш подчинялся римским установлениям, поскольку участвовал в переписи населения, проводившейся Римом, а также принял смерть, подчинившись решению римского прокуратора Пилата. Не будем подвергать сомнению все приведенные поэтом доводы, а обратим внимание на важность появления образа императорского достоинства, вернее, просто образа императора. Поскольку для постижения образа Беатриче необходимы в равной степени и «Новая жизнь», и «Пир», и «Комедия», то и для понимания образа императора совершенно необходима «Монархия». Не менее важен и образ Папы, но его понять проще. Многие из читателей Данте, даже те, кто не являются католиками, и даже те, кто не являются христианами, обладают достаточным представлением об образе Папы (даже если они ошибаются в каких-то деталях), чтобы почувствовать, насколько он интересует поэта Данте. Но, в целом, мы принимаем мучения Брута и Кассия в XXXIV песне Ада вполне благосклонно. Отчасти это, конечно, вина Шекспира — из-за его трагедии «Юлий Цезарь». Но Данте не мог рассчитывать на Шекспира, а Шекспир (насколько известно) не знал, что ему придется считаться с Данте. Значит, придется нам думать и анализировать за них обоих. Однако не стоит обвинять Шекспира в нашей собственной некомпетентности, меж тем именно она принижает для нас образ Цезаря.

Данте образ Цезаря виделся совсем не так, как нашим современникам. Когда мы думаем о Цезаре, то первым делом вспоминаем об императоре Запада Карле Великом. Но Данте думал иначе. Он в первую очередь думает о благородстве римского народа и о его истории, в которой были и Эней, и Троя. Образ римского Императора ведет происхождение именно от таких прародителей. Юрисдикция императорской власти уходит в глубину времен. Если ключ к «Комедии» находится в «Монархии», то ключ к «Монархии» надо искать в «Энеиде». Появление Октавиана в битве при Акциуме[75] напоминает события, описанные в поэме Вергилия. Там молодой преемник Энея, под звездой, сияющей над ним, ведет людей в битву против чудовищ, под которыми и Вергилий и Данте имели в виду противников будущей империи. Шекспир словами Цезаря в «Антонии и Клеопатре» выразил ту же мысль в трех строках:

Оливковая ветвь была символом мира. В этой фразе всем обещаны свобода и мир, благодаря «наставлениям, касающимся свободы и мира», как говорил Данте в последней главе «Монархии». Забота об этих наставлениях — дело Императора; он наследник долгой череды правителей, занятых той же самой заботой. Чудеса, сотворенные Иисусом, утвердили его и его высокие дела, в том числе и прямое подчинение Всемогущего Бога наместнику императора. Последняя глава второй книги «Монархии» как раз посвящена разбору этого юридического аспекта. Римский Император, говорит Данте, осуществляет временное правосудие; у него есть на то право. Почему? Да потому, что весь человеческий род согрешил в одном человеке Адаме; и весь человеческий род должен понести наказание в одном человеке Христе. Наказание следует признать справедливым, поскольку оно было объявлено во Христе всему человечеству; но справедливым оно могло стать только в том случае, если было объявлено справедливой властью, обладающей юрисдикцией над человеческим родом. Поэтому Каиафа (не обладавший полномочиями) направил Христа к Пилату, и поэтому Ирод (не обладавший полномочиями) отправил Христа к Пилату, наместнику Императора Тиберия — «cujus vicarius erat Pilatus». В «Раю» (VI–VII) та же идея выражена устами Юстиниана («Я Первою Любовью вдохновленный, // В законах всякий устранил изъян»), и Беатриче («Поэтому и кара на кресте, // Свершаясь над природой восприятой, // Была превыше всех по правоте»). В этой великой песне Император — «Был кесарь я, теперь — Юстиниан» — объявляет, что суд Божий исполнен правильно и славно. Беатриче говорит: «Так эта смерть, в последствиях делясь, // И Бога, и евреев утолила... // И я тебе отныне разъяснила, // Как справедливость праведным судом // За праведное мщенье отомстила».

Мы не станем вступать здесь в теологическую дискуссию. Суть в том, что образ земного правосудия (который, по определению, воплощен в Императоре) здесь поднимается до своего высшего воплощения; земной суд по божественному поручению осуждает природу человека во Христе за его первородный грех. Поэтому он — хранитель и исполнитель вечного закона; в этом смысле он также является естественным, и ему подчиняются не только Христос, но и Беатриче, и Дама Окна, и Данте. С утратой монархии мы утратили представление о том, что образ полномочной власти может быть сосредоточен в одном человеке; мы привыкли говорить «государство» или (лучше) «республика». Да, эти определения хороши, но ровно до тех пор, пока все, что мы подразумеваем под образом республики, содержит лучшее от образа Империи; разве что образ империи больше, а не меньше того, который мы можем вообразить сегодня. Конечно, Данте тоже был знаком с республикой, хотя и не совсем правильной — он же знал Флоренцию. Но когда он обратился к Императору, призывая обуздать Флоренцию, он апеллировал к естественному против менее естественного. Ничего хорошего из этого не вышло. O misera, misera, patria mia!

Но был еще один подлинный образ, такой же значительный, и даже, я бы сказал, значительнее, чем образы Беатриче, Вергилия или Императора, — это образ Папы. Этот образ был частью обыденного сознания Данте с детства, потому он редко упоминается в «Новой жизни» или в «Пире», и возникает только в «Монархии». Но последняя книга «Монархии» и все упоминания Папы в «Комедии» показывают, насколько он важен для Данте. «Форма же церкви — пишет он в главе XV третьей книги, — есть не что иное, как жизнь Христа, заключенная как в Его речах, так и в Его деяниях. Ведь жизнь Его была идеей и образцом для воинствующей церкви, особенно для пастырей, и в наибольшей степени — для верховного пастыря, которому надлежит пасти агнцев и овец». Христос отвергал для себя саму идею власти светской, следовательно, и церковь след за Ним не должна претендовать на какую бы то ни было власть земную, не должен на нее претендовать и Папа. «Итак, для церкви важно говорить и думать то же самое. Говорить или думать противоположное значит противоречить, очевидно, ее форме или природе, что одно и то же. Отсюда вывод, что право давать власть царству земному противоречит природе церкви». У человека две цели — временное блаженство на Земле и вечное блаженство на небесах. Первое достигается практикой моральных и интеллектуальных добродетелей; второе — практикой духовной. Первое зависит от разума; второе от Духа Святого. Но сомнительно, чтобы человек практиковал ту и другую добродетель, если бы к земному блаженству его не направлял Император, а к вечному — Папа. Авторитет Императора основан на послушании, авторитет Папы — на вере.

Некоторые из этих соображений уже приводились в разговоре о полноте женского образа. Беатриче явилась в мир как Свет Истинный. Одиннадцать моральных добродетелей равно относятся и к активной и к созерцательной жизни. Это признаки щедрости души, совершенной в ее временном блаженстве. Щедрость души, как считает Данте, есть неотъемлемое свойство подлинной власти. Проявление благородной щедрости будет исполнением функции императорской власти, а функция Императора — это его призвание, и от него требуется, чтобы он просто ему следовал. Но есть и еще кое-что.

Функция Императора настолько же естественна, насколько естественны все наши земные привычки. Во исполнение функции через Императора излилась Вера. Вера повлекла за собой надежду на то, что и так смутно подозревалось — на вечную жизнь. В мир пришли вера... надежда... милосердие. Эти теологические добродетели ведут к вечной жизни. Души всех, кто, как и Ланселот, и Гвидо из Монтефельтро, принадлежат к духовному ордену, находятся в центре божественного света. «Бог — это разумный свет», сказал святой Фома; этот незримый свет поглощается, а затем исходит от вполне зримой девушки; его лучи направляются с обеих сторон великими фигурами Императора и Папы (иначе говоря — государством и Церковью); а потом они снова встречаются в Боге, предопределившем всё. Все образы у Данте движутся к Богу, в союзе с Ним, светясь отраженным светом. Или, если, отказаться от образа круга, который Амор использовал в «Новой жизни», придется снова обратиться к четырем значимым образам. Теперь это будут образы Беатриче, Императора, Папы и Бога. Все они присутствуют в душе, так что сама душа находится не столько в центре круга, сколько в самом круге, включающем их всех. Это в некотором смысле союз центра и окружности, поскольку нет такой части окружности, по которой движется душа, которая не была бы связана с тем или иным из этих образов или, через все эти образы, с центром. «Я подобен центру круга, по отношению к которому равно отстоят все точки окружности, ты же — нет» …

Тогда еще — нет. Но потом опыт, обретенный во встречах и мыслях о Беатриче, после ее смерти дополнила Дама Окна. Данте действительно собирался написать о Беатриче так, как никто еще не писал ни об одной женщине. Об этом своем намерении он никогда не забывал. Но со временем его мысли заняли два других великих образа. Не сразу, но поэт понял их неистинность. Он видел отступничество Папы; он видел неразумные действия Императора и копил, копил опыт. Флоренция изгнала своего самого верного сына, город предпочел порок добродетели, да еще противопоставил себя императорской власти, но, что еще хуже, город противопоставил себя божественному образу Императора. «Вы, — писал Данте властям Флоренции, — вы, ненавидя свободу, поднялись против власти правителя римского, короля всего мира и избранника Господнего, и вопреки предписанному вам отказались от проявления должной любви и предпочли покорности путь безумного восстания? О единодушные в злых начинаниях! ... И, будучи слепыми, вы не замечаете, что именно владеющая вами жадность обольщает вас ядовитыми речами, и помыкает вами при помощи безумных угроз, и насильно втягивает вас в грех, и мешает вам руководствоваться священными, основанными на природной справедливости законами, соблюдение которых, когда оно в радость и по доброй воле, не только не имеет ничего общего с рабством, но, по здравому рассуждению, является проявлением самой совершенной свободы. А что такое свобода, если не свободный переход (который законы облегчают каждому, кто их уважает) от желания к действию? Следовательно, если свободны только те, кто охотно подчиняется законам, то какими считаете себя вы, которые, притворясь, будто любите свободу, противитесь всем законам и составляете заговор против главного законодателя?»[77]

Флоренция предала природную справедливость; Папа предал сверхъестественную справедливость. Флоренция и Папа оказались одинаково жадными до денег и власти. Жизнь Христа, бывшая «формой» Церкви, предана и искажена. Император (Генрих Люксембургский) отложил свое прибытие, а когда он приехал в 1310 году, все пошло не так. Данте, кажется, видел его лично и сохранил надежду. В 1312 году Император был коронован в Риме; затем он осадил Флоренцию, но во время осады заболел и 24 августа 1313 года скончался. Армия Императора ушла из Италии и ее вторжение оказалось бесполезным. Два или три года спустя Данте написал другу во Флоренцию. Это важное письмо, тяжкий вздох человека, для которого крушение жизненных убеждений вытеснило Любовь, и которому теперь едва ли удастся подняться, чтобы созерцать Славу Божию. Он уже согласился с тем, что на земле единое существует лишь разделенным, он уже перенес нарушение «в самом единстве». Поэтому здесь оно приводится полностью. Это двенадцатое из писем.

«Внимательно изучив Ваши письма, встреченные мною и с подобающим почтением, и с чувством признательности, я с благодарностью душевной понял, как заботитесь Вы и печетесь о моем возвращении на родину. И я почувствовал себя обязанным Вам, поскольку редко случается изгнанникам найти друзей. Однако, если ответ мой на Ваши письма окажется не таким, каким его желало бы видеть малодушие некоторых людей, любезно прошу Вас тщательно его обдумать и внимательно изучить, прежде чем составить о нем окончательное суждение.

Благодаря письмам Вашего и моего племянника и многих друзей вот что дошло до меня в связи с недавно вышедшим во Флоренции декретом о прощении изгнанников: я мог бы быть прощен и хоть сейчас вернуться на родину, если бы пожелал уплатить некоторую сумму денег и согласился подвергнуться позорной церемонии. По правде говоря, отче, и то и другое смехотворно и недостаточно продумано; я хочу сказать, недостаточно продумано теми, кто сообщил мне об этом, тогда как Ваши письма, составленные более осторожно и осмотрительно, не содержали ничего подобного.

Таковы, выходит, милостивые условия, на которых Данте Алигьери приглашают вернуться на родину, после того как он почти добрых три пятилетия промаялся в изгнании? Выходит, этого заслужил тот, чья невиновность очевидна всему миру? Это ли награда за усердие и непрерывные усилия, приложенные им к наукам? Да не испытает сердце человека, породнившегося с философией, столь противного разуму унижения, чтобы по примеру Чоло и других гнусных злодеев пойти на искупление позором, как будто он какой-нибудь преступник! Да не будет того, чтобы человек, ратующий за справедливость, испытав на себе зло, платил дань как людям достойным тем, кто свершил над ним беззаконие!

Нет, отче, это не путь к возвращению на родину. Но если сначала Вы, а потом другие найдете иной путь, приемлемый для славы и чести Данте, я поспешу ступить на него. И если не один из таких путей не ведет во Флоренцию, значит, во Флоренцию я не войду никогда! Что делать? Разве не смогу я в любом другом месте наслаждаться созерцанием солнца и звезд? Разве я не смогу под любым небом размышлять над сладчайшими истинами, если сначала не вернусь во Флоренцию, униженный, более того, обесчещенный в глазах моих сограждан? И конечно, я не останусь без куска хлеба!»