Ожившая тень

1

Через несколько дней после возвращения из Пхеньяна в отряде Мёнгиля состоялся сбор. Всё было празднично и торжественно. На стенах висели рисунки Чхонёна, Муниль читал дневник, ребята наперебой ис правляли и дополняли его заметки. Общий восторг вызвало сообщение Мёнгиля: теперь каждый год лучший отряд будет отправляться в такие путешествия.

Да, чудесная была поездка! Как она их сплотила! Даже Чхонён изменился. Он и не представлял раньше, что люди могут работать с таким удовольствием. Теперь он это увидел. Как же не беречь всё это, завоёванное в жестоких боях! Прежде у Чхонёна не было особых поручений в отряде, всегда он старался от них увильнуть. Теперь он с радостью брался за любое дело.

Однажды вечером ребята, как всегда, собрались у Мёнгиля. Матери его не было: она отправилась в уезд, на собрание председателей кооперативов — речь шла о предстоящем севе. Вернуться она должна была завтра, и друзья решили переночевать у Мёнгиля.

Чхонён, как всегда, сидел у окна и молчал. Он думал о том, что он трус. Почему он никак не решится всё рассказать своему другу? Хотел же он признаться тогда, ночью, в Пхеньяне… Он сделает это сейчас, обязательно! Пусть даже друзья не простят ему долгого молчания, хватит того, что они столько времени ему сочувствовали, его любили…

Вечером потушили огонь, улеглись на широком кане. Ребята сразу заснули, чуть посвистывая во сне носами. Чхонён смотрел широко раскрытыми глазами прямо перед собой. Было темно и тихо. С чего начать тяжёлый разговор? Как начать его? Наконец он негромко окликнул Мёнгиля. Тот что-то невнятно пробормотал.

— Мёнгиль! — повторил Чхонён.

— А? Чего? — чуть хриплым со сна голосом отозвался Мёнгиль.

— Слушай, если я… Если мы…— начал неуверенно Чхонён, но Мёнгиль перебил его.

— Давай спать,— проворчал он.— Ужасно устал. О-хо-хо…

Он повернулся на другой бок и тут же заснул. Чхонён помолчал в нерешительности, потом снова окликнул друга, но тот не ответил.

2

В Сингван вернулась весна. Деревья, на которых еще недавно торчали лишь голые ветки, стали одеваться в зелёные одежды. Склоны гор тонули в весеннем мареве, в полях заливались жаворонки.

В деревне началась пахота. Ребята не отставали от взрослых. У них была своя «Малая пятилетка», и они успешно её выполняли. И ещё они проводили сборы на тему: «Тяжёлый путь наших отцов и матерей». На сборы приходили родители, седобородые старики и одетые во всё белое старухи. Они рассказывали о жизни в старой деревне, о том, как угнетали народ помещики и капиталисты, как издевались в старые времена над крестьянами.

Пригласили на один из таких сборов и мать Мёнгиля. Она, как всегда, была занята, но для ребят время нашла. Накануне пионеры допоздна писали лозунги, вешали на стены картины. На сбор пришли ребята из других отрядов, а чтобы все узнали о сборе, решено было выпустить стенгазету.

Мать Мёнгиля стала за стол учителя. Её встретили громкими аплодисментами. Она улыбнулась. В новой нарядной юбке и ослепительно белой кофточке она казалась удивительно молодой. Конечно, лицо её было в морщинах — слишком трудную жизнь она прожила,— но большие её глаза остались ясными и глубокими. Она стояла и смотрела на молодые весёлые лица и не глазами — сердцем нашла среди этих лиц два особенно дорогих: Мёнгиля и Чхонёна…

— Ребята…— негромко начала она.

По классу прошелестел шумок, будто лёгкие круги пробежали по воде, потом вода успокоилась, стало тихо.

— Ребята, не забывайте полных крови и пота дней, прожитых вашими отцами и матерями… Они сделали всё, чтобы вы были счастливы…

Класс приготовился слушать.

Вот что рассказала им мать Мёнгиля.

3

Её родители были батраками в деревне Понтон. С утра до глубокой ночи работали они на полях помещика О Тонха́ка, оставляя на её попечение трёх сестёр и брата — она была старшей в большой семье. Мать и отец трудились не покладая рук, и всё равно семья не могла выбраться из долгов: очень уж высокими были проценты.

Ей исполнилось восемь лет, когда её забрали в услужение к О Тонхаку. Произошло это на удивление просто.

Однажды зимним морозным утром, когда с серого неба без устали валил снег, к ним в домишко пришёл управляющий. Он схватил девочку за озябшую руку и молча потащил к двери. Сестрёнки заплакали, ухватившись за её старую юбку. Управляющий грубо оттолкнул их и выволок девочку из дому.

— Тебя будут звать Килле,— сказали ей в доме помещика.

Это имя носила до неё маленькая батрачка, умершая несколько дней назад от брюшного тифа.

Так началась её батрацкая жизнь. Килле вставала с рассветом и работала до глубокой ночи. Спала, свернувшись калачиком, в клетушке, рядом с коровником; одеяла у неё не было.

Как тосковала она по своим родителям, по малышу-брату и сёстрам! Но она могла только горько плакать…

О Тонхак верой и правдой служил японцам. В доме его вечно пьянствовали японские полицейские, сборщики налогов, уездные начальники. Все они драли с крестьян три шкуры. Килле ненавидела их, но должна была им прислуживать. Она мыла гостям ноги, грела у себя за пазухой туфли О Тонхака, чтоб помещик не замёрз, когда решит отправиться в свою очередь в гости.

Как-то осенью, когда с гор дул промозглый, холодный ветер, помещик собрался ехать в волость. Зычным голосом позвал он Килле. Она не откликнулась. Она сидела, съёжившись, на кухне у очага, и всё её тело била крупная дрожь. Вчера Килле простудилась, у неё начался сильный жар, ио она не смела уйти в свою клетушку и сидела, уткнув лицо в колени и стараясь унять дрожь.

И вдруг Килле услышала грозный голос хозяина. Он звал её уже в третий раз. Она вбежала в гостиную. Налитый злобой помещик отоял посреди комнаты. Красные, пьяные глаза уставились на перепуганную девчушку. Он выхватил у Килле свои туфли и бросился на неё с кулаками.

Килле рванулась к дверям. Выбегая, она споткнулась о высокий порог, упала и потеряла сознание… Она лежала на мокрой земле, лил проливной дождь. Она бы, наверное, умерла, если бы не проходивший мимо с вязанкой дров Мада́н Све.

Пятнадцатилетний Мадан Све тоже батрачил на О Тонхака. Он увидел лежащую без чувств Килле, взял её на руки и принёс в батрацкую. Там он вымыл горячей водой её озябшие ноги, уложил девочку в постель, старуха кухарка приготовила рисовый отвар. Каждый старался как мог, и батраки вы́ходили Килле.

Шли годы… Чем старше становилась Килле, тем горше страдала она от унижения. Но она терпела. Терпела сжав зубы, из последних сил: должны же они расплатиться с долгами. У неё появились теперь новые обязанности. И самая тяжкая — ухаживать за женой помещика.

Каждый год отправлялась жена О Тонхака на стодневную молитву в буддийский храм. Там молила она бога послать ей детей. И три раза в день приходилось Килле носить ей в храм котелок с горячей кашей. Храм стоял на горе, в десяти ли от дома, ходить туда, да ещё с горячим котелком в руках, было мучительно тяжело.

«Зачем она молится? — часто думала в отчаянии Килле.— Всё равно ведь не помогает…»

Помещик мечтал о наследнике. Он отправлял жену на моления, приводил в дом молодых наложниц[17], постился — всё было напрасно. Только раз родила ему молоденькая наложница сына, но, не прожив и месяца, малыш умер. День и ночь стоял тогда в доме плач женщин.

Жена помещика с каждым днем становилась всё злее и злее. Однажды, когда она истошно рыдала у себя в комнате, вошла Килле, неся на подносе настой женьшеня. Помещица выхватила у девочки настой, швырнула его в окно, потом рванула Килле за косу.

— Дрянь!..— визжала она, дергая Килле за волосы.— Из-за тебя всё!.. Это ты раздавила змею, когда я молилась в храме! Ты разбила яйцо несушки! Чтоб ты сдохла, проклятая!..

Она орала как сумасшедшая и колотила служанку. Килле молча терпела, а потом потеряла сознание от жестокой боли… Она и в самом деле наткнулась однажды по дороге в храм на змею. Килле торопливо опустила тогда наземь большую плетёную корзину, в которой стоял котелок с кашей, схватила камень и убила змею. И яйцо она разбила — правда. Она лезла на высокий плетень, чтобы достать сушившуюся на солнце тыкву. С крыши упал кусок черепицы — прямо на яйцо. Но при чём тут наследник? За что её так избили?..

Килле лежала на земле и горько плакала. Стояло полнолуние. Луна, как большой серебряный поднос, плыла высоко в небе, освещая всё вокруг. Где-то за горой куковала кукушка, трещали сверчки. Эти ночные звуки и шорохи ещё сильнее растравляли душу Килле. Слёзы катились и катились по её щекам.

Вдруг кто-то осторожно тронул девушку за плечо. Над ней стоял Мадан Све.

— Не плачь, Килле,— сказал он.—Зачем радовать этих мерзавцев.

Он был ещё совсем юным, но сколько страданий он уже перенес! Как потрепали его житейские бури!

В ответ на участливые слова Килле разрыдалась ещё сильнее. Когда она перестала наконец плакать и посмотрела на Мадан Све мокрыми от слёз глазами, она вдруг почувствовала, каким родным стал для неё этот человек.

— Килле,— тихо сказал юноша,— перестань себя мучить.

Он сел, поджав ноги, с ней рядом.

— Я хочу домой…— всхлипнула Килле.

— Ещё бы…— вздохнул Мадан Све.

И вдруг она лукаво улыбнулась:

— А если я уйду, тебе не будет без меня скучно?

Мадан Све не ответил. Он чертил что-то камешком на земле и улыбался. «Какая она ещё девочка,— думал он снисходительно.— Уйду, говорит. Кто её пустит?»

Они сидели рядом, два батрака, и жизнь их была одинакова — словно заросшее колючками, всё в рытвинах и ухабах поле. Оба шли через это поле, и видели одно и то же, и думали об одном, и души их были похожи. Мадан Све и Килле были безмерно одиноки, но, когда они сидели вот так, рядом, они как бы переливали друг в друга силы и скрашивали один другому тоскливое одиночество.

Как изменить эту проклятую жизнь, они не знали. Ничего- то они не понимали пока в жизни, не знали в ней даже буквы «кы»[18], брели наугад, как слепые. Но оба смутно догадывались, что среди батраков, которых угнетали так же, как их, есть люди, знающие, что надо делать, и это помогало им жить.

4

Килле исполнилось восемнадцать, а она всё жила в доме помещика. Семья наконец расплатилась с долгами, но идти ей всё равно было некуда. Отец Килле умер, двух сестрёнок отдали в дома богатых соседей[19], мать с младшей сестрой и братом, не в силах бороться с нуждой, покинули родную деревню — отправились искать счастья на чужбине.

Килле, наверное, всё равно ушла бы из постылого дома, но О Тонхак знал, как её удержать. Девушка была нужна ему: не было уголка в доме, которого не коснулись бы её заботливые, умелые руки. Где ещё найти такую служанку?

При ближался праздник пятого дня пятой луны[20]. В этот день О Тонхак всегда пьянствовал с волостным начальством. Вот он и решил поженить Мадан Све с Килле — всё равно от пиршества что-то останется, он и использует объедки с толком.

Вечером, после праздника, помещик вытащил из сундука старые шаровары и выцветшую юбку жены, велел позвать Килле и Мадан Све и обратился к ним с торжественной речью:

— Вы живёте в моём доме, как родные дети. Родителей у вас нет — как же мне о вас не заботиться? Росли вы вместе, ну чем вы не пара? Будете теперь мужем и женой. Ещё лучше работать станете…

Так Килле стала женой Мадан Све и осталась в доме помещика. Не то чтобы оба они не разгадали хитрость О Тонхака, просто некуда им было идти. Вот они и остались.

Шли дни, полные тяжёлого труда. Жили они всё в той же клетушке возле коровника, по-прежнему работали не покладая рук и черпая силы друг в друге. Через год у них родился сын. Первый его крик долетел до самого помещичьего дома — мальчик оказался здоровым и сильным. Так появилась настоящая и, пожалуй, единственная радость в их жизни.

Батраки не жалели похвал, любуясь малышом.

— Килле родила богатыря,— говорили они.

Все долго спорили, как назвать мальчика: батраки считали его своим, подолгу нянчили и ласкали. Согласились на имени Окчхоль[21] — пусть он вырастет настоящим мужчиной.

Шло время. Окчхоль уже лепетал что-то на ребячьем своем языке, когда в доме помещика появился всем известный старик прорицатель по прозвищу Све Пхари[22]. Прозвали его так потому, что был он на удивление нудным: уж если к кому привяжется — клещами не оторвешь. Целыми днями, бывало, бродил старик по деревне, вглядываясь в лица прохожих, потом исчезал куда-то, а через два-три месяца появлялся снова.

Жена О Тонхака была суеверна, в доме вечно болтались гадалки и знахари, и Све Пхари не упускал случая заглянуть в гостеприимный дом.

Вот и сегодня прорицатель ходил по двору, бормоча что-то себе под нос. Килле толкла в ступе зерно, Окчхоль, мирно посапывая, спал, привязанный к её спине[23]. Старик подошёл ближе, несколько раз зыркнул на него маленькими, прищуренными глазками, потом стал как вкопанный и принялся всматриваться в лицо малыша.

«Чего он всё смотрит? — тревожилась Килле.— Недобрый у него взгляд…»

Све Пхари пробыл в доме помещика целый день и трижды за этот день подходил к Килле. «Что ему надо?» — пугалась она, но спросить не решалась.

Вечером жена помещика угощала прорицателя ужином.

— Вам удобно? Ничего не нужно? — то и дело спрашивала она.

— Хороший у вашей батрачки сын,— проскрипел вдруг Све Пхари, качая в такт словам головой.— Сесть ему на драконово облако и улететь в небо — так у него на роду написано…

Жена помещика шумно вздохнула: так иногда шумит дымоход под полом, когда идёт по нему горячий воздух.

— Подумать только, какой-то батрачке послала судьба такого богатыря! А мне… Я и знатна, и богата, и молюсь каждый день, а что толку?..

Жена помещика недаром завидовала Килле. Окчхоль рос здоровым, крепким мальчиком, хотя присматривать за ним было некому и он целыми днями играл на скотном дворе. Иногда малыш заползал в коровник, хватал коров за хвосты и задние ноги и, кряхтя, «боролся» с ними. И коровы ни разу его не тронули.

Весной Окчхолю исполнился год. До этого он не болел, а тут вдруг стал кашлять.

Шли дни, но малыш не выздоравливал. Тельце его горело, он ползал по тесной клетушке и хныкал. Потом Окчхоль затих, подолгу лежал на одном месте, и даже плакать у него не было сил.

Килле забыла обо всём на свете. Целыми сутками не отходила она от сынишки. Мадан Све по совету стариков делал Окчхолю припарки из полыни. Но ни припарки, ни горячие слёзы матери, ни сочувствие батраков — ничто не помогало. Окчхоль исхудал, стал совсем маленьким, сморщенным. Дышал он с трудом, чуть слышно, а когда мать брала его на руки, только судорожно всхлипывал.

Однажды утром в дверях появился помещик.

— Ну как? — коротко спросил он.

— Мы уже ни на что не надеемся,— встал ему навстречу Мадан Све.

— Ладно, не отчаивайтесь,— пробурчал О Тонхак, в то время как глаза его беспокойно шныряли по комнате.

Килле, ничего не видя вокруг себя, рыдала над сыном:

— Окчхоль, Окчхоль… Что же нам делать?..

На широком лице хозяина щурились узенькие глазки. Он снова заговорил, на этот раз ворчливо, будто за что-то ругал батраков:

— Ну и люди!.. Что ж мне-то не рассказали о своей беде?

— Да чем вы поможете! — безнадёжно махнул рукой Мадан Све.

— Нет, посмотрите на него! — закричал вдруг помещик.— Вы мне небось не чужие! Разве не я вас сосватал?

Думал ли когда-нибудь Мадан Све, что его хозяин произнесет такие слова? Он недоверчиво поглядел на О Тонхака.

— Не откажу же я вам в нескольких пхонах![24] — разошёлся хозяин.— Всё-таки живем одним домом…

— Ну, если так…— растерянно пробормотал Мадан Све.

Килле уже не плакала. В душе её загорелся слабый огонек надежды. Как тонущий хватается за плавающую рядом ничтожную щепку — пусть даже знает, что она его не спасёт,— так и она ухватилась за лживые слова хозяина.

— Отправим парнишку в больницу,— разглагольствовал меж тем О Тонхак.— Его там вылечат. У меня как раз дело в уезде, вместе и поедем. Я всех там знаю…

Килле и Мадан Све склонились перед помещиком в низком поклоне.

5

— У ребенка опасное инфекционное заболевание,— сказал доктор, блеснув очками. Казалось, он выносит смертный приговор несчастной матери.

— Господин, спасите его!

Она обеими руками ухватилась за белый халат врача и зарыдала.

— Очень уж вы запустили болезнь… Однако нас просит сам господин О Тонхак.— Доктор подобострастно склонился перед помещиком.— Что ж, сделаем всё возможное.

— Доктору можно верить…— заговорил О Тонхак.

Но Килле не слушала, она продолжала молить:

— Господин, позвольте мне с ним остаться! Как же я его одного брошу?..

Вся дрожа, она склонилась над сыном и впилась глазами в его пожелтевшее личико.

— Он заразный. Вам нельзя оставаться с ним,— угрюмо отрезал доктор.

— Пошли, пошли, ведь это больница.— Помещик тянул её к выходу.— Надо верить врачам.

Она покорилась, но дальше ворот не пошла. Три дня просидела Килле на холодных каменных плитах, ожидая вестей о сыне. Её уговаривал муж, гнали сиделки, но она никого не слышала. Только детский плач, доносившийся время от времени из больницы, выводил Килле из оцепенения. Она вскакивала, припадала ухом к двери и долго вслушивалась: кто там плачет? Не её ли Окчхоль?.. На четвёртый день муж насильно увёл Килле домой.

Каждое утро приходила несчастная мать в больницу, но к сыну её по-прежнему не пускали. И вот однажды к ней вышел врач, пригласил её пройти в приёмную и там сказал ей, что Окчхоль умер. Всё поплыло, закружилось у Килле перед глазами, и она упала на дощатый пол… Придя в сознание, Килле закричала истошным голосом:

— Ох, умер… Умер! Умер мой мальчик!..

Врач поморщился:

— Послушайте, мы старались…

Но она его не слышала.

— Окчхоль!..— кричала она и билась головой об пол.

Потом она стала рваться к сыну, но и в этом ей было отказано.

— Трупы всех умерших в инфекционном отделении сжигают,— сказал врач.— Для вашего сына мы не делали исключения.

Килле кричала и плакала. Но что она могла сделать? Вечером она вернулась домой.

Мадан Све сидел на кане, и скупые слёзы капали у него из глаз. А у неё уже не было слёз. Окчхоль… Единственная отрада… Зачем только они послушали О Тонхака? Зачем положили сына в больницу? Кому они теперь нужны? Кто утешит их в старости? Им оставалось лишь сетовать на горькую свою судьбу.

Вечером пришла жена помещика.

— Не горюй,— сказала она Килле.— Ты ещё молода. Родишь другого…

Килле как безумная прижала к себе жалкие лохмотья своего малыша и впервые после возвращения из города зарыдала…

Прошло полгода. Жить в доме О Тонхака становилось всё тяжелее. Хозяин обходился с ними с какой-то особой жестокостью. Целыми днями орал он то на Килле, то на Мадан Све, без конца придирался, бранился.

Как-то Мадан Све пахал хозяйское поле, и вол поранил ногу об острый камень. Как назло, в это самое время подвыпивший помещик возвращался с прогулки. Он шёл, поигрывая тростью, и вдруг завернул на поле. Мадан Све сказал ему про вола.

— Мерзавец! — заорал О Тонхак.— Так-то ты обращаешься со скотиной? Раз не твоя, значит, можно?! Да этот вол десяти стоит!..

И, словно взбесившись от ярости, помещик принялся колотить батрака тростью. Вдруг Мадан Све схватил трость, рванул к себе.

— А человек для тебя ничто? — не помня себя от гнева, закричал он.

Впервые в жизни поднял он на хозяина голос. О Тонхак попятился: его испугал гнев Мадан Све, но он постарался скрыть страх.

— Ах, ты!.. Ты с кем разговариваешь? Ты что, забыл, как я вас облагодетельствовал? Ты на меня руку поднял?

— Любая букашка, какую каждый растоптать может, и та лучше батрака живёт! — Мадан Све глядел помещику прямо в глаза.— Лучше сдохнуть, чем так жить!

— Ах ты дрянь!..

О Тонхак наконец вырвал трость и ударил Мадан Све. И тогда произошло неслыханное: батрак с треском переломил хозяйскую трость о колено.

В тот же день он вместе с Килле покинул постылый дом и ушёл из деревни.

6

Целый год скитались по деревням Килле и Мадан Све. На второй вернулись в Понтон: у них уже снова был сын, и они хотели избавить его нищенской доли. Высоко в горах построил Мадан Све хижину, вспахал на склоне клочок земли, засеял её чумизой.

Сына назвали Мёнгилем. Он был очень похож на их первенца — такой же весёлый и большеглазый крепыш.

Мёнгиль рос как лесной зверёк — друзьями его были птицы и звери. Бывало, родители работают на поле, а он ковыляет тут же, между бороздами, старается поймать кузнечика или сидит играет в тени с куклой, вырезанной отцом из сосновой чурки.

Килле с Мадан Све умели работать, и, хотя земля здесь, в горах, была хуже, чем на равнине, осенью зашелестели на ветру стебли чумизы.

— Смотри, малыш,— говорил Мёнгилю отец.— Продадим зерно — купим тебе на зиму тёплую одёжку.

Мёнгиль хлопал от радости в ладоши, а Килле смотрела на отца с сыном и улыбалась…

Но вот однажды откуда-то снизу послышались голоса. Прежде никто не приходил сюда — разве забредёт какой-нибудь одинокий охотник. Сердце Килле сжалось от недоброго предчувствия.

К ним поднимались трое: один в чёрном мундире полицейского, двое в жёлтой японской форме. Незваные гости подходили всё ближе. И вдруг Мадан Све узнал одного из этих людей. Шествие замыкал не кто иной, как бывший его хозяин, помещик О Тонхак. Хозяин тоже увидал Мадан Све.

— Вы что же думали, я ничего не узна́ю? — задыхаясь от крутого подъёма, ещё издали заорал он.— Ишь, забрались повыше!

Мадан Све смолчал, но лицо его потемнело от гнева. Полицейский подошёл к нему совсем близко, взглянул на бывшего батрака и вдруг схватил его жилистой рукой за горло.

— Кто позволил землю пахать? — вытаращив глаза, завопил он.

Мадан Све оторвал от себя вцепившиеся клещами пальцы.

— Здесь горы,— сказал он.— Здесь никто никогда не сеял. Разве нужно разрешение?

— Это мои горы! — вскричал О Тонхак, сверкнув узенькими глазками.

— Ты знаешь, что полагается за самовольную раскорчёвку леса? — строго спросил стоящий поодаль тощий, как жердь, чиновник, одетый в японскую форму.

Полицейский меж тем шагал к полю. Вот он подошёл совсем близко, достал из кармана спички. Мадан Све не успел опомниться, как к небу взвились языки жёлтого пламени.

Не помня себя, Мадан Све бросился к полицейскому и тут же упал, оглушённый ударом: рукоять тяжёлого ножа рассекла ему лоб. А по полю, крича диким голосом, металась Килле. Сорвав с головы платок, она пыталась сбить пламя. Перепуганный Мёнгиль сидел на земле и горько плакал.

Потом О Тонхак и его прихлебатели ушли и увели с собой Мадан Све за «сопротивление властям». На другой день явился полицейский и арестовал Килле.

Целый месяц просидела Килле с сыном в участке: её обвиняли в незаконном захвате земли. Когда несчастную женщину наконец выпустили, она узнала, что мужа отправили на принудительные работы в Японию. В глазах у Килле потемнело. Как могла она после всего происшедшего оставаться в этом проклятом месте… Она привязала за спину сына и снова побрела по дорогам от деревни к деревне.

Но вот пришло Освобождение. Килле вернулась в Понтон и стала ждать мужа. Через полгода ему удалось вырваться на родину.

Когда им дали землю, Мадан Све не смог сдержать радостных слёз. Он мял в руках жирные чёрные комья и плакал, а потом снова и снова рассматривал дарственную. Трудно было поверить в такое счастье: ведь он прожил целую жизнь, но никогда не было у него своей земли.

Так началась у них совсем другая, удивительная жизнь. Мадан Све выбрали председателем деревенского комитета, Килле возглавила работу среди женщин. Они стали хозяевами своей земли, отдавали все силы любимой родине. И странно: труд теперь не утомлял их, наоборот — каждый день, казалось, вливал в них новые силы.

Мадан Све с Килле сломали свою жалкую халупу, построили большой дом под черепичной крышей, посадили во дворе персиковые и абрикосовые деревья. На саженцах поселились птицы, и супруги любили слушать их весёлые песни. Пение птиц заглушал иногда стук швейной машины — Килле шила сыну обновки.

Но скоро их счастье закрыли чёрные тучи. Американские империалисты разожгли пожар жестокой войны. Молодёжь деревни ушла на фронт. Оставшиеся в тылу работали за троих — и в первых рядах были Мадан Све и Килле.

Настали тяжёлые времена. Собрав всякий сброд из пятнадцати стран, враги продвигались на север страны. Народная армия отступала.

Мадан Све вместе с секретарем парторганизации Хенгю эвакуировал в тыл семьи фронтовиков и коммунистов. Килле с сыном отправляли к племяннику дядюшки Хенгю: он жил в пятидесяти километрах севернее Понтона, высоко в горах. Там было сравнительно безопасно.

Обняв семилетнего сына, Мадан Све сказал ему:

— Смотри береги мать. И жди меня, я вернусь, сынок!

Килле окинула деревню прощальным взглядом. Ещё недавно вся она звенела песнями, детскими голосами. Теперь стояла мёртвая тишина… На полях горели снопы: крестьяне жгли драгоценное зерно, чтобы оно не досталось врагу.

Девятнадцать коммунистов уходили в горы, в партизанский отряд. Командиром их был назначен Мадан Све. Все муки батрацкой жизни пережил он. Мог ли он допустить, чтобы его снова превратили в раба…

Отряд Мадан Све не давал врагу ни минуты покоя. Партизаны нападали на склады с боеприпасами, уничтожали солдат и офицеров противника. Мадан Све был храбр и дерзок. Недаром враги называли его «Красным дьяволом». Как-то, рассказывал позднее дядюшка Хенгю, он один пробрался в самое логово врага и уничтожил тридцать человек.

Лёжа в засаде, прижавшись всем телом к родной земле, Мадан Све часто вспоминал Килле с сыном. Иногда удавалось переправить письмо:

Но вспоминать им не пришлось: Мадан Све погиб. Вот как это случилось.

Его родная деревушка Понтон стояла в самом центре уезда, на линии север-юг. Там расположился штаб неприятельских войск, была расквартирована особая механизированная рота уездной жандармерии, по улицам проносились американские «джипы».

Партизаны решили атаковать деревню, внести смятение в ряды противника, уничтожить склад с боеприпасами. Ночью они окружили Понтон, бесшумно сняли часовых, прорвались к складу и забросали его гранатами.

Враги не ожидали нападения: они были уверены в неприступности Понтона. Операция прошла блестяще, но Мадан Све попал в плен: он был ранен в ногу. Оккупанты, эти звери в человеческом облике, сожгли его на костре.

Позднее дядюшка Хенгю переправил Килле записную книжку командира — его дневник. Горе и гнев её были безмерны. Она оставила Мёнгиля на попечение родственников Хенгю, пробралась через линию фронта и явилась в отряд.

А потом началось стремительное наступление Народной армии. Словно сухие листья, гонимые осенним ветром, покатились враги на юг. Килле, мать Мёнгиля, забрала сына и поселилась с ним вместе в деревне Сингван. Она не могла заставить себя вернуться в Понтон: слишком много тяжелого пришлось ей там пережить…

Так закончила мать Мёнгиля свой рассказ. Ребята слушали не шелохнувшись. Чхонён смотрел на неё полными слез глазами.

— Вот так, друзья. Ваша жизнь омыта кровавыми слезами ваших отцов и матерей,— в заключение сказала она.— Враги ещё среди нас. Они ненавидят нас, хотят разрушить всё, что мы создали. Не забывайте этого!