Ожившая тень

1

Стояла страдная весенняя пора. Пахоту в этом году закончили на двадцать дней раньше срока: в деревне появился трактор. Теперь сажали рассаду. Месяц назад юноши и девушки из Союза демократической молодёжи прорыли от реки новые отводные каналы. Воды было вдоволь, удобрений прислали в два раза больше, чем в прошлом году. Ну как тут было не радоваться!

Вечерами у полей ярко горели костры из сосновых лап. При их свете продолжалась работа.

Ребята из отряда Мёнгиля сажали вокруг школы и по обочинам дорог подсолнухи и саженцы плодовых деревьев. Построили они и загон для кроликов — решили увеличить их количество в несколько раз.

По вечерам в школе работала механическая мастерская. Отец Кёнпхаля по-прежнему частенько наведывался к ребятам, приносил всевозможные инструменты, показывал, как ими пользоваться. Короче, дел было хоть отбавляй…

Как-то раз Мёнгиль пришел из школы позже обычного: в его отряде был сбор. Подойдя к дому, он услышал голос матери. Его перебил резкий возглас тетушки Хван. Мёнгиль замер на месте. Вот снова заговорила мать:

— Сама подумай, разве Чхонён счастлив? Что с ним происходит? Почему он не такой, как другие? На душе у него неспокойно — это всем видно. На парня больно смотреть даже нам, посторонним.

Наступило молчание. Мёнгиль понял, что случайно услышал часть какого-то важного разговора. Конечно, надо было уйти, но разговор этот касался его друга. И он остался.

Чхонён действительно стал опять угрюмым и неразговорчивым. Таким он давно уже не был. Он молчал целыми днями и даже к Мёнгилю перестал заходить.

— Зачем к тебе ходит этот бездельник Пак? — чуть тише спросила мать.— Чего только не говорят про него! Сидит у тебя допоздна, пьёте с ним вместе… Что он за человек? Чхонён, похоже, знает ему цену, а ты?

Мёнгиль не расслышал последних слов матери, а тётушка Хван вдруг заплакала, громко всхлипывая.

— Разве наши дети не самое для нас дорогое? — помолчав, мягко, как бы размышляя вслух, сказала мать.— Даже мне неприятно слушать все эти сплетни про вас с Паком. А каково Чхонёну?

Тётушка Хван молчала, хлюпая носом. Она-то знала, что служит деревенским кумушкам пищей для сплетен…

Мёнгиль медленно пошёл прочь. Ух, как ненавидит он Пака! Как несёт горелым от пепелища, так пахнет скандалом от дома его друга. И всё из-за него, из-за Пака! Мать права — Чхонён несчастлив. Он как цветок, что тянется к солнцу, а вместо солнца на него ложится холодный иней. Цветок чахнет, и так трудно спасти его! Словно чёрная ночь окутывает Чхонёна своим покрывалом. Как же помочь другу?..

Вечером к Мёнгилю прибежали Кёнпхаль и Муниль. Они принесли ошеломляющую весть: забрали Пака! Они сами видели, как участковый вёл его по деревне. Муниля прямо трясло от возбуждения.

— Говорят, он гнал самогон… Продавал…

Дурное предчувствие сжало Мёнгилю грудь. Перед глазами его стояло круглое как колесо, улыбающееся лицо тётушки Хван.

«Что же это такое? Гнал самогон… А кто продавал?.. Неужели мать Чхонёна?» Он был в этом почти уверен.

2

Перед домом Мёнгиля взад-вперед ходил человек. Не раз и не два брался он за кольцо на воротах, а потом снова в нерешительности опускал его. Это был Чхонён.

Он давно уже входил в дом Мёнгиля, как в свой собственный, и только сегодня почему-то не смел этого сделать. До него доносились голоса его друзей. Они звучали совсем рядом, но какая стена отделяла его от товарищей! Грудь Чхонёна жгла резкая боль, по щекам катились слёзы.

Как он встретится с ними? Нет, невозможно… Чхонён медленно отошёл от дома и бесцельно побрёл по дороге.

Что теперь будет? Всё откроется… Что подумает о нём Мёнгиль? Что подумает мать Мёнгиля, к которой он так привязался? Все от него отвернутся…

Сколько раз Чхонён хотел всё рассказать Мёнгилю, да вот не решался. Ведь отец его не погиб. Он жив, и зовут его О Тонхак. Да-да, О Тонхак — тот самый помещик, который издевался когда-то над родителями Мёнгиля, тот, кто замучил отца его друга.

Чхонён вспомнил памятный сбор, на котором мать Мёнгиля рассказывала про злодея, убийцу. И этот убийца — его отец! Чхонёну казалось тогда, что он упадет в обморок. Голова у него кружилась, во рту пересохло.

Отец… Все те ужасы, о которых рассказывала мать Мёнгиля, творил его родной отец! И он, Чхонён, жил с ним под одной крышей. Нет, невозможно!.. Но ведь он не знал всего этого. И мать никогда ему ни о чём не рассказывала.

В те, теперь уже далекие времена О Тонхак был доволен жизнью. У него были власть и деньги, и он делал всё, что заблагорассудится. Как-то, съездив в Сеул, он привёз оттуда вторую жену — кисэн[25] Хван Побэ́.

Чхонён — приёмный сын О Тонхака — рос на руках Хван Побэ и считал её своей матерью. Он смутно помнил, как какая-то женщина таскала его, маленького, за спиной, ласкала его и играла с ним. Наверное, это была Хван?

О Тонхак гордился сыном, одевал его в шёлковые одежды, показывал многочисленным своим гостям. Стоило Чхонёну чихнуть — и весь дом охватывала паника. Его тут же укладывали в постель, скакали за доктором. Все почему-то очень боялись его простуд.

Помещик часто брал малыша с собой на прогулки, объезжал вместе с ним поля и каждый раз говорил:

— Смотри, Чхонён. Всё это твоё! Пятьдесят деревень! И батраков у тебя будет достаточно…

Чхонён был слишком мал, чтобы понимать то, о чём говорил отец, но смеялся и кивал головой. А О Тонхак всё возил сына по деревням, и люди, выходившие из домов, кланялись им в пояс.

Но вот как гром среди ясного неба грянуло в сорок пятом году Освобождение… Сжимая в ярости кулаки, смотрел О Тонхак на то, как рушится установленный веками порядок. Батраки организовали Совет. Подумать только — вчерашние нищие заделались хозяевами! Они принялись строить новую жизнь, искать потерянное давным-давно счастье. И сколько в них, прежде бессильных, оказалось энергии! Их дети, не смевшие когда-то и близко подойти к школе, взяли в руки узелки с книгами и отправились учиться! И взрослые тоже! Всю жизнь жили они как слепые, а тут решили постичь грамоту своей страны[26]. И всё это делалось на глазах у О Тонхака!

Однажды в деревне появились рабочие в форме железнодорожников. Они собрали вчерашних батраков, и один из рабочих сказал речь.

— Землю тем, кто её обрабатывает! — бросил он в толпу лозунг.

И все, подняв крепко сжатые кулаки, криками поддержали его.

Урожай в том году собрали богатый. Но он не радовал О Тонхака. Приход этих самых рабочих, ужасные слова — «Землю тем, кто её обрабатывает», до смерти напугали его. Нужно было срочно что-то предпринимать. Он вызвал к себе управляющего, велел принести приходо-расходные книги и подсчитал, сколько остались ему должны бывшие его батраки. Потом потребовал собрать недоимки.

Управляющий объездил дома арендаторов, требуя денег. Арендаторы колебались. Впервые в жизни многие отказались подчиниться помещику. Некоторые — те, что потрусливей,— обещали уплатить.

В деревушках, там, где побывали эти парни-железнодорожники, стали создавать артели. Бывшего батрака Цой Све выбрали председателем одной из них, и на воротах его дома висела теперь большая вывеска.

Узнав об этом, О Тонхак визгливо закричал, топая ногами:

— Сейчас же сорвать эту дурацкую вывеску!

Но в деревнях уже появились люди из Охраны порядка, и управляющий не осмелился выполнить приказание.

Бедняки совсем осмелели. Они заявили, что арендная плата в этом году должна быть три к семи: три доли урожая помещику, семь — себе. Три к семи!.. Неслыханно! О Тонхак дрожал от злости: «Вот сволочи! Да что же это творится! Да они меня в могилу вгонят!» Сердце его разрывалось от жалости к самому себе.

«Три к семи… Ну ладно, пусть так. Страшнее другое…» Он знал — в артелях поговаривают о том, что пора прекратить уплату процентов с долгов, а проценты немалые — пятьдесят. Это был сокрушительный удар. Как он держал этих оборванцев процентами! Опутывал с ног до головы до самой смерти. А теперь?..

Дом помещика погрузился в траур. Некогда всесильный О Тонхак целыми днями молча лежал на кане. На душе было смутно и тревожно. Он даже есть не мог — вместо риса, казалось, песок хрустит на зубах. Домашние ходили на цыпочках, боялись сказать лишнее слово. Да и не осталось почти никого в огромном помещичьем доме. Жена, сын, несколько слуг, несколько батраков — остальные поразбежались. Сумеречные настали времена.

А в деревнях смех, шутки, гомон. Приближался Новый год. Дети бедняков щеголяли в новых рубахах, их родители готовились к празднику…

Чхонён во все глаза смотрел на то, что происходило вокруг. Ему недавно исполнилось пять лет, и многое было непонятно. Почему отец лежит, как больной, глядя перед собой в одну точку? Что день и ночь мучит мать? Может, выйти на улицу? Вообще-то ему строго-настрого запретили даже близко подходить к батрацким детям. Целыми днями играл он один на широком дворе. А что, если попробовать? Никто не обращает на него внимания. Никто не заметит…

Чхонён, улучив минутку, выбежал за ворота. Ребята уставились на помещичьего сынка, затем, как по команде, отвернулись от него и продолжали играть, будто его и не было. Чхонён постоял-постоял, потом побежал в дом, схватил самые любимые игрушки и снова вышел к ребятам. Но они, как и прежде, не обращали на него никакого внимания. Вдруг босоногий мальчишка рванул у Чхонёна из рук игрушку и убежал.

«За что они меня ненавидят? — плакал Чхонён, сидя вечером у окна в своей комнате.— Что я им сделал?»

Больше он уже не показывался на улице.

Пятого марта 1946 года был принят закон о земельной реформе. По всей стране стали отбирать у помещиков землю и делить её между крестьянами. Пятое марта… Сбылась заветная мечта многих поколений крестьян. В этот день бредущая сквозь мрачную ночь деревня превратилась в деревню новую, счастливую…

Как-то утром крестьяне, во главе с Цоем, пришли к О Тонхаку. У того аж дыхание перехватило, когда он спустился во двор и увидел бывших своих батраков и арендаторов. В одно утро из богатого человека — помещика и ростовщика — он превращался в нищего. Всё, всё забирали у него проклятые голодранцы!

Тёмной ночью О Тонхак покинул свой дом. Вдогонку ему неслись ликующие крики, песни и смех — бедняки отмечали великое событие. Как змея заползает в глубокую нору, прокрался он в глухую деревушку и на время там притаился.

Никогда не был О Тонхак верующим, а теперь стал верить в бога. Каждую ночь молил он всевышнего: «Пусть будет так, как было!» Он молил, просил, требовал, даже плакал, и бог услышал его молитвы: в 1950 году американцы развязали в Корее войну.

О Тонхак не верил своим ушам: неужели слухи об этом — правда? Когда же убедился, что да, чуть в пляс не пустился от радости. Американцы на юге! На них была последняя его надежда. А тут ещё началось отступление Народной армии, и американские войска стали продвигаться всё глубже на север. Ликующий О Тонхак вознёс богу благодарственную молитву.

Потом он вырыл из земли кувшин с драгоценными бумагами — реестром его земель и долгами его арендаторов. Недаром хранил он эти бумаги, в них была вся его жизнь, его судьба! Как он давно не любовался ими! О Тонхак прижимал сыроватые, пахнущие плесенью листки к лицу и плакал от радости.

— Ну, теперь поживём! — бормотал он, собираясь в путь.— Услышал господь молитвы — вернулось моё время! О господи, спасибо тебе!

Хван Побэ испуганно смотрела на мужа: казалось, он свихнулся от счастья.

И вот через четыре года О Тонхак снова на своей земле. Сколько раз видел он её во сне! Эти мерзавцы превратили его дом в хлев — у них, видите ли, тут был комитет! Скоты!.. Ничего, он им покажет!..

И он сдержал данное самому себе слово. Американцы как раз искали верного человека: им нужен был начальник жандармерии. О Тонхак появился как нельзя более кстати.

Скоро он уже ходил по деревне в новенькой форме. По его приказу стали хватать тех, кто конфисковывал не так давно помещичьи земли; эти мерзавцы оскорбили его, и он жаждал их крови! Огромный амбар, отведённый под тюрьму, заполнился заключёнными. А О Тонхак сидел в участке и вершил суд над своими врагами.

Как же он был счастлив, когда в один прекрасный день увидел перед собой председателя комитета Цой Све! Цой по приказу партии остался в подполье, и его выдал провокатор.

— А-а-а, Цой Све! — иронически приветствовал его О Тонхак.— Давненько не видались! — И он, довольный, ощерил в улыбке жёлтые зубы.

Но перед ним стоял уже не прежний безропотный батрак. Перед ним стоял человек, прошедший школу партийной работы, человек, руководивший людьми, работавший в подполье. Его нелегко было сломить.

— Вернулся? — невозмутимо поинтересовался Цой.— Думаешь, снова по-твоему будет? Не будет! Разве что могилу себе здесь найдёшь!

Кто бы мог подумать, что он будет так держаться перед лицом смерти!

— Хорошо-о-о…— протянул О Тонхак.— Посмотрим, кто из нас скорее найдет могилу.

И он схватил здоровенную дубинку. Он бил связанного Цоя и требовал назвать имена партизан и подпольщиков. Потом Цоя пытали подручные О Тонхака, но Цой молчал и лишь иногда усмехался в звериные лица своих палачей.

Его пытали неделю, а на восьмой день О Тонхак собственноручно распилил Цоя пилой. Такими невиданно зверскими способами расправлялся он теперь со своими врагами…

Через несколько дней на деревню напали партизаны. Бой длился целую ночь, и О Тонхак неплохо показал себя в этом бою. Он верил в силу своих новых хозяев, и встал во главе полицейских, оборонявших склад с оружием.

Когда на следующий день О Тонхак пришел в штаб изрядно потрёпанного гарнизона, он увидел там пленного, и пленным этим оказался Мадан Све, бывший его батрак!

О Тонхак упросил отдать ему Мадан Све: этот ведь тоже заделался хозяином на его земле. Он согнал к околице всю деревню, привязал Мадан Све к большому ореховому дереву и развёл у его ног костёр. Мадан Све сгорел заживо.

Новые власти были довольны О Тонхаком. Вскоре он стал уездным начальником. И началась у него привольная жизнь: кабаки, карты, пьяные дебоши. А пьяным О Тонхак творил что хотел — власть у него была огромная.

За несколько дней до изгнания оккупантов, когда Народная армия наступала по всему фронту, О Тонхак напился до белой горячки. В бреду его одолевали дикие видения: он слышал голоса замученных им людей, видел костёр у ног Мадан Све…

Те, кому он служил верой и правдой, даже о нём не вспомнили. Бросая оружие, оставляя на дороге «джипы» и тягачи, американская армия катилась на юг.

Когда О Тонхак пришёл в себя, он увидел, что лежит в маленькой сырой землянке, рядом с ним сидит повзрослевший Чхонён, а в уголке пригорюнилась Хван Побэ. Это она с сыном притащила сюда О Тонхака. Она же вырыла эту землянку.

Целый месяц прожили они, как кроты, в земле. О Тонхак, как ни странно, не падал духом. Что ж, покровителям его пришлось убраться восвояси. Но они вернутся — он верил в это.

— Вот увидите, зацветут чиндалле́[27] и они придут сюда снова,— твердил О Тонхак.

Через месяц он вместе с семьёй, крадучись, перебрался в деревушку Сингван: там его не знали в лицо.

Хван Побэ купила маленький домик и сделала в кухне тайник, куда О Тонхак прятался, когда кто-нибудь к ним заходил.

Сын его носил теперь фамилию Ким, жене О Тонхак велел вступить в кооператив.

— Забудьте, что меня звали О Тонхаком,— чуть ли не каждый день твердил он.— Я Ким Сончхун, понятно? — И он угрожающе переводил взгляд с жены на сына.

— Понятно, понятно,— торопливо кивала тётушка Хван.

Шли дни. И вот однажды тётушка Хван явилась с собрания с ошеломляющей новостью: председателем кооператива выбрали Килле — бывшую их батрачку. Нет, этого вынести О Тонхак не мог. Килле! Скулы сводило при одном её имени.

— Надо их уничтожить, всех уничтожить! — скрипел он зубами.

Он стал выходить вечерами из дому, шнырять по деревне. Ему удалось подбросить в корм вола гвоздь, подсыпать песок в мотор, он поджёг даже дом Мёнгиля, да проклятые мальчишки подняли тогда шум. И Килле быстро прибежала спасать дом…

Таким был отец Чхонёна. А он, Чхонён, дружил с Мёнгилем. Какой ужасный путь выбрал О Тонхак! А ведь Чхонён когда-то верил ему!..

Да, не всё сразу осознал Чхонён. День за днём менялись его взгляды и представление о жизни, менялся он сам. Поездка в Пхеньян помогла ему понять многое. Всем своим существом ощутил он великую силу народа, понял окончательно, что с отцом ему не по пути. А после сбора, после рассказа матери Мёнгиля он возненавидел отца.

Он вырвется из этой грязной норы! И пусть даже все друзья отвернутся от него, он обо всём расскажет Мёнгилю. Сколько раз он уже решал сделать это, но у него не хватало мужества. Он боялся потерять друга. Чхонён знал: в тот самый миг, когда Мёнгиль обо всём узнает, он, Чхонён, навсегда останется одиноким.

Вот и сегодня: ведь он уже подошёл к воротам, а потом повернул назад. В который раз смалодушничал!

3

О Тонхак дрожал всем телом. Пака взяли! Только что об этом ему сообщила жена. «Конец… всё… конец… Всех выдаст… Этот мерзавец продаст…» Зубы его клацали, длинные волосы рассыпались по плечам, бледное, давно не видевшее солнечных лучей лицо походило на маску. И только заплывшие глазки по-прежнему зло сверкали.

— С ума сойти! Прямо сойти с ума! Вот горе-то!.. Ох, злая наша судьбина…— хватаясь рукой за сердце, причитала жена.

О Тонхак остановил на ней холодный взгляд.

— Ничего, ничего…— проворчал он.— Думаешь, со мной так легко справиться? — Похоже было, что он уговаривал сам себя.

— Замолчи! — От ярости у тётушки Хван даже губы дрожали.— Что ты можешь сделать? Вот возьмут меня… А всё из-за тебя! Тебе-то что, сидит, скрестив ножки, и всё! А я? Думаешь, за тебя отдуваться буду? И Пака ты погубил! Ох, беда, беда!..

О Тонхак покосился на жену, фыркнул.

— Брось молоть чепуху, противно слушать! Ну взяли этого дурака, а ты тут при чём? Ты же «вдова» — вот он к тебе и ходил. Сама говоришь, болтали…

— «Болтали»!.. Что ты знаешь, сидя-то взаперти? А найдут тебя, что будем делать? Эта… председательша… она же тебя как облупленного знает. А чего она каждый день в уезд шляется? Курсы у неё, видите ли, какие-то…

Она смотрела на него глазами, полными ненависти, а он уловил из её визга важную для себя новость — председательша повадилась ходить в уезд. Он прищурился и вдруг цепко схватил жену за руку.

— На курсы, говоришь, ходит?

— Отцепись! — окрысилась тётушка Хван.

— Не ори! — рявкнул О Тонхак.— Говори, ну! Каждый день ходит?

— А то… И чего ты злишься? — перетрусила тётушка Хван. Она знала своего мужа и боялась его.— Всё на мне срывает…

Но О Тонхак уже не слышал нескончаемого потока её слов. Какая-то мысль пришла ему в голову, мысль страшная, чудовищная…

— Во сколько она возвращается? Какой дорогой? — быстро спросил он.

Тётушка Хван нехотя отвечала. А он сидел поджав ноги, щурил по давней привычке глазки-щёлочки и думал. Пака схватили… Но он, О Тонхак, так просто в руки не дастся…

Картёжник и спекулянт Пак Пхунсам был в этом доме своим человеком. Но даже он не знал о существовании О Тонхака. Он ходил к одинокой вдове, доживавшей век вместе со своим угрюмым сыном. Тётушка Хван всячески высказывала Паку своё расположение, поила и кормила его и незаметно прибирала к рукам.

Это она надоумила Пака оклеветать старика Чинтхэ, когда сломался мотор на мельнице, по её наущению орал он у коровника всякие гадости деду Муниля, когда в желудке вола обнаружили гвоздь. Он же разносил по деревне тревожащие людей слухи.

Беспросветный пьяница, за деньги и водку он был готов на всё. Через Пака и тётушку Хван О Тонхак скупал потихоньку на рынке золото. Раз в неделю Хван Побэ ходила в уезд. Возвращалась она обычно поздно вечером, принося за пазухой золотые слитки, и Паку неизменно перепадало кое-что за посредничество.

Запах денег… Пак Пхунсам умел его чуять! Такой человек и нужен был до поры до времени О Тонхаку. Но теперь он стал опасен. Клубок начнут распутывать, от Пака ниточка потянется к Хван Побэ, а там и до него доберутся. Нужно выпутаться из этого клубка, и он знает, как это сделать. Вот только Чхонён… Как быть с Чхонёном? Разве не должен сын походить на отца? Вот он и походит… О Тонхак вздохнул. Ладно, с сыном он разбёрется. Сначала Хван…

Кто-то вошёл во двор. О Тонхак отступил в тёмный угол комнаты, но тревога оказалась ложной — это был Чхонён. О Тонхак мрачно воззрился на сына.

— Где был? — негромко спросил он.

Чхонён, не отвечая, снял кепку, повесил на гвоздь.

— Где был, говорю? — повысил голос О Тонхак.

— Почему ты всегда спрашиваешь? — с трудом выдавил из себя Чхонён и устало опустился на стул.

— Ты что затеваешь, а? Отвечай!

В одно мгновение О Тонхак очутился с ним рядом. Тётушка Хван, прислонившись к стене, тяжело дышала. У неё не было ни сил, ни желания вмешиваться.

Чхонён сидел, поглощённый своими думами, рассеянно глядя куда-то вверх, словно отыскивая что-то на потолке, и молчал. О Тонхак изменил тактику.

— Чхонён! — начал он вкрадчиво.— Ведь ты мой единственный сын. Кроме тебя, у меня никого нет. Ты один знаешь душу отца…

— Поглядите-ка на него! — расхохоталась вдруг тётушка Хван.— Чхонён — его единственный сын! Он, видите ли, знает душу отца!

— Помолчи-ка лучше,— бросил на неё косой взгляд О Тонхак.

— Чего ж молчать-то? — наклоняясь вперёд, едко спросила тётушка Хван и вдруг разрыдалась.

О Тонхак даже не взглянул на неё. Он всё пристальнее всматривался в сына. У того застыло на лице какое-то странное выражение, и, кажется, О Тонхак это выражение разгадал.

— Говори, что случилось?

Он потряс Чхонёна за плечо. Чхонён содрогнулся всем телом, и рука О Тонхака бессильно упала. Он не мог сдержать нахлынувшей вдруг ярости.

— Ты же мой сын! Знаешь, почему я терплю всё это? Потому что хочу вернуть нашу землю, наш мир… Вернуть для тебя! А ты? Нет, чтобы поддержать отца, ходишь как в воду опущенный…

Он смотрел на отвернувшегося от него Чхонёна полными злобы глазами.

— При чём тут земля? — пожал плечами Чхонён.

— Что-о-о? — задохнулся О Тонхак.

А сын продолжал:

— И что такое «наш мир»? Мир, в котором по корейской земле ходят оккупанты? — Теперь он смотрел О Тонхаку прямо в лицо.

— Что-о-о? — повторил О Тонхак.— Ах ты дрянь! Что ты сказал?

— Я всё обдумал… Я…— Чхонён слегка задыхался, готовясь произнести ужасные для отца слова.

И вдруг О Тонхак обрушил на сына страшный удар. Что-что, а бить он умел! Чхонён как подкошенный упал на пол. О Тонхак бросился на него. Из рассечённой губы Чхонёна хлестала кровь, он молча лежал на полу, стараясь прикрыть от ударов голову, а О Тонхак всю свою злобу, всю ненависть вкладывал в эти удары.

— Куда ходил, говори? — рычал он.

Тётушка Хван расширенными от ужаса глазами молча смотрела на мужа и сына.

4

С утра хмурилось серое небо. К вечеру пошёл мелкий, надоедливый дождик. Чхонён сегодня опять молчал весь день и даже своему другу Мёнгилю отвечал коротко и неохотно. Они как раз собирались домой, складывали учебники, когда в класс вошёл учитель Чансу.

— Чхонён, выйди на минуту,— сказал он, отводя глаза в сторону.

Чхонён медленно, с видимой неохотой вышел с учителем. В коридоре было многолюдно и шумно: ребята, смеясь и болтая, расходились по домам.

Через десять минут Чхонён возвратился. Лицо его было мертвенно-бледным.

— Что случилось? — встревожился Мёнгиль.

— Мама… Умерла мама…— угасшим, бесцветным голосом чуть слышно сказал Чхонён.

— Как?! — Мёнгиль выронил из рук портфель.

Чхонён молчал. Он потерянно стоял возле своей парты, и лицо его было каменным.

— Нет… Не может быть…

Мёнгиль подошел к другу, сжал ему руку.

— Она… Она… повесилась,— выдавил с трудом Чхонён, глядя остановившимися глазами куда-то в угол.

«Такое и в страшном сне не увидишь,— растерялся Мёнгиль.— Нет, это невозможно…»

Он схватил свой узелок с книгами и узелок Чхонёна:

— Что ж мы стоим? Бежим!..

Но Чхонён не двинулся с места. Он всё смотрел в угол, будто увидел там что-то очень для себя интересное. Мёнгиль схватил его за руку и потащил за собой.

Всё это время Муниль с Кёнпхалем стояли словно окаменев, тараща глаза от страха и изумления. Даже болтун Кёнпхаль не знал, что сказать в утешение. Теперь они, словно очнувшись, бросились вслед за друзьями.

— Как же ты теперь? — растерянно пробормотал Муниль, заглядывая в лицо Чхонёна.

Чхонён не ответил.

Так в молчании дошли они до дома тётушки Хван. Двор был полон народа. У самых дверей стояли мать Мёнгиля, дядюшка Хенгю, уездный уполномоченный Общественной безопасности. Увидев Чхонёна, мать Мёнгиля подошла к нему, взяла за руку. Он почувствовал тепло её руки, и вдруг лицо его покривилось, слезы хлынули из глаз, и он как маленький уткнулся ей в грудь. Она молча гладила Чхонёна по голове.

Кумушки, покачивая головами, судачили о том, как трудно будет парню жить одному, и вытирали длинными лентами, свисающими с их кофт, слёзы. Знали бы они, что за этим событием последует другое, не менее страшное…

Уполномоченный из уезда задал Чхонёну несколько вопросов, связанных со смертью тётушки Хван, но тот не мог сказать ничего вразумительного. Потом мать Мёнгиля увела Чхонёна к себе.

— Ночевать будешь у нас,— сказала она.

Весь вечер ребята не отходили от друга, старались, как могли, утешить его.

— Мы будем жить вместе,— сказал Мёнгиль, и мать его поддержала.

— Ты не один, Чхонён,— ласково сказала она.— Конечно, это огромное горе. Но ты не один, помни. Мир изменился. С тобой рядом твои друзья. И я тоже… Будешь теперь жить с нами. Станешь братом моему Мёнгилю.

Из глаз Чхонёна снова закапали слезы. Он плакал о погибшей матери, о своей незадачливой жизни, плакал от щемящего чувства благодарности. Друзья не знали, что творится в его душе, но у них тоже защипало в носу.

На другой день односельчане хоронили тётушку Хван. Чхонён больше не плакал. Он молча простился с матерью, сказал Мёнгилю, что сходит домой за вещами, и быстро пошел по узкой тропе к своему дому.

Нет, не может он переселиться к Мёнгилю! Не может войти в этот дом из грязного притона, в котором вырос! Войти к ним… всё равно что плеснуть чернила в светлый ручей. Только с чистой душой, в которой ничто не таится, мог бы стать он Мёнгилю братом.

«Как сказать о том, что отец мой — страшный, коварный враг, что он столько времени прятался, жил со мной под одной крышей?.. Может, лучше уехать, уйти куда глаза глядят, туда, где никто не знает меня? Да, так будет лучше!..»

Он подошёл к дому и остановился. Входить было страшно. «Ничего, больше я сюда не вернусь». Эта мысль возвратила Чхонёну мужество. Он толкнул дверь, вошёл и, не глядя по сторонам, прошёл прямо к сундуку с одеждой.

Вытащив большой платок, Чхонён расстелил его на полу и стал бросать на него свою одежду и книги. Он не чувствовал ни грусти, ни сожаления. Ему неожиданно стало легко.

И вдруг за спиной Чхонёна хлопнула дверь. Он вздрогнул, замер, боясь оглянуться. Руки его дрожали.

— Куда собрался? — раздался знакомый голос.

О Тонхак стоял в дверях, щуря узенькие глазки.

— Ну! Кого спрашиваю?!

— Я ухожу…— хриплым от волнения голосом сказал Чхонён.

— Куда?

— Куда-нибудь! Буду работать.

— Ага… Ясно…

О Тонхак двумя пальцами поднял опущенную голову Чхонёна и заглянул ему в глаза, будто желая прочесть тайные мысли сына. Чхонён вырвался и дрожащими руками принялся завязывать платок. О Тонхак рванул узел к себе, швырнул его в угол.

— Подождёшь меня,— распорядился он.— Уйдём вместе. Ночью…

— Нет! —в отчаянии крикнул Чхонён.— Нет! Не хочу!

О Тонхак, казалось, не слышал этого крика. Он помолчал, потом сказал тихо:

— Слушай, Чхонён, надо убрать одну женщину. Если останется она, погибнем мы. А нас ведь теперь двое на всём свете, разве не так?

Чхонёна словно ударили чем-то тяжёлым в грудь. О Тонхак говорил о матери Мёнгиля! Он не хотел уходить из Сингвана так просто, не рассчитавшись с ней.

«Как он ненавидит её! Почему? — в который раз подумал Чхонён.— Ведь он же сам издевался над ней. Она ему ничего плохого не делала…»

Сколько раз О Тонхак и тётушка Хван изливали на мать Мёнгиля потоки злобы, но никогда не мог Чхонён понять причин этого. Они ведь знали, как она относится к нему, их сыну, почему же они так ненавидели эту добрую, ласковую женщину?

«Может, я ошибаюсь? — лихорадочно думал Чхонён.— Может, он говорит не о ней? А если даже и так? Нужно предупредить, кого бы ни собирался погубить этот мерзавец».

Чхонён собрал все свои силы и посмотрел прямо в глаза О Тонхаку.

— О ком ты говоришь? — чуть слышно спросил он.

О Тонхак усмехнулся:

— А ты не знаешь? О председательше, о ком ещё?

Он словно выплеснул это слово — «председательша». Всё поплыло у Чхонёна перед глазами. Какое страшное испытание ему предстоит!..

Он без сил опустился на кан.

5

Мать Мёнгиля с утра отправилась в город. Было уже больше десяти вечера, а она всё не возвращалась. Впрочем, Мёнгиль не волновался: последнее время она часто задерживалась. Вместе с Мунилем и Кёнпхалем он ждал Чхонёна, но тот почему-то не шёл.

— Сходим за ним? — не вытерпел наконец Кёнпхаль.

— Правда, пошли,— поддержал его Муниль и вопросительно взглянул на Мёнгиля.

Мёнгиль недоумевал: куда, в самом деле, девался его друг? Пошёл за вещами и как в воду канул.

Кёнпхаль решительно встал, взял со стола кепку. Поднялся и Мёнгиль. И как раз в этот момент в дом ворвался Чхонён.

— Мёнгиль, беда! — задыхаясь от бешеного бега, с трудом проговорил он.

Больше он ничего не мог выговорить, только шумно дышал. Схватив Мёнгиля за руку, он потащил его к выходу.

— Подожди, в чём дело? — упирался Мёнгиль.

— Мать!.. Мама твоя в опасности!

Мёнгиль замер на месте, вглядываясь в лицо друга.

— Её поджидают… Ждут её возвращения из уезда…

— Кто? — в один голос крикнули все трое.

— Мой отец…— выдохнул еле слышно Чхонён.

— Что-о-о?

Они прямо остолбенели. У Чхонёна — отец?! Разве он не погиб при бомбёжке? Не повредился ли их друг от горя в уме?

— Постой, не спеши.— Мёнгиль изо всех сил старался казаться спокойным.— Скажи, в чём всё-таки дело?

— Да некогда же! Нет времени! Надо маму твою спасать! — в отчаянии простонал Чхонён и первым выскочил из комнаты.

— Пошли! — крикнул Мёнгиль друзьям.

Даже не надев стоящие у двери башмаки, ребята бросились вслед за Чхонёном.

Мать Мёнгиля шла одна по тёмной дороге. Молодой месяц недвижно стоял на западе, освещая неярким светом тёмные, поросшие лесом склоны гор. Дул ветерок, звенели цикады.

Идти было легко и радостно. Сегодня они говорили о строительстве в уезде новых школ. Как это прекрасно — такая забота о детях!.. Она вдруг вспомнила своё недавнее выступление на сборе, счастливые молодые лица, словно бутоны будущих прекрасных цветов, и среди них лицо её сына. Когда-то она бродила с ним, маленьким, по дорогам в поисках пропитания… До сих пор щемит сердце при одном только воспоминании. И будто отгоняя тяжёлые мысли, мать Мёнгиля тряхнула головой.

Зато теперь… Разве не играет на лице её сына счастливая, радостная улыбка, разве не звенит песней его молодой голос? Он председатель совета отряда, ведёт за собой ребят, его любят и уважают в школе…

Она медленно шла по дороге и улыбалась своим мыслям. Мёнгиль будет, наверное, агрономом. Доживёт ли она до этого счастливого дня?

Она вспоминала письма своего погибшего мужа, и слова его гнали усталость прочь и приносили ей бодрость духа.

Месяц закрыли чёрные тучи. В чернильной мгле ничего не было видно. Шумели на ветру осины. И вдруг к их шуму прибавился другой, посторонний звук… Казалось, крупный зверь, осторожно ступая мягкими лапами, пробирается на дорогу. Снова выплыл узкий серп месяца, и в свете его прямо к матери Мёнгиля метнулась неясная тень. Раздалось какое-то звериное рычание, сверкнул нож…

И вдруг ещё одна тень скользнула на дорогу. Кто-то быстрый и смелый бросился ей на помощь. Тени слились, хриплый возглас разрезал тишину ночи. А потом послышался топот бегущих ног. По дороге стремглав летели Мёнгиль, Чхонён и Муниль. Мёнгиль бросился к матери, прильнул к её груди.

Она обняла его и заплакала. А у ног её тот, кто был второй, выскользнувшей из леса тенью, крепко-накрепко связывал негодяя, напавшего на неё.

Подоспели люди из отряда обороны — их привёл Кёнпхаль. Все вместе дошли до околицы. И здесь, у первого фонаря, взглянув на связанного бандита, Кёнпхаль с Мунилем замерли от изумления. Длинные космы, бледное, заросшее щетиной лицо… Да ведь…

И вдруг Муниль изо всех сил саданул Кёнпхаля в бок.

— Ой! — взвизгнул Кёнпхаль, но всё-таки посмотрел туда, куда показывал ему взглядом друг.

Они узнали и вторую тень: высокий, плечистый «прохожий», тот, кого выслеживали они возле дома Мёнгиля. Теперь он был в форме офицера Общественной безопасности. Вот он улыбнулся Мёнгилю, кивнул ему, как старому своему знакомому. Значит, Мёнгиль его знал?

Да, Мёнгиль знал этого человека. Именно ему рассказывал он о том, что у коровника появился «нечистый дух», по его просьбе говорил обо всём, что случалось в деревне, учителю Чансу. Но даже друзья Мёнгиля ничего не знали об этом. Ох и ругали же они его потом за скрытность!

Наконец-то поймали гнусную нечисть! Ну, а что делать с Чхонёном? Что он за человек, в самом-то деле?..