Огнем опаленные

ВАЛЯ

Виктор возвращался с очередного задания. Он шел лесом. Шел почти круглые сутки, останавливаясь лишь ненадолго перекусить или поспать часика два. Потом вновь шел. Идти было тяжело. В лесу глубокий снег, а выйти на дорогу нельзя — почти беспрерывным потоком к фронту шли машины. Проваливаясь по колено в снег, оставляя за собой глубокий след, он упорно, шаг за шагом продвигался к линии фронта — оставалась добрая сотня километров. «Вот бы лыжи, — думал Виктор, — за один день можно было пройти». Но лыж не было, а без них и десять километров в сутки — хороший переход.

Намаявшись за день, Виктор присел у высокой ели, перекусил и, привалившись спиной к стволу, задремал.

— Руки вверх! — разбудил его окрик.

Сна как не бывало. Виктор медленно поднял руки. Оглянулся.

Рядом стояли двое на лыжах. В руках автоматы.

— Кто такой?

— А вы кто?

— Вопросы задаем мы! Кто такой?

— Прохожий.

Спрашивал высокий стройный мужчина, в перепоясанной армейским ремнем телогрейке, сдвинутой на затылок каракулевой кубанке.

На Виктора внимательно смотрели строгие глаза. Второй был невысокого роста, щупленький паренек лет шестнадцати в длинной и широкой телогрейке, перетянутой в поясе узким брючным ремнем.

— Оружие есть?

— Нет.

— А ну, Сашок, — обратился высокий к пареньку, — подойди посмотри.

Саша неожиданно быстро и ловко подскочил к Виктору и сноровисто прохлопал его по бокам, груди…

Теперь они шли втроем. Шли медленно, потому что Виктор, проваливаясь на каждом шагу в снег, сильно тормозил движение.

— Стой! — сказал высокий. — Дальше так не пойдет. С такой скоростью мы и до вечера не дойдем до своих. Вот что, мы здесь посидим, а ты, — сказал он, обращаясь к Саше, — сбегай и принеси для него лыжи.

Через час, дружно взмахивая палками, все трое ходко шли по проложенной Сашей лыжне. Лыжня сначала шла прямо, потом, попетляв среди густых зарослей подлеска, неожиданно вышла на небольшую, хорошо обжитую полянку.

Вокруг полянки было видно несколько землянок с конусными крышами. Еще на дальних подходах к поляне Виктор заметил в лесу хорошо замаскированные сторожевые посты, которые их не останавливали: очевидно, Сашок, когда бегал за лыжами, предупредил. Ни на поляне, ни возле землянок никого не было — то ли после ночного задания люди отдыхали, то ли предупрежденные тем же Сашей они пока сидели в своих землянках.

Виктора подвели к одной из них. Высокий, оставив его на попечение Саши, спустился вниз по ступенькам.

Прошло не менее получаса, прежде чем он вновь показался из землянки: «Заходи», — произнес он, пропуская Виктора в приоткрытую дверь.

В землянке, помимо Виктора и его рослого конвоира, находились еще трое. Они сидели на сколоченных из тонких бревнышек нарах, застеленных немецкими плащ-палатками. Перед ними на столе ярко горела коптилка, сделанная из медной гильзы снаряда.

Все трое приблизительно одинакового возраста — по тридцать пять — сорок лет. Один из них, стриженный наголо, сворачивал карту.

Все трое молча разглядывали Виктора. Виктор тоже смотрел на них, пытаясь угадать, кто же из них командир. Стриженный наголо был, очевидно, кадровым офицером — уж очень ладно на нем сидела гимнастерка с подшитым белым подворотничком.

Двое других наверняка до войны и формы-то не носили.

Военные гимнастерки сидели на них по-граждански, словно обычные рубашки. Рядом со стриженым сидел темноволосый человек в очках с маленькими усиками — ни дать ни взять колхозный бухгалтер или счетовод — только брезентового портфеля не хватает. По другую сторону от «бухгалтера» сидел круглолицый с короткой стрижкой человек.

— Ну, — нарушил молчание «бухгалтер», — рассказывай.

— А что рассказывать?

— Кто таков, откуда, куда?

— Мне нужен командир отряда.

— А больше тебе никто не нужен?

— Я серьезно. Есть среди вас командир?

Все находившиеся в землянке заулыбались.

— Ну, хватит, — продолжал «бухгалтер». — Делу время, потехе час. Некогда нам с тобой шутками заниматься. Выкладывай — кто, откуда, куда?

— Мне тоже не до шуток. Буду говорить только с командиром либо с кем-нибудь из командования отряда, заместителем или начальником штаба. Но говорить буду только с одним человеком. Один на один.

— Ну, парень, ты начинаешь нас смешить. А что, если я тебя отправлю сейчас на губу? Может быть, ты там поумнеешь?

— Я еще раз прошу дать мне возможность встретиться с кем-либо из командования. А шуткам действительно здесь не место.

— Ну, ладно, — усмехнувшись, сказал «бухгалтер». — Товарищи, выйдите, пожалуйста, на минутку, оставьте меня с ним одного. Говори, — сказал он, когда все вышли.

— У вас есть рация?

— Допустим.

— Я прошу вызвать вашего радиста. Пусть передаст на Большую землю шифровку, которую я составлю. Там вам дадут разъяснения — кто я такой. А пока дайте мне возможность обсушиться и отдохнуть.

— А на словах мне ты можешь сказать, кто ты?

— Могу, но вы не поверите.

— А все-таки.

— Разведчик. Работаю по заданию в тылу. Возвращаюсь на Большую землю к своим. Но об этом, кроме вас, никто не должен знать.

— Хорошо. Подожди минутку. — «Бухгалтер» встал, подошел к двери и выглянул наружу. — Сашок! — крикнул он.

— Есть! — откликнулся голос все того же паренька, который сопровождал Виктора.

— Ну-ка сбегай, позови Тоню.

Через несколько минут дверь открылась, и в землянку вошла девушка в накинутой на плечи телогрейке.

— Вы звали меня, Иван Филиппович?

Виктор, присевший по приглашению «бухгалтера» на край нар, оглянулся.

— Виктор!

— Тоня!

Молодые люди бросились друг другу навстречу.

— Какими судьбами?

— А ты давно здесь?

Перебивая друг друга, не обращая внимания на удивленно глядевшего на них Ивана Филипповича, они засыпали друг друга вопросами.

— Ну, — наконец перебил их Иван Филиппович, — я вижу, никакой шифровки на Большую землю не надо, все и так ясно. Вот что, Тоня, — продолжал он, — забирай товарища к себе в землянку. Я понял, что ему действительно лучше с остальными нашими без нужды не встречаться, а у тебя он отдохнет спокойно. О делах поговорим после.

Землянка, она же радиостанция, куда Тоня привела Виктора, оказалась очень маленькой, но по-женски уютно обставленной комнаткой, разделенной на две половины плащ-палаткой. В одной половине — жилой — находился сколоченный из бревнышек топчан, аккуратно застеленный одеялом, небольшой столик и полочка со столовой утварью.

В другой половине, на прикрепленном к стене столе, стояла радиостанция, маленькая скамья, на которой могли уместиться два человека в ожидании связи. Напротив радиостанции стоял большой обрубок дерева, поставленный на попа и служивший, видимо, табуреткой во время работы.

Тоня усадила Виктора на топчан — ближе к столику, быстро поставила банку консервов, хлеб. Она куда-то убежала, а через несколько минут появилась с тремя котелками. В землянке нестерпимо вкусно запахло кислыми щами, картошкой с мясом. В третьем котелке что-то плескалось. Виктор заглянул.

— Это водка, — сказала Тоня. — Ты весь промок. Выпей немного, а то простудишься.

Она быстро нарезала хлеб, открыла банку консервов, налила в тарелку щей, в кружку налила водку и все это пододвинула Виктору.

— Ешь, а я сейчас. — Она опять вышла из землянки.

Виктор с удовольствием глотнул обжигающую жидкость, закусил луком, обмакнув его в соль, и принялся за горячие ароматные щи.

Пока он ел, вернулась Тоня. На этот раз она притащила целую охапку одежды — белье, брюки, гимнастерку, сапоги, телогрейку.

— Переоденься, — сказала она, — а я твое все выстираю и высушу, пока ты будешь спать.

Она то подливала Виктору щей, то подкладывала тушенной с мясом картошки, обильно добавляя в нее жирные, ароматные мясные консервы. Все это делала быстро, непринужденно, как радушная хозяйка, встретившая своего давнего друга. Виктор чувствовал себя хорошо и уютно.

— Вот и отлично, — сказала Тоня, когда Виктор, наконец, отодвинул миску. — А теперь переодевайся в сухое и спать. — И она скрылась за занавеской.

За многие беспокойные дни и ночи на чистой простыне, под одеялом, на белой подушке, в сухом чистом белье Виктор впервые заснул по-настоящему крепко и спокойно. Так крепко, что не сразу проснулся, когда почувствовал, что рядом кто-то лежит. По привычке он не открыл глаза, не пошевелился — сначала вспомнил: где он. Только потом открыл глаза.

В землянке едва мерцала коптилка. Рядом с ним, поверх одеяла, одетая, накрывшись телогрейками, спала Тоня. «Черт! — ругнул себя мысленно Виктор. — Как же я не подумал, что ей-то спать негде».

— Тоня, — сказал он, дотронувшись до ее плеча, — ложись, я встану.

— Спи, спи, мне скоро выходить на связь. Потом лягу.

Утром отоспавшийся и отдохнувший Виктор составил подробное донесение. Антонина зашифровала и передала его во время дневного сеанса. Вечером они получили ответную шифровку. Виктора поздравляли с выполнением задания, предлагали два-три дня отдохнуть в отряде, сообщали новый маршрут и место перехода через линию фронта. Отдельно командиру отряда предписали оказать Виктору необходимую помощь, обеспечить условия отдыха. Тоню тоже просили лучше устроить Виктора и проследить, чтобы он ни в чем не нуждался.

Но Виктор и так ни в чем не нуждался. Тоня ухаживала за ним, как за маленьким ребенком.

На следующий день перед обедом отправила его в баню. Одна из землянок в отряде была приспособлена под баню. Посреди землянки, подальше от входа, был сложен из булыжника большой очаг. Топилась баня по-черному.

Воду грели в деревянной бочке, опуская в нее раскаленные булыжники. Виктор любил попариться — усталость как рукой снимает.

Когда распаренный Виктор лежал на полке, осторожно захватывая веником из-под самого потолка воздух погорячее, и легкими взмахами, чтобы не ошпариться, плавно опускал его себе на тело, в дверь постучали.

— Виктор, — раздался за дверью голос Тони.

— Что?

— Ты жив?

— Все в порядке. А что?

— Очень ты долго. Я уже начала беспокоиться — не угорел ли?

— Да нет, все хорошо.

— Ну, ладно. Ты там не долго, смотри. Я вот тебе принесла квасу. На, возьми.

Дверь на секунду приоткрылась, в образовавшуюся щель Тоня просунула котелок и поставила его на пол.

Это был деревенский хлебный квас. Наверху плавал густой слой лесной брусники.

Квас был холодный и душистый. Виктор напился, плеснул квасу на раскаленные булыжники очага, и воздух наполнился запахом деревенской избы в день выпечки хлеба.

Два дня Виктор почти не выходил из землянки. Спал, просыпался, ел и вновь спал. От этих двух дней в памяти у него сохранилось приятное ощущение теплоты, покоя и уюта. И еще запомнились заботливые Тонины руки, которые во сне поправляли на нем одеяло, стирали, гладили и штопали одежду, приносили еду, подкладывали в его миску лучшие куски, — руки, остригшие его отросшую шевелюру…

Однажды вечером они сидели у радиостанции. Тоня только что окончила очередной сеанс связи и переключила приемник на Москву.

— Ты давно не был на Большой земле?

— Около месяца.

— Что там у нас нового?

— Да почти все без изменений. Все ребята на заданиях. Несколько человек отдыхают, но, наверное, скоро тоже уйдут.

— Из наших старичков ты кого-нибудь видел?

— Видел Василия Лапишева — он недавно вернулся. Гаевого видел. После ранения его перевели временно работать в штабную радиостанцию, так что они теперь там вдвоем с Сашей Михайловым работают.

— А про Мишу Звонарева что-нибудь слышал? Где он теперь? — дрогнувшим голосом тихо спросила Тоня.

— Не знаю. Мишу я давно не видел. Пожалуй, с тех пор, как мы вместе с тобой были в группе Василия. Как он тогда ушел, с тех пор я ничего о нем не слышал.

Тоня молчала. Разговор оборвался. Но Виктор чувствовал, что она ждала и надеялась услышать что-то о Мише.

…В глухом лесу затерялась эта крохотная избушка. До войны смастерили ее себе охотники, приезжающие сюда побродить по зимнему лесу, пострелять дичь. Много, наверное, необыкновенных историй было рассказано в этих стенах.

И теперь избушка сослужила добрую службу. Затерянная в самой непролазной лесной глухомани, она была скрыта от непрошеных гостей. Найти ее мог только человек, хорошо знающий эти леса. Вот и собрались в ней беженцы из окрестных деревень. Старики, женщины да дети.

Сначала поселилось в ней несколько человек. Потом жильцов прибавилось. Наконец, избушка не могла уже вместить всех. Рядом с ней вырыли одну землянку, другую. Вырос вокруг целый подземный городок. В избушке вдоль стен — нары, посредине длинный стол, в углу печка.

У единственного небольшого окошка на нарах, закутанный в одеяло, лежал человек. Несколько дней назад женщины нашли его в лесу. Весь в крови лежал он в овражке, куда они пошли за малиной. Принесли в дом, промыли раны, обложили их подорожником — лекарств не было, перевязали бинтами из простыни. Так и лежит он, не приходя в сознание. Молодой, совсем еще мальчишка. Ни документов, ни оружия при нем не было. Кто такой — неизвестно.

Женщины поили его отваром из лесных ягод и хвои, по очереди дежурили возле него. Вот и сейчас сидит рядом с ним одна. Вяжет. Временами посматривает на раненого — не очнулся ли, не надо ли чего ему. В комнате тишина. Только постукивание вязальных спиц да уютное пение сверчка. Женщина вдруг откладывает свое вязание, склоняется к больному — показалось, что-то сказал он или простонал в беспамятстве.

Словно в ответ на ее взгляд, ресницы раненого дрогнули, он шевельнулся и открыл глаза.

— Пить, — чуть слышно проговорил он.

Женщина кинулась к столу, схватила кружку и, придерживая перевязанную голову, стала осторожно поить его отваром.

А через две недели он уже без посторонней помощи вставал с нар, осторожно, придерживаясь за край нар, доходил до дверей, выходил на улицу и садился на ступеньки избушки погреться на солнышке, подышать свежим воздухом.

Здоровый молодой организм быстро восстанавливал силы, и Михаил Звонарев уже прикидывал, когда он сможет вернуться к своим на Большую землю.

На третий день Тоня по просьбе Виктора достала у партизан карту, и он целый день просидел за изучением, стараясь запомнить названия всех деревень по новому маршруту, расположение дорог, лесов. Сотни раз, вглядываясь в карту, он закрывал глаза и мысленно старался до мелочей представить ее себе. Просил Тоню проверить его и называл все населенные пункты с севера на юг, с запада на восток, потом в обратном порядке. Для самопроверки чертил на листе бумаги весь маршрут и прилегающие к нему участки, а затем сверял свой чертеж с картой.

…Утром Виктора провожали. Он был в своей старой, потрепанной одежде, с тем же холщовым мешком за спиной.

Кроме Тони, провожать Виктора пошел заместитель командира отряда. Тот самый в очках и с усиками щеточкой, которого Виктор прозвал в первый день «бухгалтером».

По рассказам Тони — самому ему так и не довелось поближе познакомиться — Виктор знал, что Иван Филиппович — бывший учитель. С первых дней оккупации пошел в лес, а потом после организации отряда был назначен заместителем командира. Отряд был не очень большой, но действовал активно. Базировался он не в одном месте, а повзводно — так было легче маскироваться зимой, да и радиус действия значительно расширялся.

У отряда на счету было уже много уничтоженных гитлеровцев, разгромленных комендатур, подорванных поездов, автомашин и взорванных мостов.

Третьим провожающим был Саша. Тот самый Сашок, который так тщательно обыскивал Виктора в первый день их знакомства. Теперь Иван Филиппович дал его Виктору в проводники до расположения другого взвода.

Шли не торопясь, широким размашистым шагом. Сухой пушистый снег мягко шуршал под лыжами. Виктор шел на лыжах, подаренных ему Иваном Филипповичем. Утренний морозец приятно обжигал лицо. Незаметно прошли около пяти километров. Здесь надо прощаться, кончилась зона постов отряда, дальше Виктор и Саша пойдут одни.

— Ну, Виктор, — первым заговорил Иван Филиппович, — желаю тебе удачи. Дожить до конца войны, до победы.

Они крепко пожали друг другу руки, обнялись.

— Спасибо, Иван Филиппович. Постараюсь дожить. — Он повернулся к Тоне. — До свидания, Тоня. Спасибо тебе за все.

— До свидания, Виктор, — Тоня поцеловала Виктора, потом крепко, по-мужски пожала ему руку. — Ну, давай! — сказала она традиционные слова напутствия и, толкнув его в плечо, отступила назад.

…Виктор и Саша быстро шли на лыжах. Иногда останавливались, осматривались, прислушивались и вновь устремлялись вперед. Уже добрый десяток километров позади. Скоро их путь должна пересечь шоссейная дорога. Они пошли медленнее, внимательно вглядываясь, вслушиваясь в каждый звук. В лесу было тихо. Только иногда с гулом срывались с высоких деревьев шапки снега. Потрескивали замерзшие стволы деревьев да легко шуршал снег под лыжами. Время от времени они натыкались на заячьи следы. Даже не верилось, что где-то рядом враг, что идет война, страшная война не на жизнь, а на смерть.

Через некоторое время послышался шум моторов — значит, шоссе близко. Они стали продвигаться еще медленнее, еще осторожнее. Наконец подошли к опушке — впереди шоссе. По нему почти непрерывным потоком в одну и другую стороны шли машины. Шли в одиночку и небольшими колоннами по три-четыре машины.

Виктор с Сашей постояли, посмотрели. Дальше идти невозможно — придется ждать вечера. Немцы опасаются ездить с наступлением темноты: не дают им покоя партизаны.

Делать нечего. Пришлось вернуться назад, забраться в гущу леса и устроить привал. Разогрели на сухом спирте банку консервов, поели, наломали елового лапника и прилегли отдохнуть.

— Ты давно в отряде? — спросил Виктор.

— Почти с первого дня. Осенью сорок первого к нам в деревню пришли немцы. Сперва все было тихо, спокойно. А потом начались аресты. Первыми арестовали Капманов. Их забрали всей семьей. Забрали и увезли. В город, говорят. Так больше мы их никого не видели. Иудам, говорят, нечего делать в новой Германии. Потом стали коммунистов, комсомольцев забирать. Забрали и мою мать. Отец-то в армию ушел. Где он сейчас, и не знаю. Должно, воюет где-то. Всех, кого позабирали, сначала держали на скотном дворе. Потом увезли. Тоже, сказали, в город. Только потом мы узнали — расстреляли их. А с ними и маму… — Он на минуту умолк. Тяжело вздохнул. Потом заговорил снова.

— Тогда и я в лес ушел. Из нашей деревни многие поуходили. И я упросил Ивана Филипповича взять меня. Он у нас до войны в школе учителем был.

Зимой смеркается быстро. Виктор и Саша с наступлением сумерек подошли ближе к шоссе. Все реже и реже проходили машины, движение постепенно замирало. Можно было рискнуть. И они, выбрав момент, никем не замеченные, проскочили на ту сторону и вновь легко и быстро заскользили по лесу.

Прошли уже около двух километров, когда совсем рядом услышали шум заработавшего мотора.

— Что за чертовщина, — остановился Саша. — Откуда в лесу быть машине? Здесь и дороги-то нет. Неделю назад я ходил — тут ничего не было.

Мотор несколько раз резко изменил обороты и ровно загудел на высоких оборотах.

— Пошли посмотрим, — сказал Виктор и осторожно стал продвигаться вперед.

Они медленно, шаг за шагом шли на звук. И вдруг совершенно неожиданно вышли на дорогу.

В лесу была вырублена свежая просека. По бокам ровными штабелями аккуратно уложены срубленные деревья. Хорошо укатанная дорога шла в глубь леса, в ту сторону, откуда доносился шум мотора.

Ночь была темная. Спрятанная за густыми облаками луна, освещая землю неровным загадочным светом, бросала обманчивые подвижные тени и вновь скрывалась, делая темноту еще непрогляднее.

Они сняли лыжи, чтобы не оставлять следов, и осторожно пошли по дороге, готовые каждую секунду скрыться в лесу.

А лес молчал. Только все громче доносился шум работающего двигателя.

Вдруг впереди, совсем рядом, показался полосатый шлагбаум, перекрывающий дорогу. А рядом с ним — навес. Под навесом маячила фигура часового. Они быстро юркнули в лес и затаились у штабеля бревен. Тихо. Все спокойно. Так же ровно гудит мотор. Значит, их не заметили. Это хорошо. Но придется идти лесом. Только было пошли, заметили табличку, прибитую к дереву со стороны дороги. Подошли. Прочитали: «Achtung! Minen!» Только этого не хватало — зашли ночью в лесу на минное поле.

Пришлось след в след по старым своим следам идти обратно к дороге и по самому ее краю, рискуя каждую секунду быть замеченными часовыми, идти вдоль дороги подальше от шлагбаума.

Каждый шаг, каждое легкое поскрипывание снега под ногами отдавалось громкими толчками сердца. Но часовой, рядом с которым работал двигатель, не слышал ни их шагов, ни тем более громких ударов сердца.

Наконец, отойдя на безопасное расстояние, они вновь вошли в лес.

«Что же теперь делать? — думал Виктор. — Идти ночью по незнакомому лесу к минному полю — глупо. Нарвешься на мину. Искать другого подхода к охраняемому участку еще глупее. Здесь хоть известно, где его начало, да и предупреждающая надпись о минах только у дороги. Со стороны леса ее наверняка нет. Уходить по своему маршруту, так и не узнав, что здесь прячут немцы? Это исключено. Ждать на месте рассвета нельзя. Утром будут замечены следы — наследили они порядочно, и их сразу обнаружат. Надо уходить, сделать лесом большой крюк, а на рассвете подойти осторожно с другой стороны».

Они вновь встали на лыжи и двинулись, описывая большой полукруг по лесу.

Но зимой ночи длинные. Рассвет еще далеко. Они успели обойти вокруг и вновь услышали звук двигателя, когда едва минула полночь. Приходилось ждать. Теперь, когда торопиться было некуда, Виктор прислушался к звуку работающего двигателя. «Да это и не автомашина вовсе. Это движок походной электростанции так работает», — решил он. «Наверное, для освещения», — подумал Виктор. Пришлось целую ночь ждать. Разговаривать боялись — кто знает, где немцы. Может быть, в темноте не разглядели, а они здесь совсем рядом. Так и сидели молча до самого рассвета. Время тянулось медленно. Тишина леса и вынужденная бездеятельность угнетали.

Наконец начало светать. Темное небо приобрело свинцово-серый оттенок, воздух посинел, потом стал перенимать цвет неба. И тут же, словно по команде, пару раз чихнув, остановился движок — немцы аккуратный народ, — освещение больше не нужно. И сразу наступила звонкая тишина. Такая, что сломай сучок — и кажется, треск его слышен на весь лес.

Крупными хлопьями посыпал снег. «Это хорошо, — подумал Виктор. — Заметет наши следы у дороги. Но как бы не ухудшил видимость».

Они осторожно, еле переступая лыжами, пошли вперед, цепко всматриваясь в каждый бугорок, каждую неровность — не нарваться бы на мину.

Впереди показалась полоса леса, аккуратно расчищенная метров на двести от подлеска. Срубленный подлесок тут же был уложен в ровные штабеля хвороста. За расчищенной полосой — изгородь с колючей проволокой. А дальше ничего не видно.

«Расчищенная полоса — минное поле, — решил Виктор. — Здесь не пройти. Но как же заглянуть по ту сторону колючки?» Он огляделся.

— Смотри, — сказал Саша, указывая в сторону.

Метров за триста от них — небольшой косогор, на нем несколько могучих, возвышающихся над всем лесом елей.

— Оттуда, я думаю, далеко видно.

Когда Виктор влез на дерево, он увидел совсем рядом, в каких-нибудь двадцати метрах, свежесрубленный дом. Из трубы поднималась струйка дыма. «Немцы», — подумал он. А дальше за колючей проволокой — ровные ряды ящиков, покрытых маскировочной сетью. «Снаряды», — определил Виктор. Немного поодаль — длинные тела авиационных бомб. «Склад боеприпасов».

Он быстро соскользнул с дерева. «Надо срочно сообщить нашим. Неспроста немцы за неделю устроили этот склад, — подумал он. — И быстрее уходить, пока не заметили. Только взглянуть на дом, узнать, что там».

Он прошел несколько шагов по еловому подлеску и стал наблюдать за домом.

Вдруг совсем рядом раздались шаги. Кто-то шел по лесу, тихонько насвистывая немецкую песенку. «Немец», — подумал Виктор. И тут же увидел его.

Из-за кустов появился немец. Какую-то секунду они оба оторопело глядели друг на друга.

Виктор первым тугой пружиной прыгнул на немца, стараясь своим весом сбить его с ног и руками схватить за горло. Но немец встречным ударом отбил его руки, и Виктор промахнулся. От толчка оба упали. Но тут же вскочили. Виктор вновь бросился на него. У немца падали брюки. Левой рукой он лихорадочно подтягивал их, а в правой сверкнул нож, длинный и узкий. У Виктора оружия не было.

Виктор заметил нож, которым немец хотел нанести ему удар снизу, и попытался схватить руку немца, но промахнулся, и нож вонзился в кисть руки. Несмотря на боль, Виктор заученным движением ударил немца под локоть, выворачивая руку, и тот выпустил нож. Они вновь упали, вцепившись друг в друга. Вдруг что-то хрустнуло, немец беспорядочно задергался, всхрапнул и затих — это подошедший сзади Саша ударом автомата помог Виктору.

Виктор вскочил. Его еще била нервная дрожь напряжения схватки, но нельзя терять ни секунды, и они бросились к своим лыжам.

Раненая рука Виктора распухла, кровоточила, но идти нужно как можно скорее. Шли ходко. Поднявшаяся утром метель все усиливалась, и ей теперь радовались — она надежно заметала следы: через час-два от них ничего не останется.

Саша уверенно вел его через лес, и к середине дня они были на месте.

Виктор составил донесение, а Саша сразу же ушел с ним обратно — радиостанция была только в одном взводе отряда, в том, из которого они ушли.

Дальше Виктору идти было пока нельзя. Покажись он с раненой рукой, при первой же проверке документов на нее обратят внимание и задержат. Поэтому он решил несколько дней переждать в отряде.

Здесь все было так же, как и в том взводе. Те же небольшие землянки, так же хорошо организованная охрана лагеря. Во всем чувствовался порядок и дисциплина. Виктора поместили в землянке разведчиков. Правда, самих разведчиков не было. Все они ушли на задание, так что Виктор оказался предоставленным сам себе.

Он взял из аптечки разведчиков свежие бинты, йод, перевязал руку. На полочке, прибитой к стене, лежало несколько книг, Виктор просмотрел их. Маленькая книжечка «Спутник партизана», томик Лермонтова, два томика Пушкина, несколько школьных книг по литературе для разных классов, большая книга «Песни народов СССР», «Три мушкетера» Дюма.

Взяв с полки Дюма, Виктор устроился на нарах, пододвинул ближе коптилку и погрузился в чтение.

К вечеру следующего дня пришел Саша. Он принес ответ на радиограмму Виктора. В ответной шифровке ему предписывалось по возможности в кратчайшие сроки перейти линию фронта.

Рука здорово болела. Ее всю раздуло. Входное отверстие раны между большим и указательным пальцами левой руки, выходное около запястья начали гноиться — очевидно, грязный кортик занес инфекцию. Виктор промазал руку йодом, засыпал рану стрептоцидом, перевязал ее так, чтобы было удобно держать лыжную палку, и решил все же утром идти.

По распоряжению Ивана Филипповича провожать Виктора до прифронтовой полосы пошли несколько партизан, а в течение первого перехода шла даже целая группа, которая отправлялась на задание в попутном направлении.

Вышли рано утром, еще затемно. Вся группа растянулась длинной цепочкой, выслав вперед двух человек для разведки. Зимой в лесу было спокойно — с наступлением холодов немцев туда силой не затащишь.

Огромные леса надежно охраняли партизан. Опасность подстерегала их только у населенных пунктов, где при подходе к прифронтовой зоне квартировали немецкие части или располагались полицейские. Серьезные трудности возникали при переходе через шоссейные или железные дороги, по которым в дневное время почти всегда непрерывно катились машины.

Группа шла довольно быстро. Иногда приходилось делать большой круг, чтобы обойти населенный пункт или железнодорожную станцию.

К концу дня прошли более пятидесяти километров. Ночевать решили в маленькой глухой деревушке, расположенной в стороне от основных дорог. Маловероятно, чтобы в ней были немцы. Лес примыкал к деревне почти вплотную. Подошли к опушке, расположились отдохнуть, в деревню для проверки обстановки послали двоих партизан. Те скоро вернулись: «Все в порядке — в деревне ни немцев, ни полицаев нет. Можно идти».

Для ночлега присмотрели дом, расположенный ближе других к лесу. Хозяева — старик со старухой. Обоим за шестьдесят. Встретили приветливо, без опаски: «Заходите, заходите, милые. Будете дорогими гостями».

В избе жарко натоплено. В красном углу — иконы, целый иконостас. У икон горит лампадка.

Бабка засуетилась, забегала, из подпола достала кислой капусты, поставила варить картошку. Дед откуда-то вытащил спрятанную бутылку самогонки.

Партизаны достали хлеб, концентраты, банки трофейной свиной тушенки.

Дед и бабка суетились, подавали все на стол. Но когда хозяев пригласили ужинать, те наотрез отказались: «Мы только что поужинали».

Хорошо после целого дня пути по заснеженному морозному воздуху посидеть в тепле, поесть нехитрой солдатской каши, круто заправленной мясом, попить горячего чая из самовара. Сидели за столом распаренные, разомлевшие.

Все устали.

Хозяева немного постояли в комнате у печки, потом ушли за перегородку и замолкли.

В самый разгар чаепития с резким ударом открылась дверь.

— Руки вверх! Ни с места! — И поверх голов прозвучал выстрел.

На пороге стояли двое, направив на сидящих за столом винтовки.

— Вы окружены, сдавайтесь. Выходи по одному.

Оружие партизан, их вещмешки — все лежало в углу у входной двери.

Какую-то долю секунды в избе царило молчание. Потом…

Трудно припомнить, что произошло потом. В момент, когда прозвучал выстрел, Виктор подносил ко рту кружку с чаем. Мгновенным движением он бросил ее в керосиновую лампу, висевшую под потолком.

Прозвучали еще три выстрела, слившиеся в один залп.

Кто-то опрокинул, страшно ругаясь, стол, кто-то высадил раму из окна. На улице началась стрельба.

В избе прозвучало еще несколько выстрелов, потом ударила автоматная очередь.

Топот, крики, стон, ругань — все слилось в единый шум ожесточенной рукопашной схватки. Виктора ударили по больной руке. Он ударил в темноте кого-то. Потом, споткнувшись, упал. На полу ему попался под руку финский нож — кто-то, видимо, выронил его. Но ножом бить нельзя — теперь уже все перемешалось, не поймешь, где свои, где чужие.

В сенях рванула ручная граната, и сразу же оттуда полыхнул огонь — начался пожар. В избу ворвалось еще несколько человек с винтовками.

Вытаскивали их всех уже через окно — сени пылали. Вытаскивали и сразу же связывали руки. Виктор огляделся. Осталось четыре человека. Двое были убиты и лежали на снегу возле пылающего дома. Один партизан тяжело ранен. Троих не хватало. «Или успели выпрыгнуть в окно, — подумал Виктор, — или, раненные, сгорели в доме».

Среди полицейских — а это были они — один убитый, второму перевязывали раненую руку.

Горящая изба освещала все вокруг.

Виктора и остальных пленных со связанными руками построили по одному и, подгоняя прикладами, повели.

Пленных провели по всей деревне и, не останавливаясь, погнали по той же дороге, уходящей в поле.

Но шли недолго. В полутора километрах было большое село. В него и привели их.

А там… там их спокойно, методично и зверски избили.

— Завтра отвезем и сдадим немцам в комендатуру, — сказал один из полицейских, видимо старший. — Там их и спросят, — сказал он. — А теперь давайте «поучим» их малость.

Связанных по рукам партизан по одному ударом в лицо валили на землю и били. Били зверски, но умело — так, чтобы не изувечить совсем. Били ногами, прикладами по пояснице, под ложечку, неторопливо, выбирая наиболее болезненные места. Особенно старался тот, которого ранили в руку. Виктор не помнит, когда перестали бить. Сначала он еще пытался увертываться от ударов, стараясь подставить другое, менее болезненное место.

Потом боль стала нестерпимой, всеобъемлющей. Отдельные удары уже перестали ощущаться — болело все тело.

Потом начало туманиться сознание, и наконец Виктор провалился в темную, бездонную яму.

Тем троим действительно удалось уйти. Как только в доме началась свалка, они выскользнули в сени, а через них на скотный двор и оттуда по огородам выскочили к лесу. Раздетые — телогрейки остались дома, без оружия, они сидели на опушке леса, ожидая, не вырвется ли кто еще.

Они слышали взрыв гранаты, видели, как пылал дом, из которого только что ушли, и, прождав около часа, решили, что остальные погибли, стали уходить обратно к отряду с печальной вестью.

А через день Тоня передала на Большую землю сообщение о гибели Виктора.

«Дорогая Анастасия Андреевна! Милая мама! Вы разрешите нам так называть Вас? Мы боевые друзья Виктора, а он нам много о Вас рассказывал, и мы полюбили Вас, как родную мать. Сегодня у нас большое горе: погиб Виктор — Ваш сын, а наш брат…» — писали Василий Лапишев и Саша Михайлов.

Виктор очнулся в полной темноте. Руки и ноги развязаны, но шевельнуться больно.

Пошарил рукой вокруг. Нащупал чью-то ногу. Подполз — человек без сознания. Начал делать искусственное дыхание, похлопал по щекам. Человек вздохнул и застонал. «Тише», — прошептал Виктор.

— Кто это? — тоже шепотом спросил человек.

— Это я, Виктор. Давай посмотрим, что с остальными, только тихо.

Теперь они вдвоем стали шарить по темной комнате. И скоро все четверо собрались в кружок и, тесно прижавшись голова к голове, обсуждали создавшееся положение.

Они обследовали помещение. Это был скорее всего склад зерна. Бревенчатые прочные стены, крепкие пол и потолок, надежные, плотно пригнанные двери. Часового не слышно. Или он стоит неподвижно, или ушел, понадеявшись на крепость замка.

— Надо еще раз проверить пол и потолок, — предложил Виктор. — Может быть, удастся найти слабо закрепленную доску.

И вновь все четверо, забыв о боли, разошлись, ощупывая каждый сантиметр пола, срывая в кровь ногти, старались сдвинуть с места хоть одну доску. Только бы одну, дальше будет легче.

— Нашел! — вдруг раздалось в темноте.

— Тише ты, — зашипели на него. На минуту замерли, прислушались, а потом двинулись все в его сторону.

Одна из потолочных досок немного подавалась вверх и в сторону. Все четверо влезли на опрокинутую возле стены бочку, уперлись в доску руками и нажали. Доска подалась еще немного, потом застонала — наверно, вылезал гвоздь — и медленно пошла вверх. Со второй и третьей доской было легче — их просто развернули в стороны.

Чердак, пропитанный многолетней пылью и пахнущий так, как пахнут все чердаки мира, встретил их непроглядной темнотой.

На ощупь обшарили его. Крыша покрыта дранкой, торцы забраны досками. Над входной дверью — маленькое слуховое оконце.

Начали потихоньку отрывать дощатую забирку с противоположной от слухового окошка стороны. Доски подавались туго и медленно. Чтобы не шуметь, приходилось находить выступающие концы гвоздей, руками выправлять их и, осторожно раскачивая, выдавливать наружу. Затаив дыхание, осторожно, чтобы не вызвать шума, нажимали на доски руками и постепенно одну за другой вынимали из отверстия.

Наконец отверстие готово. Прислушались — все тихо. Выглянули — непроглядная тьма. Осторожно, по одному выскользнули на улицу и, проваливаясь в сугробы, побежали в сторону от деревни.

На десятые сутки после побега, на рассвете, Виктор, усталый и продрогший, сидел в блиндаже командира разведвзвода стрелкового полка и ждал, пока по каналам связи уточняли названный им пароль, а к вечеру его уже обнимали крепкие руки друзей.

Утром следующего дня он мчался на попутной машине домой, в Москву.

— Срочно поезжай, — сказал ему комиссар Тюрин, — может быть, успеешь перехватить письмо матери. Почта сейчас работает медленно. За три дня оно не успело дойти.

Москва встретила Виктора радостными улыбками, деловитой суетой на улицах.

Разгром немцев под Москвой, мощное наступление под Сталинградом — все это вселяло новые силы, уверенность в победе, вызывало улыбки на лицах людей.

Машина миновала поселок Сокол, станцию метро «Аэропорт», свернула в сторону.

От «Аэропорта» Виктор решил ехать на трамвае. Ни машина, которую ему предложил дежурный, ни метро, на котором можно было добраться до Кировской значительно быстрее, его не устраивали.

Нет, только на трамвае — уж очень хотелось ему посмотреть на Москву и москвичей, а разве в метро или машине их так увидишь?

Он устроился на открытой площадке — здесь окна не замерзают и можно смотреть на город. Какие-то девушки помогли ему снять с плеча рюкзак — у Виктора раненая рука была на перевязи — и, разглядывая его, о чем-то между собой перешептывались. Трамвай медленно тащился по улицам, а Виктор смотрел и радовался наступившим переменам в облике Москвы. Исчезли стоявшие раньше на перекрестках противотанковые ежи, разобраны баррикады из мешков с песком.

Заклеенные крест-накрест окна домов и магазинов еще напоминают о войне, но эти смеющиеся лица девчонок и много других неуловимых примет — все говорит, что смертельная опасность уже позади.

Мамы дома не было — она еще на работе. Дверь открыла соседка, Валентина Семеновна.

— Виктор! Живой! Вот мама обрадуется! А что это такое? — добавила она, показывая на руку. — Ты ранен?

Виктор жил в большой коммунальной квартире. Жили дружной семьей, особенно в войну, когда все делились друг с другом чем могли.

Виктор сунул руку за дверной косяк — там, как и всегда, на прежнем месте висел ключ от комнаты. Он провел рукой по косяку — как и прежде, вбитые еще отцом, торчали два гвоздя для ключей: один низко — это когда Виктор был маленьким, другой гвоздь выше.

В комнате все было по-прежнему. Как и до отъезда Виктора на фронт. Только уже не было маленькой жестяной печки «пчелка», у которой так любили собираться вечерами соседи обогреться, обсудить последние сообщения с фронта.

Все в комнате было такое родное и привычное с детства. Сколько помнил себя Виктор, у них в комнате всегда стояла одна и та же мебель, купленная родителями еще в первые годы их совместной жизни.

Отец и мать Виктора после революции служили в ЧК.

Вечно занятые, всегда в командировках, отец с матерью мало уделяли внимания быту, удобствам. «Не будем обрастать бытом, — говорил отец, — а то недолго и в мещанство скатиться!»

Только две перемены в обстановке квартиры запомнил Виктор, и те были связаны не с приобретением нового, а с потерями. В раннем детстве — Виктор помнил — в их комнате стоял рояль и висела большая хрустальная люстра. Но маленькому Виктору, которого в отсутствие родителей оставляли на попечение няньки, нравилось безнаказанно сшибать «висюльки» с люстры и отдирать тонкие пластинки из слоновой кости с клавиш рояля. Эта забава продолжалась долго — родители были в длительной командировке, а когда приехали, ахнули и вызвали старьевщика.

С тех пор мама не играла на рояле, а под потолком висел большой шелковый абажур.

Вечером пришла с работы мать. Виктор услышал ее неторопливые шаги, потом шуршание за наличником двери — искала ключ от комнаты — и бросился к ней навстречу.

— Витя! Сын!

— Мама!

Лицо матери выразило сначала испуг, удивление, потом вдруг глаза наполнились слезами, она кинулась к Виктору, обняла его и уткнулась лицом ему в грудь.

— Что ты, что ты, успокойся, мама. Я жив и здоров. Видишь, вернулся.

— А что у тебя с рукой? Ты ранен?

— Да нет, пустяки. Просто царапина.

Весь вечер мать буквально ни на шаг не отходила от Виктора, ревниво оберегая его от соседей и знакомых.

А те, несмотря на ее протесты, заходили: «на минутку, посмотреть на нашего героя». Заходили на минуту и оставались. Постепенно у них в комнате собралась вся квартира. Сидели, пили чай, разговаривали. Собственно, не столько разговаривали, сколько забрасывали Виктора вопросами: «Как там на фронте? Будет ли открыт второй фронт? Сколько немцев убил Виктор? Когда кончится война?..»

Виктор, возбужденный встречей, общим вниманием, вначале старался поговорить с каждым, принимал участие в общем разговоре, но потом начала сказываться усталость последних дней, разболелась раненая рука.

Гости заметили его состояние и начали расходиться. А Виктор улегся на застеленную свежим, хрустящим от крахмала бельем постель и впервые за долгие месяцы заснул крепко, безмятежно, как спят только дома.

Утром Виктор сходил на почту, узнал, когда доставляются письма, зашел к начальнику почтового отделения и попросил, рассказав, в чем дело, взять под контроль доставку писем на имя матери. Начальник отделения, симпатичная женщина, пообещала лично просматривать все письма, адресованные в их дом, тут же при Викторе вызвала к себе почтальона и тоже предупредила его.

Договорились, что как только придут письма, то их задержат и тут же позвонят Виктору.

Вернувшись с почты, Виктор уселся за телефон. Друзей дома не было. Все на фронте. Дома оказался только Павел, сосед. Он учился в институте и получил отсрочку от призыва в армию. Павел уже собирался идти в институт, по, услышав, кто звонит, закричал в трубку:

— К черту институт, бегу к тебе.

Он сразу же развил бурную деятельность.

— Как не стыдно? — кричал он. — Приехал вчера и до сих пор не позвонил. Сидишь дома. Нет, так не пойдет! Сейчас же поедем ко мне в институт — там есть ребята из нашей школы. Ты их знаешь. Уведем их с лекций и пойдем все ко мне. Я устраиваю прием по случаю твоего благополучного возвращения. Нет, нет, молчи, — шумел он, расхаживая по комнате и размахивая руками, — и слушать ничего не хочу! Ребята наши все будет очень рады. Мы часто вспоминаем тебя. А ты как уехал, так и пропал.

И все же Виктор не поехал к Павлу в институт. Договорились, что Павел поедет один и никого с занятий снимать не будет, а просто вечером, когда все освободятся, встретятся.

Виктор тоже уехал. Он получил у начфина деньги — до сих пор, за все время службы в армии, он ни разу о них не вспомнил: все было некогда, а теперь получил все сразу.

Выписал на две педели сухой паек, по дороге заехал на Центральный рынок, купил еще кое-какие продукты и нагруженный — он знал, что, несмотря на весь свой оптимизм, Павел не сможет, конечно, устроить никакого приема, — приехал домой. А дома уже ждала и беспокоилась мама — ее по случаю приезда Виктора отпустили с работы пораньше.

Радостная и счастливая, она хлопотала на кухне, стараясь сделать для сына что-нибудь повкуснее. Узнав, что Виктор вечером собирается к Павлу, сразу загрустила.

— Ну зачем тебе уходить куда-то? Позови лучше товарищей к себе. Не оставляй меня опять одну. Только приехал и сразу убегать?

Виктор согласился, что так будет лучше. Мать опять расцвела и начала из привезенных Виктором припасов готовить все необходимое для приема гостей.

Вечером у Виктора собралось неожиданно много гостей. Павел пригласил всех, кого мог найти в тот день. Это были бывшие ученики той школы, в которой раньше учился и Виктор, по все они были из младших классов, и многих из них Виктор знал только в лицо, некоторых вообще не знал.

Теперь они все были студентами, и Виктор сначала боялся, что не сможет найти с ними общего языка. Но все получилось хорошо.

Павел притащил патефон, много новых пластинок. Таких, о которых Виктор ничего даже и не слышал. И непринужденная обстановка возникла сама собой как только все собрались.

— А где Валя? — спросила одна из девушек, которую Виктор не знал, по смутно припоминал, что она училась в их школе.

— Она немного задержится, — ответил Павел, — ей надо обязательно зайти домой.

— А она знает, куда идти?

— Знает, знает. Я ей все подробно рассказал.

— Какая это Валя? — спросил у Павла Виктор, — Исаева?

— Нет, не Исаева. Исаеву я не нашел. Она куда-то совсем пропала. Это Валя Владимирская. Ты ее знаешь. Она была пионервожатой в пятом классе, и у нее что-то не ладилось с отрядом. Она еще тогда на комсомольском собрании выступала. Такая интересная, с длинными косами.

— Да откуда мне ее знать, я уже работал, когда вы заканчивали школу.

Только собрались садиться за стол, раздался звонок, и Виктор пошел открывать дверь.

На пороге стояла невысокая стройная девушка. Из-под меховой шапочки смотрели большие серые глаза, на плече лежала пышная темно-русая коса.

— А, Валя! — раздался за спиной Виктора голос Павла. — Заходи скорее, мы заждались тебя.

Виктор не помнил, что было дальше. Сидели за столом. О чем-то говорили. Говорил что-то и он, но все это проходило как-то вскользь, мимо его сознания.

Он словно оцепенел. С того момента, там, у двери, когда появилась Валя, он не мог думать ни о чем другом. Даже не глядя на нее, он видел только ее серые глаза, косу, неповторимый поворот головы, улыбку. Для него не существовало никого и ничего, кроме Вали.

Валя сидела наискосок от Виктора. Сидела притихшая. После ужина Павел завел патефон, начали танцевать. И тут только обнаружилось, что Виктор танцевать не умеет — некогда ему было учиться: то учеба и работа, потом фронт. Так и не научился.

— Ну, это дело поправимое, — улыбнулся Павел. — Валя! Иди сюда. Ты что это сегодня не танцуешь? Виктор, имей в виду: лучшего учителя не найти — все призы на институтских вечерах всегда ее. Тебе, — продолжал он, обращаясь к Вале, — комсомольское поручение — научи Виктора танцевать, а то он на фронте совсем медведем стал.

— Вы серьезно не умеете?

— Да, вот не пришлось как-то.

— Тогда, если не возражаете, я и правда могу научить вас.

— А разве это можно так сразу научиться?

— Но когда-то учиться надо? Не все ли равно когда.

— У меня ничего не получится.

— Не говорите пустяков. Ну давайте. И обещайте быть послушным учеником.

— Попробую.

Весь вечер Виктор протанцевал с Валей. Он видел, что ей трудно с ним. И дело вовсе не в танцах. Каждое прикосновение к ней, каждое сказанное слово, каждый ее взгляд пронзал Виктора как электрический разряд. И он, и без того не умевший танцевать, без конца сбивался с такта и внезапно останавливался…

— Можно я провожу вас? — спросил Виктор, когда поздно вечером все стали расходиться по домам.

— Проводите.

Они шли по притихшим московским улицам. Под ногами поскрипывал снег. Мягкие крупные снежинки медленно опускались на землю.

Виктор говорил и говорил без остановки, как будто боялся, что, если он на минуту остановится, Валя исчезнет, исчезнет навсегда.

Он рассказывал о друзьях по работе, о первых днях войны, о том, как погиб его сменщик, Миша Кузнецов, как он попал на фронт. Рассказывал о своих фронтовых друзьях. О Василии Лапишеве, о Мише Звонареве, о Сережке Ремневе.

— Ну, а вы? — неожиданно перебила его Валя.

— Что я?

— Как вы воюете? Вы мне рассказывали о своих друзьях, а о себе?

— Я тоже, конечно, воюю. Так же, как и все.

— А рука? Что у вас с рукой? — допытывалась она. — Расскажите.

— Да что рассказывать, — пряча руку за спину и смущаясь, сказал Виктор. — Легкая царапина.

— А все-таки — где вы получили эту царапину? Покажите руку, не прячьте ее. — И она осторожно потянула руку из-за спины Виктора.

— Вот видите, — вдруг заговорила она задрожавшим голосом, — я же говорила, что вы перетрудите руку. Смотрите — кровь проступила через бинт.

— Да нет, это так, — опять пряча за спину руку, проговорил Виктор. — Это так и было.

— Не надо говорить неправду. Этого не было. Я же видела, когда мы танцевали.

Теперь Виктор целыми днями ждал, когда Валя закончит заниматься. Сразу после института она приходила к Виктору домой. Они обедали и уходили из дома. Ходили в кино, в театр, просто бродили по улицам до поздней ночи.

Павел обижался, обижалась мама. Но скоро они поняли, в чем дело. Мама как-то сказала: «Вы бы дома посидели. Что целыми вечерами по улицам ходить. Холодно».

Но им было тепло. С каждым днем им все труднее было расстаться, и они гуляли почти до утра. «Замучил совсем девчонку, — сказала мама. — Смотри, на ней лица нет. До утра гуляете, а ей потом сразу на лекции. Тебе хорошо — днем поспишь, а ей каково?»

Но им было не до сна. Прошло уже десять дней с тех пор, как Виктор приехал. Рука почти совсем зажила. На второй день после приезда по настоянию Вали он пошел в поликлинику. Там его как следует отругали. Затем прочистили рапу, наложили повязку с мазью и велели ходить каждый день на перевязку. Теперь рука почти не болела. В любой день могло прийти письмо, которое он ждал, и тогда…

Спустя день после приезда Виктора к ним домой приехали его товарищи по заводу. Приехала Анна Ивановна, дядя Коля.

Вспомнили Мишу Кузнецова, Машу Зайцеву. Рассказывали о заводских новостях, расспрашивали Виктора о фронте.

Завод, как и прежде, выпускал продукцию для фронта. В цехе появилось очень много новичков — молодежи, женщин.

Слушая рассказ Анны Ивановны о Кольке и Варе, Виктор вспомнил, что однажды, после возвращения с задания, слышал от Сергея о двух маленьких ребятишках, которых по его просьбе хотели забрать к себе крестьяне. «Значит, не успели спасти девочку», — думал он.

Горе не сломило Анну Ивановну. Теперь она стала квалифицированным токарем и пользовалась в цехе общим уважением и любовью.

Виктор вспомнил о своих боевых товарищах. Рассказал о Василии Лапишеве, Михаиле Звонареве, Сереже Ремневе.

Проговорили до позднего вечера.

Чувство к Вале, которое возникло у Виктора в первый день их знакомства, с каждой новой встречей крепло.

Он не мог понять, как жил раньше, не зная Вали. Трудно было представить неизбежное расставание, когда вновь надо будет ехать на фронт. Много раз он пытался объясниться с ней, признаться в своем чувстве, но всякий раз терялся и не мог произнести самые нужные слова.

Каждый раз, проводив Валю и возвращаясь поздно ночью домой, он ругал себя за такую нерешительность, давал слово завтра же все сказать. А на следующий день все повторялось сначала.

Целыми днями, пока Валя занималась в институте, он не находил себе места. Стараясь как можно быстрее с ней увидеться, приходил встречать ее к концу лекций. Потом стал заходить в институт и, если это было возможно, добросовестно просиживал с ней на лекциях.

— Тебя скоро зачислят в нашу группу, — шутил Павел. — Все преподаватели тебя уже знают. Или отчислят Валю за невнимательность.

А Вале действительно было не до лекций. Расставшись вечером с Виктором, она думала только о нем. Представляла, как грустно и одиноко ему в этот поздний час идти домой по безлюдной Москве, и мысленно проделывала весь путь вместе с ним. И только тогда, когда, по ее расчетам, он уже должен был дойти, сама ложилась спать, пожелав и ему спокойной ночи.

Утром она просыпалась с радостной мыслью: «Скоро его увижу». И потом с нетерпением ждала той минуты, когда он появится в институте. Обычно Виктор приходил сразу же после первой лекции. И если опаздывал, она начинала волноваться.

Виктор ничего не говорил о своем чувстве, но Валя давно поняла, что Виктор ее любит, — для этого не нужно было слов. Она видела, с какой радостной, праздничной улыбкой встречал он ее. Каким счастливым блеском загорались глаза, когда он на нее смотрел. Она любила Виктора и была счастлива, что доставляет ему радость.

Ей было приятно, когда Виктор брал ее под руку. Так тепло и спокойно идти, прижавшись к нему, чувствуя его твердую добрую руку. Но на сердце у нее было тревожно. Она знала — еще несколько дней, и он уедет на фронт.

Однажды они, убежав пораньше из института, зашли в Сокольники. Шли молча по аллеям. Валя взглянула на Виктора. И такую любовь прочитала в глазах Виктора, таким счастьем светилось все его лицо, что невольно радостно рассмеялась.

— Ты что смеешься? — спросил с улыбкой Виктор.

— Да так, ничего.

— Ну, а все-таки?

— Просто хороший солнечный день. И весь ты такой же солнечный и радостный.

— Но ведь это все понятно.

— Почему?

— Потому что я люблю тебя, Валя.

Долго в тот вечер они бродили по парку, потом по притихшим улицам Москвы.

Слова были сказаны, и теперь они, радостно смеясь, выясняли и спорили, кто из них первый полюбил, и вспоминали, как оба мучились оттого, что Виктор никак не мог произнести эти слова…

Они уже подходили к Валиному дому, когда она вдруг расплакалась.

— Что с тобой, родная, ты о чем? — встревожился Виктор.

— Ты опять скоро уедешь на фронт…

— Но я должен ехать.

— Когда?

— Еще не знаю. Рука уже почти зажила. Теперь жду только письма.

— Какого письма?

И Виктор, не объясняя подробностей, рассказал ей, какого письма он ждет, по какому случаю получил отпуск в Москву.

— Я приеду к тебе, можно?

— Можно-то можно, но теперь ввели пропуска на проезд в прифронтовую зону. Как же ты без пропуска?

— А я уже узнавала. Очень просто. Возьму в деканате справку, что работаю на строительстве оборонных сооружений или на заготовке дров, и приеду.

В тот день Валя решила не ходить в институт. Они сидели у Виктора дома, когда в дверь постучала соседка.

— Виктор! Тебя к телефону.

— Это товарищ Лесин? — спросил незнакомый голос.

— Да!

— Говорят из почтового отделения.

— Что, пришло письмо?

— Да. Пришло сразу три письма на имя вашей матери. Почтальон понесла сейчас их вам. Я предупредила ее, чтобы письма вручили вам лично.

— Спасибо.

А через несколько минут они с Валей уже читали эти письма. Одно было от комиссара Тюрина, другое — от Василия Лапишева и Саши Михайлова, а третье — официальное извещение — «похоронка», как его тогда называли.

— Вот видишь, видишь… — захлебываясь слезами, говорила Валя. — А сам что говорил? Как все…

— Но я живой.

— Жи… во… й, — она прижалась к нему, — жи…во…й, а теперь опять у…е…дешь… — повторяла она сквозь слезы.

Виктор гладил ее шелковистые волосы, целовал заплаканные глаза, мокрые щеки, бессвязно повторяя: «Ну не надо, не надо… успокойся. Я с тобой…»

Поезд уходил рано утром. До самого рассвета Виктор с Валей не расставались. Они сходили к ней домой. Валя жила не с матерью, как говорил Павел, а с подругой матери — мать умерла накануне войны. Отец, когда уходил на фронт, чтобы Валя не осталась одна, попросил их соседку — подругу матери — присмотреть за ней. «Я никому не говорю, что живу одна, — объяснила Валя. — Не хочу, чтобы жалели».

Матери Виктор ничего не сказал накануне отъезда. «Не надо ее волновать раньше времени. Скажем завтра утром».

А утром, когда они пришли, мама еще спала.

— Мама, я уезжаю сегодня. Отпуск кончился.

— Уже? — Губы ее задрожали. — Когда же ты едешь?

— Через час ухожу. Ты не провожай. Меня проводит Валя.

…На вокзале было шумно и бестолково. Люди лезли в вагоны, кричали, толкались. Патруль внимательно проверял документы. Виктор нашел свой состав, предъявил документы, и они с Валей стали около вагона, ожидая отправления. Стояли, крепко прижавшись друг к другу, не обращая внимания на прохожих, на любопытных, выглядывающих из вагонов: для них сейчас ничего и никого не существовало — весь мир был только в них.

— А где те страшные письма? — вдруг спросила Валя.

— У меня в кармане.

— Ты порви их, не надо этих писем.

— Порву.

— Нет, сейчас порви. Где они?

Виктор достал из кармана письма. Валя схватила их и стала рвать на мелкие части.

Поезд дал гудок и лязгнул буферами. Валя выронила обрывки писем и судорожно обняла Виктора.

— Я приеду, обязательно приеду. Через неделю. Запомни. Ровно через неделю. На этом же поезде, — торопливо говорила она. — Если сможешь, встречай. Или сама доберусь.

— Я буду ждать тебя, Валя!

Валя бежала рядом с вагоном, потом стала отставать все больше и больше.

— Я при-и-е-ду! — донеслось до Виктора.

Он еще долго стоял на площадке вагона. Давно не видно Валю, скрылся вокзал. А он все стоял и смотрел на уплывающую вдаль Москву, где теперь оставались два родных ему человека — мама и Валя.

В тот же день Виктор был в своей части. А через неделю он поехал встречать Валю.

На станцию приехал раньше времени. Поезд опаздывал. Он ходил нетерпеливо по перрону, проклиная опаздывающий поезд, и думал: «Приедет или нет? Сейчас так трудно доехать. И сможет ли она достать пропуск. На словах все просто, а вот получится ли на деле?» Наконец, опоздав на несколько часов, показался поезд…

На площадке третьего вагона Виктор увидел Валю и побежал вслед за поездом.

— Валя! — кричал он, догоняя вагон и вскакивая на площадку. — Валя, дорогая, приехала!

Поезд остановился, и они сошли на перрон…

Взявшись за руки, не спуская друг с друга глаз, медленно шли по перрону.

— Воздух! — вдруг разнесся чей-то крик. — Воздух!!! — многоголосо повторило уже несколько голосов. Ударил станционный колокол, тревожно загудели паровозы. И тут же раздался душераздирающий визг и грохот взрыва.

Виктор глянул вверх. На станцию пикировал самолет, чуть в стороне кружились еще десятка два самолетов. Рядом со станцией затявкали зенитки, посыпая небо вокруг самолетов белыми хлопьями.

— Бежим! — крикнул Виктор, хватая Валю за руку.

И они побежали с перрона через железнодорожное полотно к лесу. Сзади все полыхало. Рвались бомбы, что-то рвалось в горящих вагонах, подталкивая их в спину горячими, упругими волнами.

Они перескочили через последнее железнодорожное полотно.

— Ложись! — крикнул Виктор, увидев впереди воронку и подталкивая к ней Валю. Они свалились в воронку, и Виктор посмотрел опять на небо.

Там все так же кружились немецкие самолеты, методично по одному вываливались из строя в пике…

Станция вся пылала. Земля вздрагивала. Над составами в густых облаках пыли и дыма летели какие-то обломки, рельсы вздыбливались, вагоны, как живые, подпрыгивали и катались взад-вперед.

— Виктор! — позвала его Валя.

— Ничего, Валюша, не бойся. Это скоро кончится, — сказал Виктор, оглядываясь.

Валя лежала рядом с ним бледная как полотно.

— Виктор, — вновь позвала она, — посмотри, что у меня там… на спине… Жжет и дышать больно.

…Из спины у Вали торчал большой, длинный, весь в заусенцах осколок.

Кровь упругими волнами била из раны, растекаясь по пальто, окрашивая землю.

— Валечка!.. Валя… родная… Подожди, я сейчас…

Виктор лихорадочно шарил по карманам, разыскивая индивидуальный пакет, в ужасе все повторяя: «Валечка, подожди, подожди, я сейчас…»

Но Валя с каждой минутой слабела, силы покидали ее, и Виктор, уже повидавший много крови в этой войне, понимал, что такие ранения смертельны…

— Виктор… любимый… — последний раз прошептали ее побелевшие губы, и она замолкла.

…Виктора нашел уже под вечер шофер из их части, который привез его на станцию. Весь перепачканный в крови, он сидел в той же воронке, положив к себе на колени Валину голову и устремив в пространство глаза.