Огнем опаленные

КОЛЬКА

Анна Ивановна с нетерпением поглядывала в окно вагона — скоро выходить, а поезд еле тащится. Вчера она получила письмо из недавно освобожденной от немцев деревни, где жили ее родственники. Сразу же побежала на завод, отпросилась на два-три дня и вот едет, еще и еще раз перечитывая:

«Добрый день, незнакомая мне тетя Нюра! Большое горе пришло на нашу землю. И от нашей деревни ничего не осталось. Немцев прогнали, а они перед тем, как уйти, всю ее сожгли — когда мы пришли, то не узнали родных мест. Теперь нарыли себе землянок и живем пока.

И еще, тетя Нюра, сообщаю, что ваша тетя Катя сгорела вместе с домом, а вашу сестру двоюродную Зою и ее мужа Андрея убили немцы. Дядя Миша, наверное, в армии, а дом его на станции тоже сгорел.

После Зои и Андрея остались их дети, ваши племянник и племянница — Колька и Варя. Только Варю забил до смерти полицейский. Они жили в погребе — в деревне никого наших при немцах не оставалось, и они жили одни. Потом Кольку забрали люди из другой деревни.

А теперь мы взяли его к себе в свою землянку, но он никак не отходит, не отпускает его горе, хоть мы и стараемся, но не знаем, что с ним делать.

Пропишите нам, тетя Нюра, как нам быть с Колькой.

Незнакомая вам Ирина Малышкова».

Когда началась война, Колька не мог понять, почему мама так расстроилась, почему так плакала, когда получила повестку о призыве папы в армию.

Все-таки странный народ, эти взрослые. Коля всегда мечтал о войне. Он хотел, чтобы его папка был таким же, как у соседского Петьки, — в красивой военной форме, перетянутой желтыми ремнями, с такой же большой настоящей шашкой и шпорами на сапогах.

Они с ребятами часто играли в войну. Отец смастерил Кольке хорошую деревянную саблю, вырезал из дощечки совсем как настоящий пистолет, а из длинной доски сделал пику и винтовку.

Обвешанный всем этим оружием, Колька вызывал восхищение соседских ребятишек, девчонки почтительно расступались перед ним, когда он проходил мимо.

Только такой, как у Петьки, буденовки не было у Кольки, да и папа его был не военным, а просто трактористом. И это очень огорчало Кольку. Ему хотелось, чтобы его папа приезжал в отпуск и ходил по деревне в полной военной форме, звеня шпорами, чтобы и он, как Петька, мог важно прогуливаться с отцом.

Правда, Колькино желание раздваивалось. То ему хотелось, чтобы папа был кавалеристом, как Петькин отец, то, чтобы оставался по-прежнему — трактористом. Трактористом тоже хорошо и интересно — все-таки трактор, это тебе не лошадь. Трактор почти танк, а Колька хотел быть танкистом. Иногда ему хотелось быть летчиком, истребителем.

Иногда отец брал Кольку с собой на работу, на полевой стан. Кольке очень нравились такие дни. Тогда, рано-рано утром, Колька вставал, и, взобравшись вместе с отцом на трактор, они ехали в поле.

Колька брал с собой все свое оружие — он знал, что они едут на несколько дней, придется ночевать на полевом стане, а каждый понимает, что ночью может случиться всякое, поэтому надо быть вооруженным.

Устроившись поудобнее рядом с отцом на тракторе, Колька пристраивал получше свое «ружье» и на всякий случай всегда держал под обстрелом дорогу.

Когда они с отцом приезжали на полевой стан, отец сдавал Кольку на попечение тете Груне, которая готовила трактористам обед, а сам уезжал работать.

Оставшись с тетей Груней, Колька опытным взглядом «военачальника» осматривал местность, выбирал себе удобный наблюдательный пункт. И тогда ползающие по полю трактора превращались в танки противника, клубы поднятой ими пыли — в пехоту пли конницу.

Иногда, утомившись, Колька засыпал на своем наблюдательном пункте, а тетя Груня осторожно переносила его и укладывала под навес на охапку свежего сена.

Вечером с поля возвращались трактористы. Набегавшийся за день и отоспавшийся, Колька бежал встречать отца.

Он еще издали безошибочно узнавал трактор отца и со всех ног бросался к нему. Отец останавливал трактор, Колька забирался на сиденье, и они торжественно въезжали на полевой стан.

Колька очень любил отца и гордился им. Потому что он у него был самым добрым, самым веселым, от него после работы пахло полевыми травами и трактором, он был большим и сильным, умел все делать: и трактор водить, и дома строить, и пилить, и строгать, потому что… Колька даже сам не знал еще почему, но он твердо знал, что его папка самый хороший.

Вечером, после ужина, уставшие за день трактористы устраивались на ночлег в копне свежего пахучего сена. Но засыпали не сразу. Еще долго разговаривали, рассказывали разные истории, а иногда Колькин папа брал гармонь и начинал песню.

Кольке очень правилось, когда отец пел. Мягкий густой голос его далеко разносился над ночным полем.

Тракторист Андрей Юрасов, Колькин отец, не был местным уроженцем, он родился на Волге. Но после смерти жены отец Андрея не захотел жить в родной деревне, так и оказался Андрей на новом месте.

Он рано начал помогать отцу в его работе, научился плотничать, вступил в колхоз. Когда появились трактора, стал трактористом.

Здесь Андрей схоронил отца, здесь женился. Отсюда ушел служить в армию, сюда и вернулся.

Кольке особенно нравились дни, когда папа и мама были свободны от работы и оставались дома. Тогда — Колька знал — папа его разбудит рано на зорьке, и они, мужчины, пойдут на рыбалку за два километра от деревни. Мама с младшей Колькиной сестренкой, Варей, придут к ним на речку позже, принесут завтрак, и они целый день проведут у реки, будут печь на костре картошку, а если рыбакам повезет, сварят уху.

Любил Колька и тихие вечера, когда вся деревня выходила погулять по улице. Обычно собирались все у дома Юрасовых. Соседи просили Колькиного отца, и он выносил гармошку. Начинались песни. И Колька был горд, что среди всех голосов выделялся красивый папин голос.

В тот воскресный день, рано утром, они пошли на железнодорожную станцию, которая одновременно была и районным центром. Там же была и школа, в которую Колька пойдет этой осенью. На станции, недалеко от школы, жил мамин двоюродный брат — дядя Миша. К нему они шли — договориться, чтобы Колька на время учебы жил у него.

До станции от их деревни было пять километров. Шли лесом.

Пахло грибами, прелыми листьями. Колька был очень рад этой прогулке — не часто доводилось ему вот так вместе с папой и мамой куда-нибудь идти. Но его расстраивало то, что пришлось надеть новый костюм и еще не разношенные и немного тесные ботинки. Папа с мамой тоже сегодня приоделись. Папа в новый костюм, а мама в легкое нарядное платье.

Колька чинно шел на несколько шагов впереди родителей и прислушивался к их разговорам. А говорили о нем. И такие интересные вещи. О том, что надо купить Кольке портфель и книжки, чистые тетради и ручки. И еще многое, многое другое.

Все радовало Кольку. И эта прогулка вместе с родителями, и предстоящая учеба, и новые портфель и книжки. Только одно его огорчало: придется жить далеко от дома.

Дядя Миша очень хороший и добрый, и Колька его любит, но как же Колька будет без папы и мамы, как он будет без бабушки и сестренки.

У дяди Миши всегда бывает интересно — у него много книг, радиоприемник и патефон с пластинками, и все это он Кольке разрешает трогать.

На станции было многолюдно. Обычно небольшой районный центр днем в воскресенье замирал. Редкие прохожие шли на станцию, с деловым видом по улицам расхаживали куры.

Сегодня все было по-иному. У каждого дома о чем-то переговаривались люди. У всех озабоченные лица. Необычно притихшие дети молчаливо толпились возле взрослых. Казалось, все население поселка вышло на улицу обсудить важные новости. Дом дяди Миши был вторым от края, поэтому как только Юрасовы появились на улице, он бросился им навстречу.

— Война! — еще издали прокричал он. — Немцы сегодня ночью начали войну!

Дядя Миша рассказал, что он уже был в военкомате и получил повестку на завтра, что и Андрею надо туда сходить за повесткой, а завтра к десяти утра быть с вещами у военкомата…

На следующий день утром вся деревня пошла на станцию. В каждом доме кого-нибудь провожали. В деревне остались только женщины, старики и дети.

С заплаканными лицами, покрасневшими от слез глазами шли женщины провожать мужей, братьев…

В военкомате было не протолкнуться — со всех соседних деревень района пришли люди. Кольку огорчало, что папка так и не надел военную форму — повезут в областной центр и только там ее выдадут.

Всех призванных построили, и они, окруженные плотным кольцом провожающих, направились к железнодорожной станции. Там уже стоял состав из стареньких вагонов пригородного поезда.

На всю жизнь запомнил Колька этот день. Как папка подхватил Кольку на руки, прижался к нему своими мягкими пшеничными усами, как другой рукой прижал к себе маму.

Они долго стояли так, все втроем, обнявшись. Мама что-то быстро, быстро говорила. И в ее словах сквозь всхлипывания ничего нельзя было разобрать, кроме одного слова, повторявшегося на все лады: «Андрюша, Андрюшенька, Андрейчик, Андрюшка…»

А потом команда: «По вагонам!» — прощальный гудок паровоза и стон, крик вдогонку отъезжающему составу и громкий голос мамы: «Андрюшенька! Милый!..»

Отстучали и скрылись за водокачкой вагоны, а провожающие долго еще бежали вслед за поездом, а потом медленно, нехотя стали растекаться ручейками в разные стороны — пошли по домам.

Колька шел рядом с мамой. Она на ходу утирала слезы, всхлипывала. Рядом шли женщины из их деревни. Шли молча, каждый занятый своими мыслями, своим горем…

Когда подходили к лесу, услышали гул самолетов. К станции на большой высоте целой тучей, как пчелиный рой, подлетали самолеты, и Колька остановился, залюбовался ими. Остановились и женщины. Запрокинув головы, все смотрели в небо.

А от этой стаи вдруг отделились несколько самолетов и резко пошли вниз. Вслед за ними еще несколько. Воздух распоролся тревожным визгом, затем раздались взрывы. Над станцией, над поселком взметнулись клубы дыма, сверкнуло пламя над крышами. Из домов выбегали женщины и дети.

Колька как завороженный стоял на опушке леса. Отсюда был виден весь поселок. Видно было, как бегают люди, как они размахивают руками посреди улицы. А воздух продолжал сотрясаться взрывами, трещоточным стрекотом пулеметов, визгом пикирующих самолетов, а все это вдруг заглушил протяжный и отчаянный женский крик: «А-а-а-а!»

Поселок пылал. Самолеты еще некоторое время покружились над ним, продолжая нести смерть и разрушение, кровь и ужас, а затем, словно по команде, группами кинулись вдогонку только что ушедшему поезду.

Самолеты скрылись за лесом, а люди стояли в оцепенении и смотрели на поселок, который на их глазах превратился в груду горящих развалин. А вдали вновь загремели взрывы, затрещали пулеметы, из-за леса взметнулся высокий столб дыма. И тут кто-то из женщин закричал:

— Наших бомбят! У моста!

И разом все сорвались с места, кинулись через поле, к дальнему лесу, туда, где рвались бомбы, где разрастающийся столб дыма подтверждал догадки женщин — эшелон с их близкими разбомбили.

…Колька старался не отставать от матери, которая вместе с другими бежала впереди.

Так, ни на секунду не останавливаясь, задыхаясь и обливаясь потом, они молча пробежали поле, добежали до дальнего леса и, не обращая внимания на густые заросли, больно хлеставшие ветками по лицам, рукам и ногам, выскочили из леса и на секунду оторопели — остановились. Состав, который они только что провожали, стоял около разрушенного моста. Паровоз окутан клубами дыма и пара, вагоны горели…

И вновь все бросились вперед. Сбрасывая на ходу туфли, теряя косынки, женщины кинулись к поезду.

А там уже сновали люди, вытаскивали из вагонов раненых. Подбегая, Колька видел, как мама прямо с разбегу, с истошным криком «Андрюшенька!» упала на колени у лежащего около насыпи отца, обхватила руками его голову, прижала к своему лицу.

Так Колька узнал, что такое война.

А война с каждым днем приближалась к их дому. Деревня пустела. Люди эвакуировались. Вывозили скот, грузили на повозки нехитрое имущество и уходили на восток.

…После похорон Андрея у бабушки отнялась правая рука и нога, и Колька помогал ей — приносил попить, кормил, мама управлялась по хозяйству, помогала грузить колхозное имущество. Но сама из-за болезни матери не могла никуда уйти из деревни.

Почти каждый день, а то и по нескольку раз в день немецкие самолеты прилетали бомбить станцию. Бомбили и обстреливали из пулеметов и их деревню.

Во время бомбежек Колька хватал сестренку Варьку и бежал с ней во двор, в погреб. Мама приводила туда бабушку, и они все вместе пережидали налет.

…В тот раз, когда началась бомбежка, Колька вместе с Варей помогал маме в огороде. Мама подхватила Варьку, и они побежали к погребу.

— Сидите здесь, я сейчас. Сбегаю за бабушкой, — сказала мама, усадив Варьку на деревянный ящик. И побежала наверх.

А там что-то грохало, стрекотало. Варька сидела смирно, доверчиво прижавшись к Кольке.

Кольке очень хотелось выглянуть, посмотреть хоть с верхней ступеньки погреба — что там происходит на улице, но он не мог оставить Варьку одну. Поэтому он сидел, положив руку на русую головку сестренки, прислушивался.

Мама и бабушка что-то уж очень долго в этот раз не шли, и Колька начал беспокоиться.

— Варь! А Варь! Ты посиди здесь одна, — немного погодя попросил Колька сестру. — Я схожу помогу маме привести бабушку. Что-то долго их нет.

Когда Колька распахнул дверь погреба, в лицо ему дохнуло жаром — горел их дом. А на тропинке между погребом и домом… лежала мама.

Теперь Колька вместе со своей сестренкой жил в погребе. Он разыскал старые железные трубы, принес кирпичей, сложил маленький таганок, вывел от него трубу в слуховое окно. На пепелище дома среди обгорелого кирпича нашел два чугунка — в один набирал воду, в другом варил картошку. Картошку он выкапывал на огороде, а больше у них ничего не было.

Из старых мешков Колька соорудил в углу погреба подстилку, где они с Варькой и спали, накрываясь теми же мешками.

…Незаметно подкралась зима. На станции хозяйничали немцы. В деревне появились полицейские. Они жили в двух уцелевших домах. Но Кольку с сестренкой они не трогали. Один только раз к их погребу подошел полицейский с винтовкой. Открыл дверь, заглянул, выругался:

— Эй вы, выродки! Чтоб я вас не видал в деревне, пристрелю. — И ушел.

Вначале Колька ходил на огород, выкапывал картошку, и еды у них хватало. Потом пришли полицейские, выкопали всю картошку, погрузили на подводу и увезли.

С колхозного поля тоже все убрали. Есть стало нечего. Тогда Колька стал ночью, чтобы не попасть на глаза полицейским, ходить на дальнее поле — там, если хорошо порыться, можно было набрать кормовой свеклы. Свекла, правда, не картошка, но жить все же можно.

Варьку в такие походы он брал с собой — одна оставаться в погребе она боялась, да и Кольке страшновато было оставлять ее без присмотра.

Зимой стало еще хуже. Найти свеклу под снегом, в смерзшейся земле было трудно. Приходилось рубить мерзлую землю обломком лопаты, перебирать руками каждый комок, переворачивая десятки метров снега и земли. Да и следы на снегу оставались — могли увидеть полицейские. Обычно Колька ползком двигался по полю, отбрасывая снег лопатой, ощупывая землю, обрубал ее вокруг свеклы, а потом руками отдирал комья земли. Варька двигалась следом за ним, подтаскивая мешок. Они старались набрать побольше, чтобы реже ходить. Набирали по полмешка. Этого им хватало на восемь-десять дней.

…Колька полз по полю, обдирая в кровь руки, выкапывал свеклу. Варя маленьким комочком передвигалась сзади, подтягивая за собой такой непослушный мешок. Она всем своим весом откидывалась назад, чтобы передвинуть те несколько свеколин, которые перекатывались в мешке.

Варька боялась отстать от Кольки, боялась в темноте остаться одной. Ей было страшно. Каждый раз, когда наступали сумерки, она вспоминала обожженное тело бабушки, лежавшую навзничь в луже крови маму. Вспоминала, как Колька расчищал под сгоревшим домом подпол, как он рыл в еще теплой, дымящейся земле яму и они с Колькой перетащили туда маму и бабушку и как страшно было засыпать их землей, потому что Варьке казалось, что им от этих комьев земли должно быть очень больно. Вспоминая это, Варька каждый раз старалась быстрее оказаться рядом с Колькой, дотянуться до его руки, прижаться к нему, почувствовать, что она не одна, что рядом с ней надежный защитник.

Вот и сейчас, видя, что Колька отползает от нее все дальше и дальше, Варька изо всех сил тянула мешок, стараясь догнать брата.

И вдруг мешок перестал поддаваться, как будто зацепившись за что-то, она оглянулась и обмерла. Обмерла и слабо, как мышонок, пискнула — на мешке стояла чья-то нога в огромном сапоге. И вдруг сапог сдвинулся с места и больно ударил Варьку в бок. Она перевернулась и отлетела от мешка.

Колька не сразу заметил, что происходит сзади него, а когда увидел — кинулся к Варьке.

— Не бей ее! Она маленькая, — закричал Колька и бросился под сапог, прикрывая своим телом Варьку.

Полицейский — это был тот самый полицейский, который еще осенью заглядывал к ним в погреб, — с новой силой начал работать сапогами.

Было очень больно, но Колька старался как можно лучше прикрыть своим телом Варьку, отвести от нее удары.

…Когда Колька пришел в себя, полицейского уже не было, не было и мешка с собранной свеклой.

Колька поднял Варю на руки и медленно, пошатываясь, побрел к своему погребу.

…Варя лежала в своем уголке на мешках и большими от ужаса и боли глазами смотрела на Кольку. Колька давал ей воду, остатки вареной свеклы, но Варька ничего не брала.

Она лежала молча. Маленькая и жалкая. И не сводила глаз с Кольки, судорожно сжимая его руку. Колька не отнимал у нее руки, пока не почувствовал, что маленькая Варькина ладошка стала холодеть. Варька умерла так же беззвучно, как и жила последнее время, без стона, без жалобы, словно бы вдруг заснула.

А потом Колька вырыл в углу погреба яму — на улице рыть он не мог: земля смерзлась в камень, — опустил в нее Варьку, накрыл ее мешком и осторожно засыпал маленькое тельце землей.

Так остался Колька один.

Анна Ивановна переступила порог землянки и, когда глаза немного привыкли после улицы, увидела — в углу сидел мальчик и смотрел на нее серьезными, полными недетской скорби глазами.

— Колька!

Мальчик все так же молча сидел на лавке.

— Это я, твоя тетя Нюра, — срывающимся голосом сказала она, подбегая, и, обняв, прижала мальчика к себе…