Огнем опаленные

ПРИШЛА ВОЙНА…

Никогда раньше Москва не знала такого раннего многолюдья на своих улицах. С сумрачными лицами люди спешили на работу. Никто не мог усидеть в те ранние часы дома — война!

Когда Виктор приехал на завод, собрались почти все рабочие цеха. Сотни людей стекались на заводской двор через распахнутые двери проходной.

До начала смены еще более двух часов, а все были на месте.

Виктор кивком поздоровался и молча стал рядом с товарищами из своего цеха.

Оглядевшись, он заметил, что пришли не только те, кто работал в первую смену, но и те, кому заступать в вечернюю.

— Товарищи! — На балкон второго этажа заводоуправления вышли секретарь парткома и директор завода. — Товарищи! — немного помолчав, повторил секретарь парткома. — Фашистская Германия подло нарушила Пакт о ненападении. Немецкие войска вероломно напали на нашу страну. Враг бомбит мирные города нашей Родины…

Взволнованно, переживая каждое слово, слушали речь секретаря.

Когда после митинга Виктор пришел к себе в цех, около станка стоял его сменщик — Михаил Кузнецов.

— Ты что сейчас делаешь?

— Корпуса приборов.

— Покажи чертежи.

Виктор достал из тумбочки и повесил на кронштейн перед станком чертеж корпуса.

— И я делаю этот же корпус, — едва взглянув на чертеж, заявил Михаил. — Сколько у тебя корпусов в сменном задании?

— Пятьдесят.

— А сколько делаешь?

— Шестьдесят.

— А я — семьдесят пять.

Он немного помолчал, обдумывая что-то.

— Что, если две нормы дать? — вновь заговорил Михаил. — Как думаешь?

— Две не вытянуть. Даже если без обеда работать.

— Не надо без обеда. Давай по полторы смены. А? И не меньше чем по сто корпусов на каждого? Пока не дадим по две нормы, из цеха не уходить!

— Согласен.

— Тогда ты работай, а я пошел в бюро комсомола и к начальнику цеха. Берем обязательство — работать по двенадцать часов! Давать не менее двух норм каждый. Идет?

К вечеру над главным пролетом цеха появился плакат с надписью:

«Коллектив цеха, поддерживая инициативу комсомольцев Кузнецова и Лесина, берет на себя обязательства:

— работать по полторы смены (12 часов) в сутки;

— обеспечить выполнение плана не менее чем на 200 %.

Товарищи! Дадим фронту больше приборов!»

Прошло два месяца. Радио каждый день приносило нерадостные вести: «После упорных боев наши войска оставили…» Эти слова тяжестью ложились на сердце. Люди ходили хмурые, неразговорчивые. Все рвались на фронт. Каждый день кого-нибудь провожали. В доме, где жил Виктор, тоже многие ушли на фронт.

Виктор спускался по лестнице. Навстречу кто-то шел.

— Виктор! Не узнаешь?

Только теперь Виктор разглядел свою соседку — Олю Николаеву. В ладно подогнанной гимнастерке, маленьких сапожках, в пилотке на стриженой голове — раньше у нее была пышная темная коса — трудно было узнать ту Ольку, которую всего несколько лет назад Виктор поддразнивал, любил дернуть за косу, а однажды даже подрался с ней.

— Оля! А где коса?

— Вот она. — И Оля развернула сверток, который держала в руке. В газете лежала длинная чудесная коса — предмет гордости Оли и зависти всех соседских девчонок.

— Не жалко?

— Очень жалко. Ты даже не представляешь, как жалко. — Голос Оли дрогнул. — Но что поделаешь — иначе не берут в армию.

— Ты куда попала?

— В зенитную артиллерию. Буду здесь, под Москвой. А у тебя как?

— Пока никак. Работаю.

— Я сегодня последний день. Хочешь, вечером пойдем в кино?

— Идем.

— А я не буду тебя смущать военной формой?

— Будешь, конечно. Мне уже сейчас неловко, что ты, девчонка, в форме, а я, парень, до сих пор в гражданском.

— Это дело поправимое — иди в военкомат, в райком комсомола, добивайся.

— Да уж пробовал. Черт меня дернул пойти работать на этот завод. Не берут.

Но дело было не только в заводе. Виктор уже ходил в военкомат и в райком комсомола. И везде получил отказ. В военкомате Виктор простоял несколько часов, а когда подошла его очередь и он наконец попал к военкому, тот спросил:

— Заявление, паспорт. Военная специальность?

— Военной специальности не имею, — пробормотал Виктор, — но вот удостоверение «Ворошиловского стрелка», справка, что я занимался боксом у Градополова.

— Тебе еще нет восемнадцати лет, — открыв паспорт, устало проговорил военком, — и ты работаешь на заводе. Нет. Справки твои мне не нужны. Мы не можем всех отправлять на фронт. На заводах тоже должен кто-то работать.

— Но в порядке исключения?

— В порядке исключения мы берем с заводов только тех, кто имеет военную специальность.

Ни с чем ушел Виктор и из райкома комсомола: «Ты работаешь на фронт. Мы не можем взять тебя даже на трудовой фронт. Иди и работай».

Виктор понимал важность и нужность той работы, которую выполнял на заводе, но примириться с тем, что его не берут на фронт, не мог.

Старшие товарищи, работавшие вместе с ним в цехе, уходили. На их место приходила совсем зеленая молодежь, женщины, девочки.

Ушел на фронт и Михаил. Теперь сменщиком Виктора была совсем еще девчушка Маша Зайцева. Ей было трудно управляться со станком, она едва дотягивалась до обрабатываемой детали.

Виктор пошел в столярный цех и сделал для Маши специальную подставку под ноги, чтобы удобнее было работать.

Маша только что окончила ремесленное училище, работа у нее не клеилась, и Виктору часто приходилось оставаться на вторую смену, помогать.

— Ты не спеши, — уговаривал он Машу, — скорость потом сама придет. Главное, не делай брака. Давай пока штук двадцать, тридцать корпусов. Я буду с тобой оставаться каждый день и помогать. Главное, старайся делать деталь точно по чертежу.

— Ну да… — тянула Маша, заливаясь слезами, — так ты и будешь за меня работать, а я только брак давать… Сам-то, наверное, скоро на фронт уйдешь. Я так и не научусь ничему…

Виктор теперь точно знал, что ему делать. Он уже учился в школе радистов. Ему сказали в военкомате, что радист — специальность дефицитная, и он часами сидел за телеграфным ключом, выстукивая точки и тире.

Фронт все ближе подходил к Москве. Город преобразился до неузнаваемости. Камуфляжные рисунки прямо на асфальте площадей, укрытые мешками с песком витрины магазинов, противотанковые ежи и баррикады на главных магистралях у въезда в город, заклеенные крест-накрест окна квартир. К вечеру Москва погружалась в темноту, в небо поднимались аэростаты воздушного заграждения, на бульварах и площадях, на больших домах снимались чехлы с пулеметных и артиллерийских зенитных установок. Город бомбили почти каждый вечер. Ровно в десять часов вечера, словно по расписанию, прилетали немецкие самолеты, кидали фугасы, посыпали крыши жилых домов зажигательными бомбами.

Вот и сегодня. Виктор задержался после смены — помогая своей маленькой сменщице выполнить норму, и вдруг в цехе заговорили динамики: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!» Противно завыла сирена. Выключив станок и схватив висевший у тумбочки противогаз, Виктор вместе с другими дружинниками побежал на чердак.

Взбегая наверх, он услышал за собой чье-то прерывистое дыхание. Оглянулся — Маша.

— А ты куда?

— И я с вами на крышу.

— Нечего тебе там делать. А ну, бегом обратно.

— Но я же без вас всегда…

— Кому сказал, назад! Быстро!

Обиженная девушка, опустив голову, послушно пошла обратно. А Виктор полез на крышу. Он нечасто задерживался так поздно на заводе и не знал, что его сменщица, эта маленькая девушка, вот уже который день во время тревог выходила вместе со всеми дежурить на крышу, что у нее на счету две погашенные зажигалки.

Небо над Москвой было рассвечено яркими лучами прожекторов, вспышками разрывов зенитных снарядов. Прожектора метались по небу, разыскивая прорвавшиеся самолеты. В луче прожектора что-то серебристо блеснуло, и туда сразу же метнулся луч другого прожектора. И уже в перекрестии двух лучей ясно виден самолет, по которому с ожесточением начали бить зенитки. Вспышка — и, оставляя за собой огненный след, самолет стал падать.

…Начали приходить похоронки. Сначала по одной, изредка. Потом пошли сплошным потоком. Люди стали со страхом глядеть на почтальона. Пришла похоронка на Кольку Скобкина, Вовку Данкова. И в заводское общежитие на Мишу Кузнецова. В цехе состоялся траурный митинг. О Мише говорили много и тепло, но Виктор ничего не слышал. Известие о гибели друга потрясло, слова не доходили до сознания.

Он молча подошел к своей тумбочке, достал оттуда резцы, инструменты Миши, завернутые в промасленную тряпочку, вышел с ними на середину цеха.

— Вот… — ему трудно было говорить. — Вот… Миша оставил… Просил сохранить…

Кто-то протянул руку и взял один резец. Виктор глянул — дядя Коля. Потом протянулась еще рука, другая. Виктор медленно шел вдоль цеха, а к нему подходили старейшие рабочие и брали кто резец, кто штангель, а кто просто металлическую прокладку. Брали на память о друге, отдавшем жизнь за Москву.

Виктор, как и всегда, пришел на смену раньше времени — надо было посмотреть, как справляется Маша со сменным заданием.

— Ну как дела?

— Порядок. Полторы нормы готово.

Теперь Виктор знал, что эта маленькая курносая девчонка только с виду казалась такой беспомощной. Не беда, что из-за своего маленького роста ей приходилось вставать у станка на сделанные Виктором подмостья, важно то, что с работой она освоилась быстро. Норму теперь выполняла не хуже Виктора. Знал он и о ее подвигах в дружине самообороны. Правда, после того раза, когда Виктор прогнал ее с крыши, он все же добился перевода ее в санитарную дружину, но и здесь она быстро нашла свое место — сдала санитарные нормы и теперь была среди лучших сандружинниц. Виктор гордился своей напарницей.

— Вить, а Вить?

Виктор оглянулся. Машина детская курносая мордашка выражала такую наивную мольбу, что Виктор невольно улыбнулся.

— Ну что тебе, лиса? Опять что-нибудь надумала?

— Давай поменяемся с тобой сменами?

— Как это — поменяемся?

— Ну так. Я сегодня отработаю вторую смену, а ты придешь завтра в утреннюю.

— Что это ты придумала?

— Ну, мне надо.

— Зачем?

— Ну что тебе, жалко?

— Не жалко, а зачем тебе это нужно?

— Ну, Вить? А?

— Расскажи, зачем. Тогда подумаю.

— Ты знаешь Анну Ивановну?

— Знаю.

Виктор действительно знал Анну Ивановну Шарову, которая работала в Машиной смене.

— Мне надо быть с ней в разных сменах.

— А чем она тебе не угодила?

— Почему не угодила? Наоборот. Она хорошая, только ей очень трудно. У нее трое детей. Старшей девочке двенадцать лет. И два мальчика. Одному меньше года, второму — четыре. Дочка на днях вместе со школой поехала в Волоколамск. Мальчишки остались без присмотра. Днем за ними присматривает соседка-старушка. Но с двумя трудно управиться. Вот я и хочу, когда Анна Ивановна на работе, посидеть с ребятами.

Проводив мужа на фронт, Анна Ивановна в слезах бросилась на кровать. Но и поплакать вдоволь было некогда: трое детей мал мала меньше остались на ее руках. Только старшая, двенадцатилетняя Рая, хотя и ростом не вышла, по уже может быть помощницей матери.

Поплакав немного, Анна Ивановна встала, успокоила ребят и начала хлопотать по хозяйству — надо накормить детей.

Поздно вечером, уложив ребят, она дала волю слезам.

С Иваном Аня, семнадцатилетняя девчонка, познакомилась, когда он приехал к ним в деревню помогать ремонтировать технику, присланную для организации у них коммуны. С первого же вечера Иван не отходил от нее. А закончив работу в коммуне, увез с собой в Москву. Четырнадцать лет пролетели как день. Хорошая получилась у них семья. Иван работал на заводе, Аня занималась хозяйством, растила детей. Летом всей семьей с ребятишками ездили в деревню к матери. Так и прожили безоблачно до самой войны.

На следующий день после проводов мужа Анна Ивановна, оставив своих младших под присмотром дочери, пошла на завод в отдел кадров.

— Хочу работать, — сказала она.

— А раньше где работали?

— До замужества — в деревне. А потом, вот уж четырнадцать лет, нигде не работала, за мужем жила.

— Да… А где же вы могли бы работать, что делать у нас?

— Делать я ничего не умею, но хочу работать там, где работал муж.

— Ну что же, научим.

Так стала Анна Ивановна работать на заводе.

Дочка Анны Ивановны уехала вместе с другими ребятами.

Эвакуированные из Москвы, подальше от бомбежек, ребята жили на самой окраине Волоколамска в здании школы. Кто мог предположить, что этот город скоро станет фронтовым. Несколько классов приспособили под жилье: поставили кровати, тумбочки; в остальных классах должны были с началом учебного года проводиться занятия. Но все получилось не так, как думали. Волоколамск начали бомбить еще больше, чем Москву. Фронт с каждым днем все ближе подходил к городу. О начале учебы не могло быть и речи. Решили помочь колхозникам на уборке картошки.

Вставали рано. Завтракали и сразу же уходили в поле. Здесь же дежурные варили обед. Возвращались вечером.

Однажды, когда поздно вечером ребята вернулись в школу, их туда не пустили — в школе разместился военный госпиталь. Ребят перевели в несколько соседних домов. Город бомбили каждую ночь. Бомбили и днем. Ребята, отсидевшись ночью в погребах, сонные и усталые, утром торопились скорее уйти в поле, в лес, подальше от бомбежек.

Анна Ивановна, встревоженная тем, что по сводкам фронт все ближе подходил к Волоколамску, отпросилась у начальника цеха на несколько дней и, оставив младших детей на Машу и соседку, вместе с другими родителями отправилась в Волоколамск.

На поезде удалось добраться до Нового Иерусалима. Дальше пропускали только военные эшелоны. Пришлось идти пешком.

По дороге встречались подводы с ранеными. Женщины бросались к ним.

— Ну, как Волоколамск?

— Оставили, — говорили одни.

— Да нет, что ты говоришь. Наш еще Волоколамск, — возражали другие.

Эта неопределенность усиливала беспокойство о детях. С каждым километром все слышнее была артиллерийская канонада, тревожнее становились вести, полученные от встречных.

А утром, когда женщины, едва живые от усталости, подходили к Волоколамску, навстречу им попались их ребята. Учителя, видевшие, что город вот-вот будет сдан, решили увести своих учеников. Ребята вместе со своими родителями и учителями побежали к лесу. А позади них, на том самом поле, где они недавно собирали картошку, рвались снаряды.

Добежав до леса, женщины наконец смогли обнять своих детей. Переволновавшиеся, потерявшие всякую надежду увидеться, они обнимали и целовали и своих, и чужих — всех без разбора. И только немного успокоившись, оглянулись назад.

Оглянулись… и застыли… К лесу шел человек. Он медленно шагал к лесу, бережно неся безжизненное тело девочки.

Все бросились ему навстречу. Девочку забрали у отца и положили на землю. Ребята впервые так близко увидели смерть. Они не могли понять, что же случилось с их подругой. С застывшим лицом стоял рядом отец. По его щекам медленно текли слезы.

И вдруг чей-то возглас:

— Школа горит! Госпиталь! Раненые горят!

Все повернулись к городу… Школа пылала. Из окон вырывались языки пламени, клубы дыма. Город совсем рядом, и отсюда все хорошо было видно. По улице ползли танки с черными крестами, перебегали люди в угловатых касках и форме мышиного цвета. Слышались крики раненых, задыхавшихся в огне. А вокруг школы стояли немецкие солдаты и расстреливали тех, кто пытался выбраться в окно из горящего здания…

Отец погибшей девочки какую-то минуту еще не понимающим, затуманенным слезами взглядом смотрел на горящую школу, потом вдруг выскочил из леса и побежал через поле.

— Куда вы, — кричали ему, — вернитесь!

Но солдат спешил на помощь раненым. Он бежал до тех пор, пока черное облако взрыва не заставило его навсегда лечь у самого города.

— Она плачет.

— Кто?

— Анна Ивановна.

— Почему?

— Я не знаю. С тех пор как вернулась из Волоколамска, так и плачет. Стоит только отвернуться, чтобы никто не видел, она уже плачет.

— А ты спрашивала почему?

— Так она и скажет! Молчит! Говорит, что я выдумываю, что это мне все кажется.

Анна Ивановна перечитывала письмо от мужа, из госпиталя:

«Дорогая Нюра! Я сейчас поправляюсь, скоро опять поеду на фронт. Меня ранило, и вот уже месяц лежу в госпитале. Теперь все хорошо, а сначала было тяжело, писать не мог. Ты не беспокойся, ранение нестрашное. Очень волнуюсь, как ты там одна с ребятишками. Наверное, очень трудно? С кем они остаются, когда ты уходишь на работу? Что слышно о маме и всех наших? Удалось ли им уйти? Или остались? Ты мне подробно напиши.

Прости за корявое и короткое письмо, мне пока еще немного трудно писать — болит рука.

Посылаю тебе вырезку из нашей дивизионной газеты — сохрани ее на память. Это мне наши ребята прислали сюда в госпиталь.

Целую вас всех, ваш Иван».

И тут же, вложенная в солдатский треугольник, лежала маленькая заметка из газеты:

«Пулеметчик Иван Шаров

В бою за населенный пункт отличился пулеметный расчет, которым командует Иван Шаров. Отделению бойцов удалось прорваться на окраину населенного пункта и занять круговую оборону. Предпринимая атаку за атакой, фашисты пытались выбить смельчаков из населенного пункта. Но бойцы стойко отражали атаки. Особенно умело действовал пулеметный расчет Шарова. Подпуская противника на близкую дистанцию, он короткими очередями метко разил фашистские цепи, уничтожив таким образом около полусотни вражеских солдат.

Дважды раненный, Иван Шаров не оставил огневого рубежа вплоть до подхода основных сил наступающего подразделения».

Анна Ивановна, уже зная наизусть весь текст письма и заметки, перечитывала их вновь и вновь.

— Баю, баю, баю, бай, ты скорее засыпай…

Худенькая, почти прозрачная девочка, которой можно было дать не больше восьми лет, забравшись с ногами на широкий диван, укачивала на руках годовалого Юрку, который никак не хотел засыпать и громко, охрипшим и злым басом кричал на всю комнату, стараясь высвободить крепко спеленутые руки.

— Да спи же ты! — сквозь слезы кричала ему девочка. — Ну спи, пожалуйста. Замучили вы меня совсем.

Рядом с ней сидел другой ее брат — Шурка. Он только что разбил тарелку, сбросив ее с дивана, и теперь, довольный отлично выполненной работой, сосредоточенно ковырял в носу. Он знал, что, пока Юрка не заснет, Рая, его старшая сестра, ничего не сможет ему сделать, а поэтому, наморщив лоб и не вынимая из носа пальца, воровато оглядывался — что бы еще предпринять. Внимание его привлекла скатерть, свисающая со стола, и на ней ваза. Он быстро оглянулся на Раю и, убедившись, что она не замечает его, потянул за конец скатерти.

Ваза, легонько покачиваясь, поплыла к краю стола. Шурке было очень интересно смотреть, как она медленно ползла, раскачиваясь, словно пароход. Он мысленно пустил из верхнего края вазы — «трубы парохода» — дым, взобрался на «капитанский мостик»: «Право на борт… Лево на борт… Полный вперед!» Ваза рванулась, но вдруг, споткнувшись, с грохотом полетела на пол — бах!

Рая, бросив на диван так и не успокоившегося Юрку, поймала незадачливого и перепуганного «капитана» за короткую рубашонку и, невзирая на его высокое «капитанское» звание, звонко нашлепала.

— Что же ты, негодник, делаешь! — кричала она. — Ты всю посуду перебил. Что скажет мама? — И, схватив Шурку в охапку, заплакала.

Громким басом кричал Юрка, благим матом орал Шурка, а Рая, обняв братьев и уткнувшись в диванную подушку, громко рыдала.

Так и заснули все трое: обнявшись и вдоволь наплакавшись.

Уставшая после двенадцатичасовой дневной смены, накормив ребят и уложив Юрку спать, Анна Ивановна тоже прикорнула возле него. Рая пошла с Шуркой погулять. Анна Ивановна совсем было уже задремала, когда раздался стук в дверь.

— Кто там? — встрепенулась она.

— Открой, Нюра, это я, — раздался за дверью голос матери.

…На мать было страшно смотреть. Грязная, оборванная, с опаленными волосами. Лицо перепачкано чем-то черным — то ли сажа, то ли мазут.

А глаза, раньше такие веселые, с задорной искоркой, смотрели теперь безжизненно. Аня не видела мать около полугода — на Новый год мать приезжала к ним. За эти несколько месяцев она стала старухой с потухшими глазами и трясущейся головой.

— Что же это творится? Всю нашу землю разорили. Жгут деревни, бомбят, расстреливают из пулеметов женщин и детей. — Она говорила как-то особенно медленно, спокойно. — Еле добралась до тебя. Кругом беженцы…

— Что с нашими? Живы? — Анна Ивановна с тревогой глянула на мать.

— Наши… — Мать судорожно вздохнула, глаза подернулись влажным блеском. — Мужики все на фронт ушли… — Она опять замолкла, словно бы набираясь сил. — А дочери… Надежда и Зоя… — Она говорила с перерывами, точно ей не хватало воздуха. — Сестры твои… с детьми… внучатами моими… все… — из ее широко раскрытых глаз по исхудавшим щекам вдруг поползли две крупные слезы, — все погибли…

— А… — Анна Ивановна запнулась. Она теперь уже боялась и спрашивать. — А тетя со своими?

— Не знаю. Не смогла зайти. Там уже немец был, когда я проходила. А этих… Этих на моих глазах…

Прижавшись к матери, испуганно слушала Аня ее рассказ.

Отрешенный взгляд матери, это спокойствие, с которым она говорила о таких страшных вещах, пугали Аню. «Что же довелось пережить ей за эти дни?»

— А где Иван? — Голос матери оторвал ее от мыслей.

— На фронте. Вот уже четвертый месяц на фронте.

— Это хорошо! Правильно! А ты что делаешь?

— Работаю на заводе. На месте Ивана.

— И это правильно.

…Ивану Шарову после госпиталя не удалось вернуться в свою часть. Не смог он заехать и домой.

Из пересыльного пункта его с маршевой ротой отправили на пополнение в действующую армию. И уже через несколько дней он был вновь назначен командиром пулеметного расчета. Его второй номер, молоденький парень, совсем мальчишка, Петр Зацепин, полюбился Ивану. «Молод только еще, с ленцой, — думал Иван. — Тяжело ему будет. Но ничего, пообвыкнет, только не давать бездельничать». И он не давал. И в походе и на привале находил работу и себе и Петру. Тот иногда ворчал, но невозмутимость Ивана, его спокойный голос и искреннее доброжелательное отношение обезоруживали Петра. Не мог он ни спорить, ни возражать этому человеку.

Вместе со своим напарником Иван подровнял стенки окопа, выложил бруствер для маскировки дерном, еще раз проверил пулемет и начал внимательно осматривать местность. Только вчера они заняли эту позицию. За ночь отрыли окопы, прокопали ходы сообщения, а сейчас, пользуясь затишьем, наводили порядок.

Иван и здесь, на фронте, сохранил свою деловитость и работоспособность. Так же как и на заводе, он делал все обстоятельно, с душой. Так же не мог сидеть без работы. Его беспокойные и умные рабочие руки вечно находились в движении. То он выравнивал окоп, то откапывал нишу для запасных коробок с лептами, то пристраивал сиденье, чтобы удобнее было отдыхать в затишье, то смазывал и чистил пулемет.

Вот и теперь, закончив с окопом и внимательно осмотрев местность, вновь нашел работу.

— Слушай, — сказал он своему второму номеру, — а что, если немцы залягут вон за тем пригорком? — показал он левее окопа. — Мы их отсюда не достанем, а они, я думаю, смогут бить вдоль наших окопов. Как ты полагаешь?

— Смогут, конечно, но их должен накрыть пулемет второй роты.

— Должен-то должен, а вдруг пулемет откажет.

— Но почему он должен обязательно отказать? — проворчал второй номер. — Вечно ты, дядя Ваня, что-то придумываешь. — Он уже догадался, в чем дело: опять у дяди Вани идея, а значит, прощай отдых. А много ли им приходится отдыхать. Сейчас затишье, через час бой — тогда не до отдыха.

— Нет, брат, так не пойдет. На соседа надейся, а сам не плошай, — говорил между тем Иван, вновь беря в руки отставленную было в сторону лопату. — Надо, я думаю, нам с тобой запасной окопчик вырыть, вон у того деревца, и ходок к нему подготовить. Вот тогда будет все в порядке — сунутся немцы на тот бугорок, а мы быстренько перетащим пулемет в запасной окопчик и огоньком, огоньком их. А сосед слева пусть нам помогает тоже. Так, я думаю, будет лучше. — И, легко перебросив тело через бруствер, Иван, сжимая лопату, пополз к намеченному деревцу.

С приездом матери много легче стало Анне Ивановне. Несмотря на свои семьдесят восемь лет, привыкшая к тяжелому крестьянскому труду, мать взяла на себя все заботы по дому. Она готовила, возилась с ребятишками, бегала по очередям, доставала что можно по карточкам. Зимой сорок первого в Москве стало особенно тяжело с продуктами.

Воспитавшая пятерых детей, она хорошо знала, где надо строгостью с ними, где лаской. И ребята души в ней не чаяли. Рая так и ластилась к бабушке, Шурка присмирел, да и маленький Юрка, кажется, меньше стал плакать. Так прошла тяжелая зима сорок первого. К весне ребята начали болеть. То ли от недостатка питания, то ли от вечного холода и сырости в доме.

— Вот что, — сказала однажды мать Анне Ивановне, — не сбережем мы с тобой ребят. Надо везти их в деревню — там и свежая зелень скоро пойдет, и грибы, и ягоды. А там, бог даст, и картошка вырастет.

— Куда ж с ними ехать — там еще немцы.

— Да не туда. Встретила я на днях у вокзала женщину из соседней деревни. Говорит, много наших беженцев осело у Павлова-Посада. Нарыли землянок у леса, землю им дали — будут огороды копать. Надо съездить посмотреть.

И уехала.

А скоро вернулась, забрала с собой Шуру и Юрика и переехала с ними в землянку. Рая до окончания учебы в школе осталась в Москве. Только иногда в выходные дни Анна Ивановна, прихватив с собой кое-какие вещички, — авось удастся поменять в деревне на картошку, — ездила с дочерью в Павлов-Посад.

В землянках жили беженцы из разных районов, занятых немцами. В основном женщины, старики и дети — все, кому удалось спастись. У каждой свое горе. У одной дети сгорели в доме, у другой погибли все родные… Жили дружно, одной коммуной, одной семьей. Вместе доставали семенную картошку, дежурные готовили на всех, другие ходили в лес за первыми грибами, кореньями, дровами — тоже для всех, третьи солили, сушили, вялили собранные грибы и коренья впрок.

В соседней деревне достали старый плужок. Лошадей не было — взяли большую слегу, привязали ее цепью к плугу и, взявшись по восемь-десять человек за слегу, тянули плуг, распахивая землю под огород.

Каждые полчаса менялись — одна группа тянет, другая отдыхает. А то соберутся все вместе, бросятся на землю и ревут в голос — тяжело, ох как тяжело. Поплачут, поплачут, но слезами сыт не будешь. И вновь женская упряжка тащит, надрываясь из последних сил, плуг, тащит, поливая вспаханную землю слезами.

Занятия в школе окончились в том году рано.

— Ну, дочка, собирайся — поедешь к бабушке. Поживешь на свежем воздухе, окрепнешь.

— А ты, мама?

— Я сейчас с тобой поехать не могу — много работы. Ты у меня уже большая, доедешь сама. А будет у меня посвободнее, и я к вам в гости приеду.

Поздно вечером уставшая, голодная Рая добралась до землянок и кинулась целовать бабушку.

Рано утром ватага ребят отправилась в лес собирать первые весенние грибы — сморчки. Вела всю компанию бабушка.

Только закончили рыть запасной окоп для пулемета, как послышалась команда: «Приготовиться, будем отходить на новые позиции».

— Вот, — ворчал второй номер на Ивана, — я говорил, не надо рыть.

— Не ворчи, ворчун. Я думаю, никакая работа зря не делается — все пользу приносит. А что толку лежать на боку — жиром зарастешь, мух ловить перестанешь.

Отойти на новые позиции они не успели. Внезапно с утробно-квакающим звуком упала мина, за ней посыпались еще и еще.

Ухнул снаряд, другой — началась артподготовка. Отходить было поздно — начался бой.

Артподготовка длилась минут двадцать. Как и всегда в таких случаях, Иван отослал своего Петрушу в укрытие, а сам, оставаясь в окопе, зорко всматривался через облака пыли и дыма, не покажутся ли немцы.

Еще рвались мины и снаряды, вздымая комья земли вокруг окопов, когда Иван заметил сначала вдали, а потом все ближе и ближе перебегающие точки в серых мундирах.

— К пулемету! — крикнул Иван. Выскочив из укрытия, Петр занял свое место.

Короткими, меткими очередями, иногда переходящими в сплошное захлебывающееся стрекотание, бил пулемет Ивана, заставляя ложиться фашистов — одних навсегда, других до новой перебежки.

Хорошо замаскированный окоп, вырытый прямо под нависающими ветками густого кустарника, надежно укрывал пулеметчиков от наблюдателей противника.

Атака захлебнулась. Остановленные мощным ружейно-пулеметным огнем, немцы стали окапываться, стараясь быстрее зарыться в землю.

Но вдруг заговорило рядом несколько пулеметов. Били вдоль наших окопов.

— Видал? Видал, что делают? Они ж так всех повыбивают. А ну пошли на запасную. — И, сдернув с бруствера пулемет, выдернув из него ленту, Иван побежал, волоча его за собой по мелкому, еще не отрытому ими как следует ходу сообщения к запасной позиции.

А через несколько минут вновь заговорил его пулемет, выкуривая немцев из-за укрывшего их бугра.

Вода в пулемете кипела, мешая прицелу, пот заливал глаза, но Иван продолжал посылать свинцовые очереди.

Уже перестали бить немецкие пулеметы, и оставшиеся в живых немцы, отступая, выскакивали из-за бугра, когда Ивана вдруг что-то толкнуло в грудь. Перехватило дыхание. Широко открытым ртом он хотел захватить воздух, но воздуха не было. Не понимая, в чем дело, Иван откинулся от пулемета, запрокинул голову — на него опускалось быстро темнеющее небо. «Почему утром черное небо?» — хотел спросить Иван, но не успел, грузно оседая на руки подскочившему Петру.

А на следующий день в дивизионной газете появилась заметка «Подвиг пулеметчика Шарова».

Петр аккуратно вырезал статью из газеты и вложил в конверт с извещением о гибели Ивана Шарова.

«…Умелыми действиями пулеметчик Шаров, — было написано в газете, — вместе со вторым номером, Петром Зацепиным, сумел остановить наступление немецкой части на участке батальона…

…В этом бою пулеметный расчет Шарова уничтожил три пулемета противника и более пятидесяти гитлеровцев…

…Пулеметчик Шаров погиб как герой, память о нем навсегда войдет в историю пашей дивизии».

Петр заклеил конверт, аккуратно надписал адрес и сдал письмо на отправку.

У Виктора сегодня необычный день. Он закончил учебу на курсах и наконец-то получил направление в действующую часть на фронт. Да еще в какую часть! В разведку, в тыл к врагу!

Он заметил, с какой тревогой за ним следит Маша, сколько скорби во взгляде Анны Ивановны, как, насупившись, сначала сунул ему для прощания руку, а потом, словно бы передумав, крепко обнял его старый токарь дядя Коля.

Два дня назад Виктора вызвали к начальнику курсов. В кабинете сидел мужчина в военной форме. Среднего роста, плотный, с обветренным до красноты лицом, короткой стрижкой и очень внимательным взглядом из-под нависших бровей.

— Мы предлагаем тебе, — военный говорил так, как будто продолжал начатый ранее разговор, — служить в разведке. В тылу у немцев. Нужно будет прыгать с самолета, ходить через линию фронта.

Виктор и раньше знал, что от них брали в разные части — и в артиллерию, и в пехоту, и в авиацию. Поговаривали и о том, что кого-то из прежних выпускников взяли в партизанский отряд. Он много думал о том, в какой части ему бы больше всего хотелось служить. Но чтобы вот так повезло, Виктор даже и мечтать не мог.

Работа в разведке, в тылу противника… Мать и отец его были старыми чекистами, учениками Дзержинского. Виктор всегда гордился этим и всю жизнь мечтал быть похожим на них.

— Я согласен! — выпалил он. — Постараюсь оправдать ваше доверие!

— Подожди. Не спеши. Я понимаю тебя — хочешь быть похожим на отца. — Он словно читал мысли Виктора. — Не удивляйся. Мыслей я не читаю. Просто, прежде чем говорить с тобой, поинтересовался твоей биографией. Ты не думай, — продолжал он, — что все так просто. Работа в разведке, тем более в этой войне, много сложнее, чем ты думаешь. Представь себе: ты в тылу врага. Но там не только враги, там и паши, советские люди. Враг пока на пашей территории. Кажется, легче работать, когда кругом свои. Но если ты по заданию должен жить среди врагов? Кругом советские люди, которые тебя презирают, ненавидят, принимают за врага, даже убить готовы? А ты не имеешь права признаться, открыться им. Нет, брат, не так все это легко и просто. Эта работа требует колоссального напряжения сил, выдержки. Это жизнь на нервах. И побеждает тот, у кого они крепче. Эта работа требует полной отдачи — и моральных, и физических сил. Согласия твоего пока не принимаю. Иди. Подумай. Завтра приходи, поговорим. О нашем разговоре никому ни слова. Скажешь курсантам, приглашают… ну, например, в артиллерию.

Сегодня Виктор прощался со своими товарищами — завтра на фронт.

— Ну, лисонька, — он подошел к своему станку, у которого работала Маша, — до свидания. Береги станок.

— Писать-то будешь?

— Конечно. И ты пиши — как тут наш цех, как ребята.

— Ты пока не говори никому, только я скоро тоже на фронт уйду.

— Как на фронт?

— Я поступила на курсы медсестер.

— Тебя же по возрасту не возьмут.

— А я соврала — прибавила год.

— Ай да лисонька! Ну и номер ты выкинула. А сама говорила — комсомольцы не должны обманывать.

— Но я не для себя. Правда? Я думаю, это можно? А, Вить?

В воскресенье Виктор встал рано. Пока мать готовила завтрак, он собрал в вещмешок мыло, зубную щетку и порошок, полотенце, смену белья, тетрадку для писем и все это спрятал, чтобы она не увидела. И теперь сидел притихший. Как ей сказать? Как она останется одна, без него, да и, что греха таить, как он будет без нее. А мать как будто что-то предчувствовала. Хлопоча по хозяйству, она старалась как можно реже выходить из комнаты.

Час дня. Дальше тянуть невозможно, так как он решил выйти из дома в половине второго. Он собрался с духом и выпалил:

— Мама! Ты только, пожалуйста, не пугайся и не плачь. Я подал заявление, и меня добровольцем берут на фронт. Сегодня, через полчаса, я уезжаю. Вещи я все собрал. Ты обо мне не беспокойся.

— Ой, Витя! — Мать всплеснула руками и тяжело опустилась на стул. На глазах у нее показались слезы.

— Мама! Прошу, не плачь. Все будет в порядке. Не один я иду на фронт. Все идут. Так надо.

— Так надо. Боже мой!

Тяжело расставаться. Трудно покидать родной дом. Но пора выходить. Последний поцелуй матери, и он выбежал на улицу. Виктор оглянулся. Мать стоит на балконе. Взмах руки, и он скрывается за углом дома.

Августовское солнце катилось к закату. Его лучи скользили по военным, строгим улицам Москвы — вспыхивали багрянцем на окнах, золотили асфальт улицы Горького.

Потрепанная, выкрашенная в защитный цвет полуторка пересекла площадь Маяковского, промчалась мимо Белорусского вокзала, миновала Аэропорт, Сокол и свернула на Волоколамское шоссе.

Их было семеро. Они сидели в кузове автомашины и, притихшие, смотрели не вперед, а назад, на удаляющийся город.

Только сейчас, глядя на удаляющуюся Москву, они почувствовали по-настоящему всю ответственность, которую отныне приняли на свои плечи.

Кто-то затянул песню:

Песню подхватили, и она зазвучала как последний привет беспечной юности, отчему дому, родной Москве.