Огнем опаленные

МАРШРУТНИК

Для перехода линии фронта ночь была самая подходящая — темная-темная. Только у самой земли высвечивало от снега, и казалось, что он сам светится, предательски показывая людей, которые, закутавшись в белые маскхалаты, обвязав оружие белыми марлевыми повязками, неслышно ползли по его целине.

Иногда с той стороны в небо с резким хлопком и шипением взмывала ракета. И тогда все замирало — люди превращались в неподвижные заснеженные кочки.

Когда ракета гасла, люди не вскакивали, не торопились воспользоваться слепящей темнотой. Нет, они так же неторопливо двигались вперед к только им одним известной цели.

Сергей полз как бы в полукольце — впереди, справа и слева были полковые разведчики, обеспечивающие безопасность его перехода через линию фронта. Еще дальше, впереди, ползли два сапера — прокладывали путь всей группе.

Сергей знал, случись что — и эти ребята, с которыми он успел сдружиться и которых по-настоящему, по-фронтовому уважал, придут ему на помощь, а если надо, то и прикроют, — да, да! — прикроют своим телом. Сергей знал и верил, что они отвечают за его жизнь не только по приказу, а из чувства того уважения, которое возникает на фронте к людям, которым предстоит большая опасность, более ответственное задание.

Это Сергей уже не раз испытал на себе. Впервые он столкнулся с этим в первые дни войны — его должны были забросить на самолете для вывода одной из наших частей из окружения. Погода в тот день выдалась нелетная — зарядил дождь, облака буквально цеплялись за верхушки деревьев. Уставший за беспокойный день подготовки к полету, Сергей забился в угол штабной землянки и задремал. Он не спал, а находился в состоянии такой сладкой дремоты, когда вдруг ощущаешь необычайную легкость во всем теле. И в то же время сохраняется чувство настороженности. До его сознания дошло, что в землянке стало тихо, люди начали говорить шепотом. Он слышал, как кого-то из вновь пришедших оборвали: «Тише, дай человеку поспать».

И Сергею захотелось сказать: «Да бросьте вы, я не сплю», а чуть позже: «Спасибо, братцы», но язык не слушался его — он отдыхал. Но когда до него долетел приглушенный шепот: «Погода улучшилась, надо, пожалуй, будить», он мгновенно открыл глаза.

Потом Сергею не раз приходилось сталкиваться с такой на первый взгляд необычной опекой, но позже, когда ему самому приходилось провожать товарищей на задание, он также готов был их прикрывать своим телом, угадывать и предупреждать любое их желание. Сергей понял, что это — закон фронтовой дружбы, закон локтя товарища. Сергей понял и принял этот закон.

Так и теперь, в тесном окружении полковых разведчиков, Сергей молча повиновался этому закону.

Линию фронта переходили мучительно долго. У немцев на этом участке хотя и не было сплошной обороны, но отдельные окопы с блиндажами и огневыми точками располагались в несколько эшелонов, поэтому приходилось все время менять направление, находя очередной проход между окопами. В случае малейшей неточности разведчики могли быть мгновенно уничтожены перекрестным огнем.

Наконец немецкие окопы остались позади. Разведчики распрощались с Сергеем и скрылись в темноте. Последним мимо него прополз лейтенант — командир разведчиков, огромный детина. Толкнув Сергея в знак доброго напутствия в плечо, он что-то незаметно вложил в его руку. Только когда тот скрылся, Сергей на ощупь определил, что это была немецкая граната. «Чудак, — подумал Сергей о лейтенанте, — мне же нельзя иметь при себе оружие». Он закопал гранату в снег.

Оставшись один, Сергей еще некоторое время лежал. Потом пополз дальше, каждые несколько метров останавливаясь и прислушиваясь.

То тут, то там он натыкался на землянки, часовых, накрытые брезентом автомашины, какие-то ящики, очевидно боеприпасы. Он уже не полз, а медленно переходил от дерева к дереву, внимательно вслушиваясь в каждый шорох, стараясь разглядеть в непроницаемой темноте подстерегающую на каждом шагу опасность.

К рассвету Сергей был в десяти километрах от передовой, около небольшого железнодорожного переезда, превращенного немцами в разгрузочную станцию.

На станции разгружали состав — судя по размеру ящиков, боеприпасы и продовольствие. Ящики тут же грузили на автомашины и увозили в тот лес, из которого недавно вышел Сергей. Очевидно, в этом лесу были прифронтовые склады — это мимо них-то и шел всю ночь Сергей.

Чтобы проверить интенсивность движения, Сергей просидел полдня в густых зарослях ельника на опушке леса. К середине дня подошел еще один эшелон с таким же грузом. Теперь все ясно, можно идти дальше.

Деревня, к которой к концу дня вышел Сергей, словно вымерла. Большинство домов сгорело. Остались только два дома.

Возле сгоревшего дома показался мальчик лет десяти, а следом за ним — крохотная девочка, закутанная в какое-то тряпье.

Девочка ухватила мальчика за руку, и они медленно, как старики, еле передвигая ноги, пошли в сторону от деревни.

«Странно, — подумал Сергей, глядя вслед удаляющейся паре, — как они живут одни?»

На оккупированной территории тысячи детей были лишены крова. Горели деревни, гибли люди. Родители, погибая в горящих домах, выбрасывали на улицу детей, пытаясь сохранить им жизнь, и, умирая, надеялись, что хоть дети останутся жить.

Бомбили эшелоны с эвакуированными, расстреливали колонны беженцев. Оставались дети, много детей со страшными, наполненными болью глазами, видевшими смерть и страдания.

Многих детей брали к себе в семьи жители городов и сел, согревали и воспитывали их, но многие гибли на дорогах войны.

Встречал таких детей и Сергей. Вот и теперь с болью смотрел он вслед двум маленьким фигуркам.

На ночь Сергей устроился в густом ельнике, недалеко от станции.

На станции мелькали огоньки карманных фонарей, стояли эшелоны. Сергей решил пока ближе не подходить — можно наскочить на патруль, а до утра вряд ли что изменится.

Сергей натянул полупальто на голову и, прикрыв лицо полами, задремал.

Утром Сергей увидел, что в поселке живут гражданские.

Рано утром несколько человек медленно побрели в сторону станции — очевидно, на работу. Испуганно оглядываясь, закутав лицо платками, женщины шли за водой. Шли по два-три человека. «Боятся ходить в одиночку», — подумал Сергей. Он видел, что, прежде чем выйти из дома, они выглядывали из сеней, внимательно осматривали улицу и, только убедившись, что все в порядке, обменявшись с соседками одним им понятными знаками, одновременно выходили за ворота.

Сергей снял с себя маскхалат, зарыл его в снег и зашагал к поселку.

Медленно, чуть сгорбившись, шел он по улице вдоль железной дороги. На запасных путях стояло три эшелона. Один из них разгружался, остальные два, транзитные, ожидали отправления. Разгружали боеприпасы и тут же куда-то отправляли. Сергей зорко присматривался к номерам машин, эмблемам воинских частей на кузовах и дверцах кабин. Судя по всему, разгружали артиллерийские снаряды. Каждая немецкая воинская часть помечала свое имущество различными знаками, определяющими принадлежность к определенному роду войск и воинскому соединению. Это помогало разведчикам ориентироваться в собранной информации, делать правильные выводы.

Два других эшелона — один тоже с боеприпасами, а второй с танками — ждали отправления на соседнюю прифронтовую станцию.

Только вот принадлежность танков он долго не мог определить — танки были накрыты брезентом, и опознавательных знаков видно не было. Выручили три связных фургона радиостанций, и два штабных автобуса, также погруженные на платформы, но не покрытые брезентом, — на их бортах четко вырисовывались эмблемы воинских частей.

Сергей медленно шел вдоль улицы. Вдруг его остановил окрик:

— Эй, парень! Иди-ка сюда.

Сергей оглянулся. Возле дома двое мужчин старались вкатить по ступенькам крыльца бочку. Рядом у завалинки стояли два немецких карабина. На рукавах пальто — повязки полицейских. Один — высокий, сутулый, с темными волосами, вьющимися из-под сдвинутой на затылок кубанки, приплюснутым носом и черными, широко расставленными глазами, второй — небольшого роста, плотный, почти квадратный, с непокрытой лысой головой.

— Ну, что встал? — обратился к нему высокий. — Не видишь, что ли, люди умаялись. Иди подмогни.

Сергей подошел, и они втроем начали вкатывать по ступенькам бочку. Та не поддавалась. Едва поднявшись на ступеньку, проворачивалась, скользила и вновь падала на землю, вызывая яростную ругань полицейских.

Сергею надоела эта пустая работа и злобная ругань полицейских, и он, взяв валявшийся рядом обрезок доски, положил его поперек ступенек. Бочка легко вкатилась по доске на крыльцо, и они втроем втащили ее в сени.

Больше делать было нечего, и Сергей, повернувшись, пошел к выходу.

— Эй, парень, постой, — окликнул его все тот же высокий. — Ты кто такой?

Сергей повернулся к ним. Высокий зло смотрел на него.

— Да никто. Просто человек.

— Откуда взялся, спрашиваю, что надо в поселке?

— Прохожий. Я иду к тетке, — и Сергей назвал деревню, километрах в пятидесяти от поселка.

— Много вас тут шляется. А документы есть?

— Документы есть, а шляюсь потому, что дом сгорел, деваться некуда, вот и собрался к тетке — может, у нее переживу.

— Ну и вали отсюда, пока жив, — впервые за все время неожиданно высоким голосом проговорил квадратный. Он секунду помолчал, глядя на Сергея, и вдруг словно взорвался: — Вали, говорю, падло, пока не пришили. Ну…

Сергей повернулся и быстро пошел от дома.

Эту ночь Сергей ночевал в деревне. Дом, где он остановился, стоял на краю. Рядом — дорога, по которой проходили колонны автомашин. Немцев здесь не было, но был назначенный ими староста и несколько полицейских. В доме жили старик со старухой и их дочка — молодая женщина лет двадцати пяти с грудным ребенком и старшей дочерью — девочкой лет пяти-шести.

Впервые за эти дни Сергей ел горячее — на ужин была отварная картошка, капуста и огурцы. После ужина — чай. Правда, без сахара и заварки, зато горячий.

Сергей наслаждался теплом. Лежал на широкой лавке, на которую заботливая хозяйка постелила толстое ватное одеяло из лоскутов. Сон не шел. Вспоминался разговор за ужином.

Хозяин дома, жилистый, согнутый годами старик с большой бородой и умными серыми глазами, по-молодому зорко глядевшими из-под нависших лохматых бровей, расспрашивал Сергея — из каких он мест, куда идет, что видел по дороге.

Разговор шел об отступлении наших войск, о «новых порядках», принесенных фашистами, о старосте, полицейских.

Старуха, пристроившись напротив Сергея, прислушивалась к разговору, заботливо подкладывала ему то картошку, то огурчик.

Несмотря на свои девятнадцать лет, Сергей выглядел совсем мальчишкой.

— Родом-то ты откуда? — спрашивал старик.

— Из-под Калуги.

— Ишь ты, куда тебя занесло. И все пешком?

— Пешком. У меня тетка, сестра матери, тут недалеко живет. К ней и пробираюсь.

— А дома что же не сидел? Время-то сейчас вон какое, не очень находишься.

— Дома у меня теперь нет. Деревня сгорела.

— А родители где?

— Отца, как началась война, в армию забрали, а мама была дома, когда в него бомба попала.

— Ох, беда, беда, — вздохнула старуха. — И когда же это кончится. Чем мы господа-то прогневили. За что, за какие грехи напасть на нас такая. Сколько сирот, сколько бездомных осталось.

— Много, бабуся. Вот вчера видел мальчика лет восьми-десяти, а с ним девочка совсем маленькая. Деревня сгорела, а они одни в погребе живут. Того гляди, с голода умрут. Видел я, вылезли они из погреба и пошли в поле, там картошку из-под снега копали. Хотел я их забрать, но куда мне, бездомному, с ними деваться?

— А где та деревня? — впервые заговорила молодая женщина, с ребятишками. — Может, сходить бы за ними. Забрать к себе.

Сергей рассказал, как пройти к той деревне, где найти ребятишек. Может, и правда заберут к себе, а то пропадут ребята.

— Я схожу за ними завтра.

— Сиди уж ты. Так тебе и завтра. Где это видано, чтобы по нынешним временам одна женщина по дорогам ходила. А своего кто грудью кормить будет? Нет уж. Ты посиди, а вот я завтра схожу к старосте — он у нас неплохой мужик, — обращаясь к Сергею, пояснил старик. — Попрошу дать справку — вроде за племяшами сходить. Так оно вернее будет — кому я, старик, нужен. Вот и схожу.

— И то… — ожила старуха, — разве дело оставлять в беде малых детишек. Сходи, старый, сходи.

Сергей неторопливо рассказывал о себе. Но что он мог сказать этим добрым людям? Правду? Не мог. Он говорил то, что заучил по «легенде» вместе со своим новым именем и фамилией, уходя на задание.

Ссылаясь на то, что якобы слышал разговоры в прифронтовых деревнях, Сергей рассказывал, что отступление наших войск практически остановлено, передал отдельными намеками правду о положении на фронте. Теперь, наслаждаясь теплом дома и лежа с закрытыми глазами, он вспоминал последние слова старика перед сном.

— Ты, парень, не думай, я хоть и старый, но все понимаю. Не видать немцам земли нашей. Никто никогда не смог покорить Россию. И не сможет! Нет такой силы! А за разговор твой спасибо.

Больше двух суток Сергей прожил у стариков. Не привлекая внимания, он мог наблюдать за шоссейной дорогой.

В ночь на третьи сутки Сергей тепло распрощался с приютившими его стариками и ушел дальше. Еще десятки километров предстояло пройти ему по заданному маршруту.

И вновь трудные переходы, ночи, проведенные на морозе под открытым небом, еда всухомятку. Днем он в зависимости от обстановки или отдыхал, или входил в деревни, проходил через железнодорожные станции.

Однажды целый день валил снег. Сергей, вымокший и продрогший, решил заночевать в деревне, немного обогреться.

Для ночлега он выбрал деревню, находившуюся в стороне от дороги, и долго пробирался к ней по занесенной снегом тропинке, а добравшись, наконец, подошел к небольшому покосившемуся дому, глядевшему на дорогу двумя маленькими окошками.

На стук в дверь долго никто не отвечал, и Сергей уже собрался идти дальше, когда раздался голос:

— Входи, что стучишь, дверь открыта.

Сергей толкнул дверь — она со скрипом распахнулась.

— Кто там? — опять раздался тот же низкий грудной голос женщины.

— Прохожий.

— Ну входи, если ты прохожий. Да дверь не забудь прикрыть, а то холода напустишь.

В доме было темно. На столе едва теплилась коптилка — в железной банке горел маленький фитилек, опущенный в масло, и Сергей не сразу разглядел, что у стола в углу, закутанная в платок, сидит женщина.

На вид ей было около тридцати лет. Темноволосая, с низко надвинутым на лоб платком, женщина смотрела не мигая прямо перед собой, совсем не обращая внимания на Сергея.

В доме было холодно, почти так же, как на улице.

— Добрый день, — поздоровался Сергей.

Женщина ничего не ответила. Она все так же сидела неподвижно, глядя в одну точку.

Сергей растерялся. Он не знал, что же ему делать — повернуться и уйти или попытаться узнать, какое горе у этой женщины, помочь ей, что-то сделать.

Подумав, Сергей решил, что лучше остаться. Он нашел под печкой топор, наколол лучину от лежавших там же дров и разжег огонь в лежанке, установленной недалеко от большой русской печки, занимавшей почти половину дома. Выйдя в сени, нашел ведро, налил воды в чайник и поставил его на конфорку лежанки, разыскал лаз в подпол, достал оттуда полный чугунок картошки, тоже поставил его на огонь.

В доме от растопленной печурки быстро стало набираться тепло. В открытой дверце уютно мерцало пламя, потрескивали горящие поленья.

Поставив чугунок с горячим картофелем и чайник на стол, Сергей налил в стаканы кипятку, поставил солонку и все это пододвинул ближе к женщине.

— Скушайте картошки.

Женщина опять ничего не ответила, но когда Сергей начал есть, она машинально взяла в руки картофелину, быстро очистила ее, макнула в солонку, надкусила и вдруг, вздрогнув всем телом, громко зарыдала.

Она схватилась руками за края столешницы, упала головой на стол и, громко причитая что-то невнятное, билась головой о стол. Сергей растерялся, оказавшись один на один с женщиной, бившейся в истерике, он не знал, что ему делать, чем помочь?

Наконец, он вспомнил, побежал в сени, набрал холодной воды и, выплеснув половину кружки прямо в лицо женщине, вторую половину заставил ее, отпрянувшую от неожиданности, выпить. Во время этой суеты он и не заметил, как в комнату вошла еще одна женщина. Она стояла сзади Сергея какое-то мгновение, сложив на груди руки, потом подсела к хозяйке дома.

— Успокойся, Оля, — говорила она, — слезами горю не поможешь.

Она гладила голову Ольги, быстро ей что-то говорила на ухо, а та, припав к ее груди, слабо всхлипывала.

— Ты кто такой? — обратилась она к Сергею, когда ей удалось успокоить, отвести в соседнюю комнату и уложить на кровать Ольгу.

— Прохожий. Зашел в дом попроситься на ночлег, а тут вот что.

— Дочку у нее два дня как убили. Вышла на улицу, а там грузовик с немцами. Не проехал мимо, шофер специально повернул машину, чтобы на девочку наехать. Шести лет еще не было. Вот она, сердечная, и убивается.

…Да ты покушай картошку, пока горячая, — после недолгого молчания продолжала женщина. — Я тебе сейчас капустки и огурчиков достану. Да ложись здесь на лавку, поспи, а я посижу, посмотрю, как бы Ольга опять чего с собой не сделала. Давеча из петли вытащили, еле отходили.

Уже много дней Сергей не ел горячего. Не торопясь, он принялся за еду.

Женщина сидела рядом, рассказывала о первых днях оккупации…

— Митька! Митька, пострел, куда ты подевался!

— Зинка! Тащи скорей мешок. Чего ты там возишься?

— Но! Но! Пошел!

— Да у тебя что, глаза повылазили? Куда ты лезешь?

— Выводи, выводи коня скорей!

Люди наскоро, вытаскивая из домов первые попавшиеся, иногда совсем ненужные вещи, бросали их на подводы, усаживали старух и детей, наскоро грузились, стараясь побыстрее выбраться на пыльную дорогу, уйти подальше от родных мест — к селу подходил немец!

И вдруг над всем этим криком и шумом, заглушая его ровным гулом, затарахтели моторы. Неторопливой скороговоркой где-то на краю села коротко проговорил пулемет: «Ту-ту-ту-ту», потом донесся леденящий душу женский крик: «А-а-а», вновь коротко пробубнил пулемет, и все стихло.

На улицах, возле домов, во дворах еще стояли запряженные, груженые подводы, а людей не стало. Их словно ветром сдуло, как будто и не было только что человечьего гомона по селу — мертвая тишина. Только дед Панкрат, как и раньше, остался стоять на улице. Опершись на свою клюку, он глядел своими слезящимися, подслеповатыми глазами навстречу приближавшемуся облаку пыли.

В центр села въехала колонна мотоциклистов, за ней несколько автомашин с солдатами в непривычных русскому глазу, резко обрубленных касках, в серо-зеленых мундирах.

Несколько солдат подошли к одной подводе, к другой. Заглянули в них, потом начали рыться в повозках, со смехом разбрасывая груженный в них скарб.

Село молчало. Только гортанные выкрики солдат, шнырявших по домам, расхаживавших по улицам. И вдруг опять:

— Люди добрые! — несся истошный женский крик. — Помогите! А… а… а!

И… выстрел, другой, и все стихло. Потом опять крик: «А… а… а!» — опять выстрел, и вновь тишина.

Возившиеся у подводы солдаты не заметили, когда к ним подошел дед Панкрат, и, словно ошалелые, отскочили, когда он, подняв свой посох, начал охаживать их по головам.

— Вон! Вон с нашей земли! — выкрикивал он. — Насильники! Бандиты!

И вновь прозвучал выстрел. Дед Панкрат, выронив посох, боком осел и опрокинулся на спину.

Над селом нависла тягостная тишина.

Немцы недолго пробыли в селе. Еще не опустились сумерки, как вновь затарахтели моторы мотоциклов и грузовиков.

По селу будто смерч пронесся. Валялись у домов пристреленные солдатами лошади да ветер развевал сброшенные с подвод пожитки. У дороги на спине лежал дед Панкрат, неподвижно глядя в подернутое предвечерней дымкой небо. Уткнувшись головой в кровавую лужу, лежала во дворе женщина.

Повисший над селом стон и плач доносился неведомо откуда; казалось, что стонет и плачет сама земля, стены этих домов, сам воздух.

Ночью село всем миром хоронило убитых.

Люди боялись днем показываться на улице. Только с наступлением темноты спешили управиться со своими хозяйственными нуждами, сбегать за водой, сходить к соседям. А днем все сидели дома, закрыв окна ставнями и выглядывая из-за них на шоссе, — село стояло рядом с шоссейной дорогой, по которой сплошным потоком целыми днями шли и шли на восток машины с солдатами, танки, пушки.

В деревню никто не заезжал. Только на пятый день прикатила легковая машина, а следом за ней грузовик. У школы из легковой машины вышел офицер в сопровождении двух солдат и человека в штатском. С грузовика соскочили люди в гражданской одежде, с винтовками и белыми повязками на рукаве. Офицер со своим попутчиком в штатском вошли в школу, солдаты встали у крыльца, люди с повязками пошли по селу созывать народ.

Вскоре всех согнали на площадь у школы.

— Господа русские, — неожиданно на довольно хорошем русском языке заговорил офицер, когда все собрались. — Доблестные немецкие войска навсегда освободили вас от ужасов коммунизма, принесли вам новый порядок.

Он долго объяснял им, как теперь хорошо станет при новом порядке, какую большую честь оказывает русскому народу Германия, принимая его под свое покровительство.

В заключение он сказал:

— Я вам привез в село нового старосту, — он ткнул пальцем в сторону человека в штатском, — и блюстителей нового порядка, — жест в сторону людей с нарукавными повязками, — полицейских. Они будут в этом селе на практике проводить в жизнь основные законы великой Германии. Я призываю вас сохранять спокойствие и дисциплину, работать на благо великой Германии.

Офицер уехал, а «новый порядок» начал внедряться на практике. Было запрещено ходить вечером, собираться группами, говорить слово «товарищ». Старосту и полицейских нужно было называть «господин». На стенах появились различные объявления и приказы: сдать оружие (даже охотничье), зарегистрироваться всем коммунистам, комсомольцам, евреям, ударникам, активистам.

Прошло еще две недели, закончен маршрут, собраны ценные сведения, и Сергей вновь готовится к переходу линии фронта. Теперь — в обратную сторону. Позади десятки пройденных километров, ночи без сна в тридцатиградусный мороз, встречи с разными людьми.

Много раз повторены, затвержены и накрепко закреплены в памяти данные о расположении воинских частей, штабов, складов с военной техникой, порядок передвижения и многое другое, что представляло интерес для нашего командования, позволяло учитывать эту обстановку при планировании предстоящих боев.

Все это позади, но теперь один из опаснейших, труднейших этапов работы, на котором могут быть потеряны все добытые сведения, — переход линии фронта.

Разведчик должен ощупью находить наиболее верный маршрут перехода. На предварительную разведку пути у него не оставалось ни времени, ни возможности. Успех обеспечивался только в том случае, если он успевал за одну ночь преодолеть всю прифронтовую полосу, найти передовую и перейти ее. Любая остановка на день в прифронтовой полосе почти всегда кончалась провалом — днем разведчика обнаруживали. Поэтому, если не удавалось благополучно нащупать проход за одну ночь, приходилось вновь в гуще немецких расположений отходить назад, чтобы в следующую ночь опять повторить все сначала.

Сергей незаметно перемещался вдоль линии фронта, прислушивался к звукам боя, доносившимся оттуда, стараясь по ним определить место передовой. Вел днем и ночью наблюдение. Изучив собранные сведения по обстановке на фронте, он решился на последний рывок.

Ночь была беззвездная, такая, о которой говорят — «хоть глаз выколи». Сергей передвигался в заранее выбранном направлении. Иногда наткнувшись на немцев, мгновенно замирал и, изменив направление, продолжал свой опасный путь.

Когда, по его расчетам, он стал выходить к самой передовой, пришлось ползти по-пластунски. Обзор уменьшился, и Сергей с тревогой думал: «Не сбиться бы с пути».

Как назло, на фронте было затишье — ни звука, ни выстрела. Даже немцы, такие охотники до осветительных ракет, не бросали их.

Мутная дымка над землей, особая темнота с изумрудной подсветкой. Сергей понимал, что скоро начнется рассвет, а он до сих пор так и не знал: где он? Такое впечатление, что еще не добрался до передовой. Неужели сбился с пути и рассвет застанет его у самых немецких окопов?

Но раздумывать сейчас некогда, менять план и направление — тем более. И Сергей продолжал ползти.

— Стой! Кто идет? — прямо над головой прозвучали такие знакомые, родные, русские слова.

И сразу сзади ударил пулемет, секундой позже в небо взвилась осветительная ракета, и линия фронта, как по команде, ожила.

А Сергей с удовольствием поднял руки вверх. Он с радостью разрешил вывернуть себе карманы, ощупать свою одежду — линия фронта позади!

Сергей улыбался, глядя на удивленные лица остановивших его солдат, которые не могли понять, чему улыбается этот задержанный ими человек.