Огненный всадник

ПРОЛОГ

Солнечным ясным днем 26 июня 1653 года от Рождества Христова на Девичьем поле двадцатичетырехлетний царь Московии Алексей Михайлович производил смотр своего войска. Стройными рядами под развевающимися на ветру знаменами с золотистым двуглавым орлом стояли все четырнадцать стрелецких полков, словно сочный цветущий луг: один полк в кафтанах светло-зеленого сукна, другой — темно-зеленого, третий — брусничного... Вишневые, желтые, голубые, светло-серые… В ярко-зеленых кафтанах и красных сапогах возвышались сотники в высоких, не по погоде соболиных шапках, опираясь гордо на трости. В несколько мешковатых зеленых фуфайках, надетых поверх брони, восседали в седлах изнывающие от жары дворяне в блестящих на июньском солнце начищенных шеломах-шишаках. Царь в сверкающих латах, в островерхом шлеме, известном потомкам как Ерехонская шапка с арабской вязью «Вабашшир альмуминик» — «да обрадуй верующих», словно сказочный богатырь, в пурпурном плаще, с лазоревым щитом с золотой окантовкой и в зеленых перчатках, восседал на белом скакуне. Щегольские усы молодого царя задорно загнуты вверх, легкая окладистая бородка темнела на подбородке. Карие глаза взирали с умилением.

После торжественного смотра Алексей Михайлович велел разрядному дьяку Семену Заборовскому выйти вперед и зачитать от лица государя, то есть от себя, речь стольникам и стряпчим, дворянам и жильцам. В речи, похвалив ратных людей за службу, царь выразил надежду, что, когда потребуется «супротивные воевати», ратные люди выкажут прежнее усердие и «положат души своя за други и за Святую церковь». После этой «скаски» государь, весьма довольный, уехал. Стрельцы крутили бородами и спрашивали друг друга: на что это намекал царь-то? О каких таких «супротивных» он говорил? Ведь вроде как мир в государстве Московском, да и не нападает вроде никто! «Пустые слова», — решили служивые и забыли.

Прошло лето, а за ним и дождливый сентябрь. А 23-го октября, когда все вокруг окрасилось рыжим, золотистым да красным цветом осенней листвы, после молебна в Успенском соборе царь в Кремле так прямо и сказал:

— Повелеваю я идти на недруга своего, Польского и Литовского Короля Яна Казимира за его многие неправды.

Здесь же дьяк Заборовский прочел царский указ о походе, в котором всем ратным людям «быть без мест и никому нынешним разрядом ныне и впредь не считаться». Люди же в царском окружении спрашивали друг друга: «Что за многие неправды короля?» Одни говорили, мол, в Речи Посполитой безбожные поляки православных из Польской Руси живьем на кострах жарят да едят мясо, дабы силою православною подпитаться. Другие говорили, что «неправды короля» — это кровь православных убиенных литвинских детей, которую поляки да литовцы пьют, а женщин беременных крюками за ребра подвешивают да рожать так заставляют…

Войска готовились всю зиму и весну, и не только московские: наняли французскую конницу с ратниками в заломленных лихих широкополых шляпах и лазоревых коротких плащах; венгерскую — в расшитых галунами гусарских кафтанах; татарскую; немецких мушкетеров; купили пушек шведских, мушкетов и пистолетов в Голландии и Швеции… Пришли и британские наемники в медных касках и клетчатых накидках, иные смех вызывали, ибо в юбках, как бабы, расхаживали…

15 марта 1654 года государь на том же Девичьем поле во время рейтарских и солдатских учений уже привечал послов от гетмана Богдана Хмельницкого. Оный гетман в январе после трудной войны с Польшей и чувствительного разгрома на Волыни впервые связал унией русский Киев с Москвой, дав присягу на подданство бывшей метрополии своей же бывшей колонии.

Русинские послы жаловались на Польшу: мол, разрезали при объединении в Речь Посполитую шляхтичи польские единый народ русский на две части! Могилевский философ Томаш Йевлевич даже сочинил стих на эту тему под названием «Лабиринт». Мол, литвины-то остались в своем княжестве при своих законах, армии и шляхте, а вот Волынь, Украния да Галиция батраками в Польшу ушли без прав и вольностей прежних. Но теперь, мол, все по-другому будет. Нет ляхам прощения! Стих тот читали послы царю. Царь соглашался, клялся наказать антихристов, лично подносил послам кубки, был любезен. Еще бы! Хмельницкий отрядил для нового союзника 20-тысячное казачье войско во главе с лихим рубакой Иваном Золотаренко и братом его. Собралась армия — до 315 000 человек!

23-го апреля в Кремле прошло большое торжество по поводу отпуска походом в Брянск князя Трубецкого с 70 000 войска. После патриаршей обедни в Успенском соборе царь при многочисленном собрании знати и служилых людей через патриарха Никона вручил Трубецкому воеводский наказ. По выходе из собора государь пригласил к себе бояр и воевод «хлеба поесть». На обеде «Тишайший» растрогал старика Трубецкого и многих присутствующих до слез задушевными речами и благостными наставлениями. Передавая Трубецкому списки ратных людей, Алексей Михайлович говорил: «Князь Алексей Никитич со товарищи! Заповедую вам: заповеди Божии соблюдайте и дела наши с радостью исправляйте. Творите суд в правду, будьте милостивы, странноприимцы, больных питатели, ко всем любовны, примирительны, а врагов Божиих и наших не щадите, да не будут их ради правые опорочены…»

Первым царскую руку лобзал Трубецкой. Царь обхватил его седеющую голову обеими руками, нежно прижал к груди, называя его мужем благоговейным и изящным, мудрым в Божественном Писании, в воинстве счастливым и недругам страшным. Слезы навернулись на глаза пятидесятичетырехлетнего князя. Тридцать раз он кланялся до земли царю-батюшке, касаясь лбом пола.

Отпустив начальных людей, царь, шурша длинными одеждами, усыпанными драгоценными каменьями, прошел в сени Грановитой Палаты и приказал позвать последних ратников. Низко и часто кланяясь, зашли разодетые в зеленые и красные кафтаны московские дворяне, затем городские жильцы, потом дворяне из других городов и дети боярские. Царь всех привечал, подходил к ним с большой квадратной бутылью белой медовухи, наливал каждому, говоря ласково:

— В прошлом году были сборы не раз, на которых были и от вас выборные, от всех городов дворяне по два человека. На сборах этих мы говорили о неправдах польских королей, и вы слышали это от своих выборных. Так вам бы за злое гонение на православную веру и за всякую обиду к московскому государству стоять грудью…

А ратные люди, опьянев от хмельного меда, кричали в ответ в благоговейном трепете:

— Готовы за веру православную, за вас, государей наших, и за всех православных христиан без всякой пощады головы свои положить!

Царь плакал и сквозь слезы говорил:

— Обещаетесь, предобрые мои воины, на смерть, но Господь Бог за ваше доброе хотение дарует вам живот, а мы готовы будем за вашу службу всякою милостью жаловать.

Но вот позади кремлевские церемонии, прощания, пьяные слезы и обещания умереть за царя. Войско Трубецкого отдельно от основной армии в мае, выдвинувшись из Брянска, огромной блестящей змеей пересекло литвинскую границу. Здесь от войска отделилась часть и пошла северней — на Рославль, а сам Трубецкой держал прямой путь, чтобы воевать Мстиславль, а потом — Могилев и Оршу. Трубецкой, памятуя царские слова «а врагов Божиих и наших не щадите», выхватив саблю и блеснув холодной сталью клинка, зычно напутствовал уходящих на Рославль ратников:

— Униатству не быть! Латинян резать! Жидов резать! Басурман резать! Вперед, за царя и Бога нашего!